ыбками,   а   по   углам
перешептывались и интриговали; приличие  заставляло  на  многое  закрывать
глаза  и  о  некоторых  вещах  говорить  только   намеками   или   острыми
словечками...
     Староста Браньский, Радзивиллы, некоторые члены рода Сапег и Потоцкие
всяческими способами старались воздействовать на гетмана, который  уже  не
так легко поддавался увлечениям.
     У возраст, и воспитание, и самый характер Браницкого  заставляли  его
относиться, если не с полной холодностью, то с достаточным равнодушием  ко
многим даже очень важным вопросам; он смотрел на  разрешение  их  свысока,
по-барски, с рыцарским стоицизмом.
     Однако, в тех случаях, где было задето его  личное  самолюбие,  можно
еще  было  разогреть  соответствующим  способом  остывшую  кровь  гетмана.
Антагонизм Чарторыйских казался ему дерзостью.
     В  маленьком  кабинете  нижнего   помещения   дворца,   называвшегося
Лазенками, где собирались по вечерам самые близкие  приятели,  раздавались
угрозы по адресу фамилии; в салоне  о  них  старались  не  говорить  и  не
вспоминать.
     Приближался день св. Яна, когда обычно в Белосток наезжало  множество
гостей; и гетману, собиравшемуся выступать в качестве монарха, было о  чем
подумать и привести в ясность... Немалый труд ожидал магната, не любившего
серьезной работы.
     Гости привозили с собой пожелания всего  лучшего,  поклонение,  целый
запас любезных и сладких  слов,  но,  кроме  того,  здесь  многие  из  них
запаслись  различными  планами,  проектами,  просьбами   о   протекции   и
посредничестве и т.д. Гетман  хорошо  знал,  какое  бремя  упадет  на  его
плечи...
     И, может быть, для того, чтобы уйти  от  неприятных  впечатлений,  он
охотно искал развлечения в разговоре о самых легкомысленных вещах  -  чаще
всего о прекрасных дамах и даже о субретках.
     Такие разговоры, происходившие в мужской компании, приводили его даже
в веселое настроение; он бывал очень  оживлен  за  обедом,  но,  оставшись
наедине с самим собою или с домашними, тотчас же становился  молчаливым  и
угрюмым.
     Уже несколько лет это настроение гетмана  тревожило  тех,  кто  лучше
других знал его. Тем, кто видел его только в салоне, среди многолюдного  и
парадного общества, он неизменно казался человеком высшего света, с полным
самообладанием относившимся ко всему, что могло с ним случиться в жизни.
     Печаль и страшное утомление овладевали им всецело только тогда, когда
никто из посторонних не мог его видеть.
     Он так владел собой и так привык к своей роли, что вместе с  парадным
платьем к нему возвращался и тот тон высокого  представительства,  который
никогда не изменял ему в салонах.
     Утро приносило с собой печаль и тревогу, которые  потом  разгонялись,
как облака солнцем, различными удовольствиями.  Постепенно  и,  как  будто
нехотя, он приходил в хорошее настроение.
     Камердинер его  -  француз,  носивший  банальную  фамилию  Lafleur'а,
обыкновенно входил первый в спальню  гетмана;  за  ним  наступала  очередь
доктора Клемента осведомиться о здоровье своего высокого пациента.
     И в этот день гетман пил еще в постели свой шоколад, когда с  обычной
своей усмешкой вошел француз.
     Браницкий очень любил его. У него было много  приятелей,  которым  он
верил, но ни к кому из них он не испытывал такого доверия, как к  доктору.
Уже несколько лет Клемент состоял при дворе, а ни разу еще не злоупотребил
этим доверием.
     При виде входящего доктора, камердинер на цыпочках удалился.
     Лицо гетмана показалось в этот день доктору еще более пасмурным,  чем
всегда. Он подошел к кровати, и гетман, указав ему на кресло, попросил его
придвинуться к нему поближе.
     Взглянули друг на друга. Браницкий, словно угадав  по  лицу  доктора,
что он принес неприятное для него известие, отвернулся.
     - Ну, как же? - тихо спросил он.
     - Егермейстер умер, - коротко ответил Клемент.
     Гетман с испугом взглянул на говорившего.
     - Умер! - тихо повторил он.
     - Я сделал все, что было в моей  власти,  -  силы  истощились,  жизнь
угасла...
     - Что же будет с этой несчастной? -  с  живым  сочувствием  заговорил
Браницкий. - Я уполномачиваю тебя придти ей на помощь. Ты знаешь,  что  ни
она, ни он не примут помощи от меня; ты...
     - Предвидя катастрофу, - отвечал Клемент, - я заставил сына,  который
как раз подоспел приехать из Варшавы, взять от меня под  видом  займа  сто
золотых.
     - Пусть кассир вернет тебе их! - воскликнул гетман. - Значит,  первые
необходимые расходы на похороны будут покрыты, но что же дальше?
     - Я ничего не знаю, - тихо отвечал Клемент, - поеду  туда  сегодня  и
узнаю все. Насколько я понял из разговора, юноша надеется  пристроиться  в
Варшаве... И я боюсь, как бы его не перетянула к себе фамилия;  он  что-то
упоминал о князе-канцлере...
     Лоб гетмана нахмурился, но он не сказал на это  ничего  и  неожиданно
спросил:
     - А где будут похороны?
     Клемент, словно испугавшись этого вопроса, подхватил торопливо:
     - Но ведь ваше превосходительство не думает...
     Гетман пожал плечами, как бы удивляясь, что он еще сомневается.
     - Я хочу знать, где его похоронят, чтобы предупредить  ксендзов,  что
все расходы я беру на себя, и что фамилия не должна знать об этом.
     - Это тоже надо сделать  осторожно,  чтобы  вдова  не  догадалась,  -
добавил доктор.
     - Дорогой мой Клемент! - возразил  гетман.  -  Я  вижу,  что  ты  или
считаешь меня большим простаком, или боишься, что я уж от старости  совсем
поглупел.
     Доктор хотел было оправдываться, но Браницкий, не давая ему говорить,
продолжал:
     - Дорогой Клемент, поверь мне, что, если я иногда  и  кажусь  на  вид
отупевшим, потому что на голове и на плечах у меня лежит  слишком  тяжелое
бремя, то я на самом деле еще не утратил ни чувства  наблюдательности,  ни
память.
     - Ах, ваше превосходительство, - прервал доктор.
     - Я сделаю все, что должен сделать, и притом самым приличным образом,
- со вздохом сказал гетман. - А ты, мой  дорогой  Клемент,  поезжай  туда,
сделай, что можешь, и привези мне известия о них.
     Клемент хотел было оправдываться в том, что он никогда не был дурного
мнения о гетмане, но вошедший камердинер принес  привезенные  с  эстафетой
письма из Варшавы и доложил о прибытии старосты Браньского.
     - Здоровье мое не дурно, - тотчас же сказал  Браницкий,  обращаясь  к
доктору. - На меня всегда оказывают чудесное влияние весна и тепло.
     Он улыбнулся, как будто на прощание; староста Браньский входил уже  в
комнату.
     В продолжение  дня  все  шло  обычным  порядком.  К  обеду  съехалось
несколько новых лиц из провинции, шляхтичей, с которыми  гетман  весело  и
свободно разговаривал.
     После обеда решено было ехать в Хорощу, но гетманша чувствовала  себя
не совсем здоровою, а Браницкий изъявил желание совершить  эту  поездку  в
небольшой компании и взял с собою одного только полковника Венгерского.
     По дороге разговора почти не было; гетман был сумрачен и задумчив,  а
когда он бывал в таком настроении, никто не решался с ним заговорить.
     Карета остановилась около летнего дворца, когда Венгерский  вышел  из
нее, гетман велел ему похлопотать об ужине, а сам выразил желание зайти  в
расположенный поблизости от дворца монастырь доминиканцев. Слугам, которые
хотели было  сопровождать  его,  он  приказал  остаться,  а  сам  медленно
направился к доминиканцам.
     Здесь о всяком посещении высокого гостя знали, обыкновенно,  заранее,
и духовенство  устраивало  ему  торжественную  встречу.  Но  на  этот  раз
Браницкий захотел явиться к братии  неожиданно;  и  когда  он  появился  у
ворот, и привратник заметил и узнал его, он поднял такой трезвон, что  все
монахи повыбегали  из  своих  келий,  как  будто  на  пожар.  В  монастыре
поднялась невообразимая суматоха.
     Браницкий  был  уже  в  коридоре,   когда   навстречу   ему   выбежал
запыхавшийся,  вспотевший  настоятель  и  при  виде  гетмана  в   отчаянии
всплеснул руками.
     - Отец Целестин, - с улыбкой обратился к нему гетман, - я зашел к вам
на одну минуточку - поговорить об одном деле. Проводите меня в свою келью.
Я не отниму у вас много времени...
     Так как в  это  время  успела  уже  сбежаться  чуть  не  вся  братия,
привлеченная звоном у ворот, то гетмана, старавшегося принять веселый вид,
с почетом проводили до помещения настоятеля и здесь оставили их вдвоем.
     Отец Целестин хотел было усадить гостя на парадное  кресло,  угостить
его чем-нибудь прохладительным от  убогих  запасов  монастыря,  но  гетман
поблагодарил его и, оглянувшись, сказал:
     - Я должен сказать вам несколько слов, отец мой. Здесь, в Борку, умер
мой давний слуга, егермейстер; я хотел бы устроить ему  хорошие  похороны.
Не знаю уж, чья тут вина, но он за что-то был в обиде на  меня.  Вдова  от
меня  ничего  не  примет.  Поэтому  я  и  прошу  вас  теперь  же  заняться
погребением, не считаясь с ними; я плачу за все... Но обо мне ни слова...
     Настоятель склонил голову в знак послушания.
     - Готовы исполнить желание вашего превосходительства теперь, всегда и
во веки веков... Духовенство совершит погребение,  не  входя  ни  в  какие
денежные переговоры с семьей покойного,  и  ксендз-распорядитель  займется
устройством погребальной процессии.
     - Но все это надо сделать поскорее, - прибавил гетман,  -  а  о  моем
посредничестве...
     - Я помню... ни слова никому, - сказал настоятель.
     Гетман все еще не садился, но чтобы  переменить  тему  разговора,  он
спросил:
     - Ну, как поживает ваш отец Елисей? Что он жив? Здоров?
     Вопрос  этот   был,   по-видимому,   неприятен   настоятелю;   он   в
замешательстве опустил голову и, помолчав, тихо сказал:
     - На несчастье  наше  жив  этот  несчастный!  Жив,  хотя,  говоря  по
совести, если бы Бог во славу свою взял его от нас, то это было бы  лучше,
чем продолжить его жизнь нам на горе.
     Настоятель прервал свою речь, помолчал и докончил с грустью:
     - Мы были вынуждены отвести ему отдельную келью,  запретив  выход  из
нее в костел и проповеди с кафедры.
     - Что же, он провинился в чем-нибудь? - спросил Браницкий.
     - Нет,  это  старец  богобоязненный  и  примерной  жизни,  -  ответил
настоятель, - его можно бы было поставить в пример  младшим,  если  бы  не
странные заблуждения, в которые он  иногда  впадает,  и  от  которых  одно
спасенье - принудить его к молчанию.
     Ксендз Целестин вздохнул.
     - Может быть, вам это покажется странным во мне, - нерешительно начал
гетман, - если я попрошу вас провести меня к бедному старику? Сочтите  это
просто грешным любопытством светского лица.
     На лице настоятеля отразилась печаль и сильная растерянность.
     -  Я  не  хотел  бы,  -  сказал  он,  -  противиться  желанию  вашего
превосходительства, но... такое любопытство, если не грешное, то во всяком
случае не скромное. Это - забава, от которой слезы навертываются на глаза,
потому что разум человеческий сходит с прямого пути.
     - Но ведь он был в полном сознании  в  последний  раз,  когда  я  его
видел? - возразил Браницкий.
     - Лучше бы он  уж  не  казался  таким,  чтобы  не  вводить  никого  в
заблуждение, - заметил настоятель.
     - Но один разговор с ним ведь не повредит мне! - настаивал гетман.
     - Я совершенно этого не боюсь, -  запротестовал  доминиканец,  -  но,
может быть, он произведет на вас неприятное впечатление, потому что старик
находится в таком состоянии, когда люди не желают и не  умеют  ни  к  кому
отнестись с почтением. Зачем  же  вашему  превосходительству  подвергаться
этому?
     Браницкий, уже не возражая ничего на эти доводы,  пошел  к  дверям  и
сказал:
     - Впустите меня на минуточку в его келью. Прошу вас об этом.
     Отец Целестин, исчерпав все убеждения, последовал за  гетманом,  лицо
его имело недовольное и озабоченное выражение.
     Выйдя в коридор, он указал рукою дорогу к келье  о.  Елисея  и  молча
проводил его до нее. Шепнул только, что хотел бы  предупредить  старика  о
посещении такого почетного гостя.
     Пройдя еще несколько  шагов,  они  остановились  у  порога  кельи,  и
настоятель отворил дверь в нее;  в  глубине  маленькой,  полутемной  кельи
гетман различил старого, сгорбленного, совершенно лысого монаха, стоявшего
на коленях перед распятием со сложенными руками и молившегося. У  ног  его
лежал череп мертвеца.
     Настоятель наклонился  к  нему  и  стал  что-то  шептать,  но  монах,
казалось, не слушал его и не обращал на  него  внимания;  прошло  довольно
много времени, прежде чем он, склонившись головой до самой земли, медленно
поднялся, и гетман увидел перед собою совершенно дряхлого,  высохшего,  но
не от лет,  а  от  жизни  монаха  в  сильно  поношенной  одежде,  который,
поглядывая на дверь, искал его взглядом.
     Но в этом взгляде  не  было  ни  смирения,  ни  раболепства,  которое
выказывали по отношению к такому высокому сановнику  все,  не  исключая  и
духовных лиц; вошедший был в глазах монаха не гетман, а грешник и ближний.
     Вся фигура этого старца, словно сошедшего  с  картины,  была  идеалом
аскета, который, живя на свете, не принадлежит свету. Следы  добровольного
умерщвления тела и небесных  восторгов  рисовались  на  его  лице,  внушая
уважение и тревогу, а взгляд его имел в себе такую твердость и силу  духа,
что ничто не могло ему противиться.  Глубоко  запавшие,  но  живые  глаза,
смотрели ясным взглядом, проникавшим до глубины души и, казалось, видевшим
то, что было скрыто для всех. В линии крепко  сжатых  губ  была  горечь  и
большая доброта, вернее, большое сострадание к людям, и печаль,  вызванная
зрелищем их ошибок и неправедной жизни. На его лбу, покрытом так же, как и
все лицо, мелкими морщинками, лежала печать задумчивости, окутывавшая его,
как бы облаком.
     Гетман, войдя в  комнату,  склонил  голову  перед  отцом  Елисеем,  а
настоятель, обеспокоенный предстоящим свиданием  и  как  бы  предчувствуя,
каким оно будет, поклонился Браницкому и, знаком объяснив ему,  что  будет
поджидать его неподалеку, вышел в коридор.
     Отец Елисей долго смотрел  на  вошедшего,  не  говоря  ни  слова;  он
оглядел его с ног  до  головы,  и  еще  яснее  обозначилось  на  его  лице
выражение сострадания.
     - Что же, отец, разве ты не узнал своего старого кающегося? -  сказал
гетман, приближаясь к нему.
     Монах пожал плечами.
     - Дитя мое, - сказал он, -  если  бы  я  сам  забыл  вас,  настоятель
напомнил бы мне; поэтому не бойтесь, что я совершил ошибку, не приветствуя
вас, как надлежит. Но чего же вы хотите от меня?
     Он горько усмехнулся.
     - Я жду от вас утешения, отец мой, - сказал гетман.
     - Утешения? От меня? - повторил отец Елисей. - Такого утешения, какое
вам нужно, я вам дать не могу, а то, что я вам могу дать, не будет для вас
утешением!!!
     - Дитя мое! - прибавил он, как бы про  себя.  -  Между  вами,  детьми
света, и мною, ушедшим из него, нет ничего общего. Я не понимаю вас, вы  -
меня! Что мне до вас, и что вам до меня? Утешения, утешения! - говорил он.
- А заслужили ли вы его?
     Он взглянул на гетмана.
     - Я был и остался верным сыном костела, - сказал гетман.
     - Да, так это называется, - возразил Елисей. - Раз в год вы ходите  к
исповеди, а грешите ежечасно, основываете монастыри, строите  костелы,  но
все это для людей, а не для славы Божией; раздаете милостыню, чтобы  стоны
бедных не прерывали вашего блаженного сна; целуете руки у ксендзов,  чтобы
они позволяли вам грешить и не осуждали. Ну, что же, может быть, вы и сыны
костела, но сыны Бога... сомневаюсь...
     Гетман сделал невольное движение протеста.
     - Но ведь наш костел вместе со своим  Главою  есть  представительство
Бога на земле.
     Монах улыбнулся.
     - И большего от вас требовать не может, - сказал отец Елисей, - иначе
вы бы все стали еретиками. Костел никого не принуждает и многое  оставляет
на разрешение совести, с которою вы входите в компромиссы.
     Он вздохнул и помолчал.
     - Чего вам нужно от меня? - уже другим тоном сказал  он.  -  Говорите
прямо.
     Браницкий опустил глаза.
     - Отец, - внезапно решаясь заговорил он, - вы умеете читать в людских
душах; вы знаете, что я несчастлив; я пришел к вам за советом и утешением.
     Вы знаете, кто я; все мне завидуют, я достиг высшей  власти,  есть  у
меня все: и богатство, и уважение людей,  и  сила  большая,  какую  только
может дать свет... а здесь (он ударил себя в грудь) - пустота и мука.
     Отец Елисей слушал в задумчивости.
     - Языка моего не поймете, совета моего не послушаете, жизни своей  не
будете в состоянии изменить, зачем же попусту бросать  слова,  которые  не
принесут никому пользы.
     Счастье не там, где вы его искали; вы  добились  всего,  чего  желала
душа; неужели же вы думаете, что, если теперь будете ударять себя в грудь,
дадите  денег  на  монастырь,  построите  еще  костел,   а   жить   будете
по-прежнему, то Бог приготовит для вас какое-то особенное счастье  и  даст
его вам, как своему избраннику? Вы думаете, мое  дитя,  что  Бог  особенно
озабочен судьбой  графа  Браницкого?  Нет  -  право  греха  и  добродетели
одинаково для тебя и для нищего! С тебя только  больше  спросится,  потому
что тебе больше дано. То, что тебе кажется твоей привилегией,  явится  для
тебя бременем.
     Гетман слушал, не прерывая ни одним словом.
     - Отец мой! - сказал он, наконец.
     - Не говори ничего, потому что я хорошо знаю, что ты можешь сказать в
свою защиту. Вы - не  дети  Христа,  потому  что  Христос  к  своим  детям
предъявляет строгие требования.
     - Значит, вы осуждаете меня и не  даете  никакой  надежды?  -  сказал
гетман.
     - Я не облечен властью от Бога и никого не осуждаю, - возразил монах.
- Бог может простить тебя, потому что ты из тех, которые  не  ведали,  что
творили.
     - Отец мой! - снова прервал  Браницкий.  -  Вы  владеете  пророческим
даром, это всем известно.
     - У меня нет этого дара, - отвечал монах, -  но,  глядя  на  поступки
людей и оценивая их, я вижу последствия, безразлично, кто бы  не  совершал
их.
     Гетман в замешательстве  умолк;  суровые  ответы  монаха  начали  уже
раздражать его.
     - Вы хотите знать ваше будущее? - с соболезнованием спросил монах.  -
Бог не без причины скрыл его от вас и от других людей.  Вы  желаете  того,
что было бы для вас гибелью, и что сделало бы невыносимою вашу жизнь!
     Оглянитесь на прошлое и догадаетесь о будущем. Я вам ничего  не  могу
сказать, кроме того, что ваши поступки, это  зерна  для  будущего  посева.
Господь Бог не сделает для вас исключения, и  если  вы  забросите  в  душу
плевелы, то они не обратятся ради гетмана в пшеницу. Поступки  ваши  мстят
за себя, подумайте об этом!
     - На совести моей нет тяжких грехов, - сказал гетман.
     - А вы думаете, что  множество  маленьких  грехов  менее  весят,  чем
тяжелые?
     - Я вижу, что вы сегодня не расположены говорить со  мной,  -  сказал
гетман, собираясь уходить, - может быть,  другой  раз  я  попаду  в  более
благоприятное время.
     Отец Елисей взглянул на него.
     - Это обычное человеческое рассуждение! Обычное! У меня нет неприязни
к вам, бедный человек, напротив, я очень вас жалею, но мое сожаление ничем
не поможет.
     - Я знаю, - прибавил он, - вам было бы во сто раз приятнее, если бы я
говорил вам не то, что думаю, если бы  я  сказал  вам,  что  Бог  наградит
особыми милостями основателя и покровителя стольких монастырей, если бы  я
прославлял ваши добродетели, курил  фимиам  вашему  тщеславию  и  как  ваш
снисходительный исповедник  в  конфессионале  спросил  вас:  "Чем  изволил
ясновельможный пан прогневить Бога". Я не могу угощать вас такими  речами,
и потому отец-настоятель прячет меня в келью, запрещает говорить проповеди
с кафедры и выслушивать исповедь кающихся: я больше считаюсь с Богом,  чем
с ними...