их  собою  и
не пускал его.
     - Делай, что хочешь, подними на меня руку, если посмеешь, - заговорил
он с лихорадочным оживлением, - но я тебя так не отпущу... То, что я  тебе
сказал, не клевета. Твоя мать чиста и невинна; виноват один только я, но я
всегда хотел и теперь хочу загладить свою вину.
     Теодор стоял, как окаменелый.
     - Я не могу судить о поступках моей матери, - сказал  он.  -  Что  же
касается меня, пан гетман, то я никогда не признаю вас своим  отцом,  хотя
бы вы и желали признать во мне своего сына. Ваши благодеяния будут позором
для меня, я не хочу их и понимаю теперь, почему моя бедная мать  запретила
мне приближаться к вам...
     Браницкий стоял, опершись о двери, которые давно уже старался открыть
Клемент, услышавший повышенные голоса и  недоумевавший,  кто  напирает  на
двери с той стороны. Когда он с усилием толкнул их, гетман, ослабевший  от
волнения, отодвинулся, и доктору удалось приоткрыть одну половинку дверей;
Паклевский, заметив  это,  бросился  к  ней  и,  оттолкнув  Клемента,  как
безумный, выбежал вон.
     Это произошло  так  быстро,  что  гетман,  который  непременно  желал
удержать беглеца, так и остался с вытянутой  рукой,  зашатался,  оглянулся
вокруг, ища взглядом диванчик,  и  с  изменившимся  лицом  упал  на  него.
Француз подбежал к нему на помощь, опасаясь какого-нибудь припадка.
     Старец сидел безмолвно, ослабев от волнения и огорчения.
     Они не обменялись ни одним  словом.  Бегство  Тоди  открыло  Клементу
глаза на то,  что  произошло  за  короткое  время  его  отсутствия;  здесь
разыгралась в нескольких словах одна из самых страшных драм, какие  только
случаются в жизни человека.
     Сын отрекся от отца, являясь мстителем за мать.
     Гетман, который хотел этим признанием вернуть себе сына, обрел в  нем
неумолимого  врага.  Теперь  он  видел  ошибку,  в  которую  вовлекла  его
гордость. Ему казалось, что бедный человек примет это признание с чувством
признательности и умиления; он  даже  и  в  мыслях  не  допускал  гневного
отказа.
     Это было для него смертельным ударом. Доктор, не спрашивая о том, что
произошло, и не упоминая о Теодоре, старался только поднять  упавшие  силы
своего пациента. Он схватил капли, стоявшие  на  столе,  и  подал  ему  на
сахаре, принес воды и с беспокойством оглянулся на дверь в коридор, откуда
доносились чьи-то пониженные голоса,  а  над  ними  выделялся  недовольный
голос старосты Браньского, который настойчиво спрашивал о гетмане.
     Обыкновенно, Браницкий спешил навстречу Стаженьскому;  но  теперь  он
был так погружен в свои мысли, что даже не показал  вида,  что  узнал  его
голос, хотя он звучал достаточно внушительно.
     Вскоре подошел и Бек, который всегда подкарауливал  свидания  гетмана
со старостой; он также стал требовать, чтобы  его  впустили  к  гетману...
Клементу пришлось шепнуть на ухо Браницкому, что два его  секретаря  давно
уже ждут его. Новый глоток воды освежил старика, который  тяжело  вздохнул
и, словно пробуждаясь от  страшного  сна,  оглянулся  вокруг  себя.  Дрожь
пробежала по его телу. Но  прошло  еще  некоторое  время,  прежде  чем  он
окончательно пришел в себя.
     Понемногу жизнь и  сознание  действительности  возвращались  к  нему.
Прежде всего Браницкий подошел  к  зеркалу,  чтобы  взглянуть  на  себя  и
решить, может ли он в таком виде показаться  людям,  чтобы  не  обнаружить
перед ними своего страдания, которое, как в данном  случае,  непосвященные
люди  могли  истолковать  совершенно  иначе.  Расстроенные   черты   лица,
блуждающий взгляд - могли внушить людям, видевшим в  нем  вождя,  мысль  о
проигранной битве, и посеять в их душах сомнение и тревогу.
     Поэтому Браницкий должен был  внимательно  изучить  свое  лицо  перед
зеркалом доктора, искусственно оживить его и привести в такое состояние, в
каком он мог бы показаться своим подчиненным.
     Между тем Клемент незаметно прошел в соседний кабинет и шепнул  Беку,
с которым он был в лучших отношениях, - Стаженьского он не  любил,  как  и
многие другие, - что  гетман  чувствует  себя  не  совсем  хорошо,  принял
лекарство и еще нуждается в отдыхе.
     Бек выслушал это спокойно, но Стаженьский, всегда  много  позволявший
себе и не понимавший, что могло  задержать  гетмана,  очень  непочтительно
ворчал  и  швырял  бумаги.  Когда  Браницкий,  наконец,  вышел   к   своим
секретарям, на лице его уже почти не было следов того, что он пережил.
     Слуги гетмана едва не задержали, в качестве подозрительного субъекта,
убегавшего с гневным выражением лица Теодора, задевавшего на  пути  людей,
никого и ничего не замечавшего и почти обезумевшего. Очутившись,  наконец,
на свежем воздухе, он свернул в первую же попавшуюся улицу  и  побежал  по
ней, куда глаза глядят, только  бы  уйти  подальше  от  этого  дворца.  Им
овладел такой страшный гнев, что он почти терял сознание. И если бы на его
пути встретилось препятствие, он был в таком состоянии, что мог  совершить
преступление. Сам не зная как, он очутился у подъема на мост через Вислу.
     Пешие толкали его, потому что  он  шел,  никому  не  уступая  дороги,
только инстинкт помогал ему пробираться между возами и экипажами, но давка
на мосту была так велика, что в конце концов  ему  пришлось  остановиться.
Был торговый день, толпы народа шли в город и из города; навстречу ему шли
войска, ехали экипажи, пробирались  пешеходы,  двигались  кони  и  рогатый
скот. Над всем этим стоял страшный  шум...  Видя,  что  вперед  пробраться
трудно, он повернул и пошел назад с твердым намерением  зайти  к  себе  на
квартиру и уехать из Варшавы. Измученный быстрой ходьбой и  волнением,  он
теперь замедлил шаги, потому что у него  перехватывало  дыхание,  и  кровь
молотом стучала в голове.
     Чтобы избежать толпы, он свернул в боковую уличку и  по  ней  уже  не
шел, а едва тащился, то и дело останавливаясь,  отдыхая  и  чувствуя,  что
вместо того, чтобы сесть на коня, он вынужден будет лечь  в  постель.  Как
раньше он незаметно для себя самого добрел  до  Вислы,  так  теперь  он  с
удивлением  увидел  себя  около  Бернардинов  и  прежде  чем  решил,  куда
свернуть,  заметил  ехавший   ему   навстречу   хорошо   знакомый   экипаж
князя-канцлера.
     Он был  в  таком  состоянии,  что  не  отступил  бы  ни  перед  какой
опасностью: поэтому он не свернул в сторону, и в ту минуту, когда  канцлер
проезжал мимо, он стоял так близко, что сидевший в карете заметил  его,  и
не успел он сделать трех шагов, как экипаж остановился.
     Князь высунул голову в  окно  и  делал  ему  знаки  подойти  поближе.
Паклевский не хотел показать себя трусом, хотя и предвидел, что здесь  его
снова ждет публичное унижение на виду у слуг, так как со  стариком,  когда
он сердился, шутки были плохи; а после письма, оставленного Теодором, гнев
был неизбежен.
     Однако же всегда недовольное и нахмуренное  лицо  канцлера  вовсе  не
показалось Теодору более страшным, чем всегда. Он подошел к карете. Князь,
не спуская глаз, смотрел на него; обвиненный уже стоял перед ним, а он  не
сказал еще ни слова.
     Так выдержал он его довольно долго.
     - Что это вы, сударь, больны? - спросил князь.
     Теодор не посмел ничего ответить.
     - Мне сказали, что вы больны, так не  лучше  ли  вместо  того,  чтобы
бродить по улицам с таким лицом, на котором видна болезнь, пойти и лечь  в
постель. Прикажите заварить себе ромашки,  и  как  только  будет  полегче,
сейчас же приходите на службу. Я бы, конечно,  мог  обойтись  и  без  вас,
сударь, но вы мне нужны...
     Посоветуйтесь со старым Миллером, которого  Флеминг  привез  сюда,  с
Моретти или Энглем, и прошу быть здоровым.
     Тут канцлер - о чудо! - усмехнулся покровительственно и, не дожидаясь
ответа Паклевского, крикнул кучеру:
     - Трогай!
     Кони тотчас же тронулись, а Теодор остался, как вкопанный, на  месте;
он  совершенно  не  мог  понять  загадочного  появления  канцлера  и   его
исключительной мягкости по отношению к себе - но что же сталось с письмом?
     Пораздумав немного и еще  не  решив  окончательно,  что  он  сделает,
Теодор вернулся в свою  квартиру  во  дворце  князя-канцлера.  Управляющий
дворцом Заремба встретил его первый около флигеля.  Это  был  единственный
человек здесь, относившийся к нему с некоторой приязнью.  Увидев  его,  он
живо подбежал к нему и воскликнул:
     - Боже милосердный! Что с вами, сударь, случилось? Мы уж думали -  не
произошло ли, сохрани Бог, какого-нибудь несчастия. Князь рассылал за вами
в разные стороны...
     - Я был болен и теперь еще не поправился, - сказал Паклевский.
     - Боже милосердный, да где же хворать, если  не  здесь,  где  есть  и
доктора и уход за каждым служащим. Даже сторожу, если он захворает, сейчас
же дают лекарство.
     Тут все страшно о вас тревожились. Ну, теперь уж канцлер успокоится.
     Поговорив так еще немного, Паклевский поднялся наверх взглянуть,  что
сталось с его жилищем.
     Оно было пусто, но кто-то протопил его, и комнаты  имели  такой  вид,
как будто поджидали  хозяина.  Как  только  он  вошел  сюда,  Вызимирский,
очевидно заметивший его со двора, поднялся за ним.
     - Пан Теодор! - воскликнул он еще в дверях. - Что с вами было? Мы тут
чуть траур по вас не надели! Молили Бога, чтобы он вернул вас хотя с  того
света, потому что князю никто не может угодить: бросает нам в лицо  бумаги
и то и дело спрашивает о своем любимце...
     Теодор все еще надеялся узнать о судьбе своего  письма,  которая  его
очень беспокоила: поговорив немного с Вызимирским и еще не приняв никакого
решения  относительно  своего  дальнейшего  поведения,  он  под  предлогом
болезни лег в постель и  стал  поджидать  прихода  мальчика,  который  ему
обычно услуживал, чтобы от него узнать о судьбе письма.
     Но вместо Яська, который не торопился приветствовать своего  хозяина,
начали приходить все служащие и знакомые с выражением соболезнования  и  с
расспросами.
     Теодор ссылался  на  свою  болезнь,  и  они  все  поверили,  что  его
исчезновение и отсутствие объяснялось просто секретной миссией для  князя,
о которой Паклевский не хотел говорить. Под вечер пришел  Заремба  узнать,
не надо ли ему чего-нибудь. Слуга принес ему ужин:  одним  словом,  Теодор
почувствовал себя как дома, а так как он, действительно,  чувствовал  себя
слабым, то  и  не  выходил  больше  никуда.  Поздно  вечером  ему  удалось
поговорить с Яськом.
     На вопрос: что сталось с письмом, оставленным на  столе,  смутившийся
мальчик поспешно отвечал, что он не видел его и ничего о нем не знает.  Но
было  сразу  видно,  что  это  ложь.  Паклевский,  который  всегда  хорошо
относился к нему, стал уговаривать его сказать правду, доказывая,  что  он
не мог его не видеть.  Ясек  отрекался,  изворачивался,  выдумывал  всякие
отговорки, но в конце концов сознался,  что  письмо  он  отдал  дворцовому
маршалу, и что видел, как тот долго вертел его в руках и понес к князю,  а
потом, быстро вернувшись, пригрозил Яську  выдрать  его  кнутом,  если  он
перед кем-нибудь обмолвится о письме.
     Было очевидно, что письмо попало в руки канцлера, который сделал вид,
что не читал и не видел  его,  давая  этим  доказательство  исключительной
снисходительности к юношеской горячности.
     Это так поразило Теодора,  что  после  долгих  размышлений  он  решил
остаться по-прежнему на службе у канцлера.


     Наступил 1764 год - в судьбе нашего  героя  изменилось  немногое,  но
положение Речи Посполитой становилось все более грозным.
     Обе партии усиленно боролись на областных сеймиках, поддерживая своих
кандидатов, но в  то  время  как  Чарторыйские  вместе  с  Масальскими,  с
Флемингом и с Огинскими щедро сыпали деньгами и обещаниями, особенно же  в
Литве, и были почти повсюду  уверены,  что  за  ними  большинство,  гетман
Браницкий колебался созывать совещания и, не находя помощи ни во  Франции,
на которую он рассчитывал, ни в разоренной Саксонии, не мог решиться ни на
какие действия. Его приверженцы, видя его колеблющимся и ослабевшим,  тоже
не предпринимали решительных шагов и в  тайне  помышляли  о  том,  как  бы
поудобнее ретироваться и подготовить себе переход на другой фронт.
     Ни  Потоцкий,  ни  киевский  воевода,  ни  коронный  подстольник,  ни
Любомирский, считавшиеся сторонниками гетмана, денег не давали, так же как
Радзивилл и виленский воевода, а князь "пане коханку" мечтал о том,  чтобы
перетянуть на свою сторону Масальских, а пока что вытворял Бог знает  что,
уверенный в своих силах, которые он бесцельно растрачивал.
     Расстройство и анархия господствовали в лагере гетмана,  в  то  время
как фамилия шла дружно,  как  один  человек,  руководимая  железной  рукой
канцлера, чрезвычайно  искусно  увеличивая  число  своих  явных  и  тайных
приверженцев. Для людей сообразительных яркой характеристикой положения  в
стране мог служить следующий  пример.  Примас  очень  вежливо  и  panlatim
просил Кайзерлинга вывести войска; ему это было обещано; а, между тем, они
шли все далее в глубь страны;  время  шло,  и  о  князе-примасе  Лубенском
говорили уже, что, следуя советам Млодзеевского, он склонялся  на  сторону
фамилии, видя в этом успокоение Речи Посполитой.
     Но в Белостоке все еще тешили себя обманчивыми мечтами,  и  на  Новый
год сюда должны были съехаться все, кто держал сторону гетмана.  Поджидали
и князя "пане коханку", хотя на него, вообще, было трудно рассчитывать: не
было случая, чтобы он куда-нибудь попадал в назначенное время. Путешествия
из Несвижа в Вильну, в Белосток и в Белую - да и куда бы то ни было,  даже
по самым верным делам - совершались не иначе, как на почтовых.  По  дороге
то  и  дело  встречались  усадьбы  и  хутора  Радзивилла,   где   он   мог
остановиться, поохотиться и отдохнуть - да и  многочисленные  его  клиенты
всегда были рады принять его у себя. Остановка в пути затягивалась  иногда
на несколько дней, и ничего нельзя было с этим поделать, потому что,  если
к князю посылали гонцов, он  их  поил,  угощал,  но  сам  ничьей  воле  не
подчинялся.
     В Белостоке его поджидали на праздники Рождества Христова,  но  знали
заранее, что и то было бы счастье, если бы он поспел ко дню Трех Королей.
     Обо всем, что делалось около гетмана Браницкого, с ним  самим  и  его
окружающими, фамилия была так хорошо осведомлена через  его  же  друзей  и
приверженцев, что каждый едва слышный  шепот  громким  эхом  повторялся  в
Волчине и Варшаве.
     Зорко следили за  каждым  движением  не  столько  самого  Браницкого,
который  был  известен  своей  апатией  и  нерешительностью,  сколько  его
помощников, и не потому, что  опасались  результатов  их  деятельности,  а
потому, что они всегда старались как-нибудь помешать  работе  фамилии.  По
счастью, прежде чем там принимались за  выполнение  постановлений  совета,
Волчин уже подкапывал дорогу и расставлял загородки.
     Дошло до того, что гетман, видя,  как  постоянно  обнаруживаются  его
самые тайные планы, подозревал в измене свою жену, боялся Мокроновского  и
принужден был в  собственном  доме  скрывать  свои  мысли,  не  смея  даже
признаться в этом недоверии.
     Стаженьский, злой, раздражительный, измученный  болезнью,  интриговал
против Мокроновского, обвинял Бека, а Бек, в свою очередь,  давал  понять,
что  староста  Браньский  любил  всякие  приношения  и   охотно   принимал
подарочки.
     Князь-канцлер знал заранее, что на Рождество  в  Белостоке  ожидается
большой съезд, но он только усмехался про себя.
     Паклевский, который, как мы видели, неожиданно вернулся на  службу  и
ни в чем не замечал, что его опрометчивое письмо оставило  след  в  памяти
канцлера,  пользовался  неизменной  и  все  возрастающей  милостью  своего
покровителя. Правда, эта милость выражалась только  в  увеличении  работы,
потому что князь не был особенно щедр на подарки и награды,  но  зато  пан
Теодор приобрел уважение у окружающих, и это было указанием, что князь его
ценил. Вызимирский совершенно изменил свою тактику по отношению к нему; из
насмешливого сделался предупредительным и почтительным и, видимо, старался
сгладить впечатление своих прежних выходок против Паклевского.
     Как-то утром, незадолго до Рождества Христова,  принимая  от  Теодора
письма, которые ему было велено составить накануне, и не  выразив  ему  ни
удовольствия, ни порицания, князь подумал немного и  сказал,  обращаясь  к
нему:
     - Я слышал, сударь, что у вас есть семья?
     - Да, ваше сиятельство, - отвечал Паклевский, - у меня еще жива мать.
     - А братья или сестры?
     - Бог не дал мне их!
     - А в какой же стороне живет ваша матушка? - спросил князь, как будто
не знал об этом раньше.
     - Около Белостока.
     - Вот как!
     Тут, помолчав немного, князь прибавил:
     - Вы,  сударь,  давно  не  видали  матери,  да  и  вам  надо  немного
отдохнуть. Если бы вы дали мне слово, что вернетесь сейчас же  после  Трех
Королей, - гм, я, может быть, дал бы вам отпуск.
     Теодору давно уже  хотелось  повидаться  с  матерью:  ее  короткие  и
печальные письма сильно беспокоили его, и на  это  предложенье  он  только
низко поклонился князю, не скрывая своей радости.
     Князь передал ему видимо заранее подготовленный сверток  с  тридцатью
дукатами и сказал:
     - Ну, поезжай себе, сударь, поезжай,  только  прошу  вернуться  после
Трех Королей.
     Паклевский  поклонился  еще  раз  и  хотел  уже  выйти,  когда  князь
обернулся к нему и прибавил:
     - Я вовсе не поручаю вам, сударь, шпионить за ними, потому что и  так
мне  все  известно;   но   сообразительный   человек   должен   ко   всему
прислушиваться; у гетмана соберется там совет, а у вас там есть  знакомые,
и мне было бы интересно узнать, как они там будут говорить  о  нас  и  чем
угрожать!
     И, неожиданно добавив: "Счастливого пути!" - князь снова отвернулся и
принялся просматривать бумаги, лежавшие на столике перед ним.
     С того страшного дня, когда гетман причинил ему такую  страшную  боль
своим  признанием,  Теодор  имел  время  примириться  со  своею   судьбой,
оплакивая несчастье матери, и оправдать ее: теперь  ему  хотелось  увидеть
эту мученицу, жизнь которой только  в  последнее  время  стала  ему  ясна;
хотелось пойти на могилу  егермейстера,  которого  он  любил,  как  своего
настоящего отца, только теперь, после его смерти, оценив все достоинства и
золотое сердце этого человека. Вся душа его рвалась  в  бедный,  печальный
Борок, где он провел первые годы жизни, даже не догадываясь о том, что его
ожидало на свете. Возможно, что серьезность и печаль,  несвойственные  его
возрасту,  овладевшие  им  и  изменившие  его  характер  после  встречи  с
Браницким, привлекли к нему особенную симпатию канцлера. Он вел уединенный
и замкнутый образ жизни, весь отдаваясь  работе  и  сторонясь  всех,  даже
женщин.
     Ходили слухи о том, что у прекрасного юноши была несчастная любовь, и
дамы, которым он нравился, только этим объясняли себе  его  равнодушие  ко
всем их заигрываниям и зазывам.
     Из всех женщин, с которыми ему приходилось встречаться в Волчине и  в
Варшаве, только одна генеральская дочка Леля крепко засела в  его  памяти,
но и о ней он думал, как о  милом,  но  недоступном  существе,  занимавшем
слишком высокое положение в свете и притом слишком веселом  и  счастливом,
чтобы какое-нибудь серьезное чувство могло удержаться в ее сердечке.
     Он видел ее после того еще несколько раз, и всегда встречал  радушный
прием в их доме, особенно  со  стороны  старостины;  но  потом  вся  семья
выехала в свое подлесское имение, и не было  надежды  на  скорую  встречу.
Колечко  от  нее  он  продолжал  носить  на  пальце  и  иногда  с  грустью
приглядывался к нему.
     И постоянно ждал вести, что вот Леля выходит замуж.
     Имение старостины и  деревенька,  принадлежавшая  генеральше,  лежали
довольно далеко от Белостока, так что не было никакой