е
отношение к политике.
     Гетман также, оправившись от первого впечатления,  произведенного  на
него этим пренебрежительным  отказом  от  переговоров,  старался  казаться
веселым и равнодушным.
     Этот странный разговор, в котором все участвовавшие в  нем  старались
говорить не о том, что было у них на уме,  продолжался  довольно  долго  к
большому неудовольствию гетмана.
     Видя, что он собирается уходить, канцлер прибавил еще:
     -  Дорогой  граф,  прошу  тебя  верить,  что   мы   примем   тебя   с
распростертыми  объятиями,  если  ты  захочешь  идти  с  нами.  Можешь  не
сомневаться в этом.
     - Да, но вы не можете требовать от меня, чтобы  я,  сам  сдаваясь  на
вашу милость, обрекал на  немилость  тех,  которых  честь  повелевает  мне
защищать.
     - Кого? - с улыбкой спросил воевода.
     - Прежде всего Радзивилла! - сказал гетман.
     Наступило выразительное  молчание,  причем  взгляд  канцлера  блуждал
вокруг, как будто ему не хотелось слушать.
     - А потом киевского воеводу! - закончил Браницкий.
     Тут воевода пожал плечами и отошел к окну.
     - Дорогой граф, - сказал канцлер, - думай только о себе и  о  нас,  а
все остальное предоставь Божьему.
     Больше не о чем было говорить: гетман  пошел  проститься  с  супругой
секретаря, откланялся и уехал.
     Канцлер, после его отъезда, как будто повеселел.
     - Наша совесть чиста, - сказал он, - а теперь a la grace de Dieu!
     Так кончились  ничем  все  усилия  Теодора,  который  уж  не  решился
продолжать старания в этом направлении.
     С  каждым  днем  в  гетманском   лагере   увеличивались   раздоры   и
недоразумения.  В  день  открытия  сейма  Браницкий,  опасаясь   кровавого
столкновения, не поставил стражи около своего замка и позволил  придворным
людям Чарторыйских занять его. Белинский, коронный  маршал,  под  каким-то
пустым предлогом отказался прислать  ему  свою  венгерскую  пехоту.  Когда
началось заседание, и Мокроновский выступил с протестом, шляхта взялась за
сабли. Гетман не знал, что делать, и не решался ничего предпринять.
     Ему советовали уехать из Варшавы и составить новую конфедерацию.
     Так и было решено.  Как  раз  тогда,  когда  противная  партия  могла
опасаться соединенных сил гетмана и Радзивилла, которые могли  вовлечь  их
во внутренние распри, оба предводителя и  несколько  тысяч  преданного  им
войска сами выехали из столицы.
     Фамилия вздохнула  свободно,  когда  ей  донесли,  что  гетманские  и
радзивилловские повозки,  окруженные  конвоем,  и  кареты,  сопровождаемые
войском, уже прошли под Волей, направляясь к Козеницам.
     Им позволили уйти беспрепятственно, хотя повсюду  на  дорогах  стояли
вооруженные войска. В эту минуту решились судьбы двух партий, и  для  всех
было очевидным падение  оппозиции.  Вечером  партия  канцлера  праздновала
победу, а гетманша, сидя в глубине  кареты,  тихо  плакала,  закрыв  глаза
платком. Браницкий уже не обманывал себя никакими надеждами, но  до  конца
не покинул своих приверженцев...
     Последний  раз  Паклевский  видел  его  в  этом  печальном   шествии,
напоминавшем погребальную процессию.
     И действительно, это были  похороны  всех  надежд  гетмана,  который,
утратив власть, вынужденный отдаться на милость  фамилии,  вернулся  потом
прозябать в Белостоке, не чувствуя в себе решимости расстаться с родиной и
быть осужденным на изгнание.


     Нужно ли досказывать историю пана Теодора и  прелестной  генеральской
дочки, соединенных узами брака в том самом году, когда в стране начиналось
новое, полное надежд, царствование.
     В этот период распространение легкомысленных нравов в обществе, легко
можно было бы предположить, что ветреная молодая дамочка возьмет пример  с
очень  многих  своих  товарок  по  оружию  и  бросится  в  вихрь  светских
удовольствий, забыв  о  своем  избраннике.  Но  на  самом  деле  этого  не
случилось. Паклевский поселился в Божишках, и Леля не оставила его, а свое
стремление к веселью и удовольствиям удовлетворяла  тем,  что  очаровывала
всю окрестную шляхту.
     Старостина и генеральша, которые перебрались совсем в Варшаву, не раз
пробовали тащить Лелю из глубины лесов и ввести в широкий  свет.  Особенно
мать, которая не могла жить без общества и была уверена в том, что дочь ее
имела бы блестящий успех  при  дворе,  старалась  перетянуть  ее  к  себе,
убеждая не закапываться в деревне: но Леля, будучи королевой  в  Божишках,
не стремилась к второстепенной роли в столице. Привязанность  Паклевского,
который обожал ее и был ей так послушен, как она того  желала,  совершенно
удовлетворяли это сердечко, бившееся живым,  но  равномерным  темпом.  Это
затворничество в  деревне  в  эпоху  общей  распущенности  спасло  от  нее
прелестную Лелю.
     Она очень долго оставалась прекрасной, а когда перестала ею быть,  то
и тогда пан Теодор считал ее прекраснейшей женщиной в целом мире.