анье дверей, жалобы и смех.  В
руках у людей, возвращающихся из дворца, он заметил одежду, а у  некоторых
обувь.
     На крыльце старый слуга видимо распоряжался всей этой церемонией;  он
несколько раз выходил и делал знак руками.
     О Теодоре, по-видимому, совершенно забыли; он догадывался только, что
ему готовили торжественный прием.  Наконец,  на  крыльце  главного  здания
показался тот самый старый слуга,  который  еще  недавно  надевал  простой
кафтан, идя навстречу Теодору. Теперь он вырядился в длинный темно-красный
кафтан, подпоясанный узким пояском такого же цвета, около шеи  видна  было
полоска чистой рубахи, застегнутой блестящей запонкой. Сапоги на нем  тоже
были когда-то цветные, но теперь трудно  было  различить  их  цвет.  Новая
одежда придала старику более степенный и  важный  вид;  он  как-то  и  шел
иначе, мерным  шагом,  задумавшись  о  том,  как  ему  сыграть  свою  роль
дворецкого.
     Не спеша, открыл он дверь горницы и, став так,  чтобы  из  окна  было
видно крыльцо двора, поклонился и откашлялся.
     -  Пан,  верно,  дома?  -  проговорил  Теодор,  встав   с   места   и
приготовляясь идти.
     - А как же, как же! Дома! - забормотал старик, все время  посматривая
на окно.  -  Но  ясновельможный  пан  очень  занят  с  ксендзом-секретарем
отправкою срочных депеш, потому теперь как раз время сеймиков.
     - Значит, мне надо подождать? - спросил Теодор.
     - Одну капельку, одну минуточку, - сказал старик, - тут  скверно,  но
мы сейчас пойдем во дворец. А все это через эти сеймики, потому  что  наша
братья шляхтичи лезут со всеми своими делами к ясновельможному  пану;  они
его считают своим oraculum. Как он скажет, так и будет.
     И вот из-за этих шельмовских сеймиков у нас во дворце все вверх дном.
Слуг разослали во все четыре стороны света, придворные разъехались, и даже
повара ясновельможный пан одолжил кастеляну.
     Он вздохнул и ладонью пригладил волосы.
     - Наш ясновельможный пан чересчур снисходительны, его всякий  обдует,
кто только хочет, - прибавил он, - и хоть он пан над панами, и у нас всего
вдоволь, разве только птичьего молока не достать, но как  примется  шляхта
есть, то так, как теперь, объест нас, видит Бог.
     Ну, а наш пан, он там об удобствах не заботится, хоть  у  него  всего
много, а ему все равно. Но, чтобы он был скупой, этого  нет,  избави  Бог,
только у него свои фантазии, ему не нужны всякие там финтифлюшки.
     На дворцовом  крыльце  показался  какой-то  человек  и  махнул  белым
платком; старик тотчас же засуетился и сказал:
     - Ну, теперь можно идти во дворец!
     Двинулись не спеша, впереди  важно  выступал  дворецкий.  На  крыльце
никого не было; старик открыл дверь и впустил  гостя  в  обширные  сени  с
лавками по стенам,  грязные  и  закопченные;  с  одной  стороны  виднелась
огромная, никогда не закрывавшаяся печь, зиявшая черной  пастью,  а  перед
ней, как перед чудовищем, которого надо  было  постоянно  кормить,  лежала
охапка только что нарубленных дров.
     По обеим сторонам сеней Теодор увидел выстроившихся в два  ряда  слуг
различного роста, наскоро причесанных и умытых и одетых в какие-то  старые
и, очевидно, не на них сшитые ливреи. У некоторых они доходили до пят, а у
других виднелись из-под них нижние рубахи.
     Обувь на слугах была самая разношерстная. Все они старались держаться
прямо и с достоинством, но некоторые затыкали рот рукою, чтобы не смеяться
над самими собой. Суровый взгляд дворецкого отбил у них охоту к веселости,
и они ограничились тем, что подталкивали друг друга локтями.
     Из этих сеней дворецкий отворил двери в огромную  залу.  Окна  в  ней
были, должно быть, недавно только  открыты,  потому  что  оконные  рамы  в
некоторых окнах, очевидно державшиеся всегда закрытыми,  теперь  закрылись
сами собою. Здесь также стоял страшный  холод  и  пахло  сыростью,  как  в
склепе.  Когда-то  зала  эта  имела  очень  внушительный  вид,  но  теперь
покрывавшие ее обои  поразорвались  и  вылиняли;  по  стенам  залы  висели
какие-то темные картины, а по обеим сторонам стояли, как будто на  страже,
две громадные кафельные  печи.  По  углам  пряталась  старая,  потертая  и
поломанная мебель. Должно быть, не успели стереть  пыль,  потому  что  она
покрывала толстым слоем все столы.
     В зале никого не было; дворецкий указал на двери налево: в них  стоял
мужчина в узкой, черной, поношенной одежде, с каким-то знаком  отличия  на
шее, по виду духовная особа, с бледно-желтым лицом, с ястребиным  носом  и
неприятно запавшим ртом.
     Орден, очевидно, специально для этого  случая  надетый,  был  украшен
какими-то камешками грубой работы и висел на тонкой томпаковой цепочке.
     Не произнеся ни  слова,  ксендз-секретарь  рукою  указал  Теодору  на
дверь, приглашая его следовать за собою.
     Вторая зала была вся увешана портретами, принадлежавшими кисти одного
художника и, очевидно, недавнего  происхождения.  Портреты  эти  были  так
написаны, что о предках дома получалось прямо  страшное  представление.  У
всех изображенных на них рыцарей,  дам  и  духовных  особ  лица  были  так
искривлены, как будто их подвергали пытке. Двери этой залы были закрыты. В
ней тоже никого не  было;  и  только  в  следующей  комнате,  в  кабинете,
находился сам хозяин.
     В кабинете этом, отличавшемся наилучшим убранством и  выглядевшим  не
таким заброшенным, как остальные комнаты, стоял у  окна  стол,  заваленный
бумагами, а перед  ним  в  кресле,  когда-то  покрытом  позолотой,  сидела
маленькая,  круглая  фигурка  с  выбритой  на  висках  головой  и  коротко
остриженным и торчавшим  ежиком  чубом  спереди,  с  выпуклыми  глазами  и
уродливо выпяченными губами.
     Это и был воеводич Кежгайло, уже старый и седой, но еще очень живой и
бодрый; лицо его имело выражение страшного упрямства, гордости и скрытого,
всегда готового вылиться наружу, гневного раздражения.
     Он сидел на своем троне лицом к дверям, одетый во что-то, похожее  на
кунтуш и имевшее прежде темно-красный цвет. На нем были вышиты две звезды,
должно быть св. Губерта и  Божогробска;  рассмотреть  их  хорошенько  было
трудно, так как шитье было грубое и поистерлось  от  времени.  В  руке  он
держал какую-то бумагу, но взгляд  его  был  устремлен  на  входившего,  и
держался он с величием магната.
     Секретарь-каноник, указывая на входившего, промолвил:
     - От князя-канцлера!
     Воеводич  ничего  не  ответил,   только   тряхнул   головой,   ожидая
приветствия.
     Теодор был так смущен, что не сразу и в коротких словах тихим голосом
объяснил воеводичу, что ему приказано передать от князя поклон и письмо, а
ответ тотчас же привезти обратно.
     - Приветствую! Приветствую!  -  резким  голосом  отрывисто  заговорил
хозяин.  Взяв  от  Теодора  письмо,  он  передал  его  канонику,   который
распечатал пакет и вручил его обратно  Кежгайле,  став  позади  него  так,
чтобы можно было прочитать письмо.
     Сморщив брови и  еще  сильнее  выпятив  губы,  воеводич  принялся  за
чтение.
     В начале  чтения  по  лицу  его  нельзя  было  отгадать  впечатления,
производимого на него  письмом,  но  чем  дальше  он  читал,  тем  сильнее
изменялось выражение его лица. Бросив на стоящего  перед  ним  Паклевского
уничтожающий взгляд,  он  побледнел,  подскочил  со  сжатыми  кулаками  на
кресле, уронил при  этом  письмо,  которое  торопливо  поднял  каноник,  и
крикнул:
     - Пусть он не суется не в свое дело! Как он смеет меня учить! -  Гнев
этот показался ксендзу-канонику таким неуместным, что для  подавления  его
он схватил воеводича за локоть и, нагнувшись к нему, начал  что-то  быстро
шептать ему на ухо.
     Кежгайло снова уселся на кресло, но весь еще трясся от гнева. Теодор,
догадываясь, что в письме было, вероятно, упомянуто  о  нем,  и  не  желая
подвергать себя неприятному столкновению  с  дедом,  отошел  к  дверям  и,
остановившись у порога, сказал:
     - Я буду ждать ответа!
     Проговорив это и почти не оглядываясь назад, он вышел из кабинета,  и
когда  двери  за  ним  закрылись,  он  услышал  за  собой  страшный   шум.
Повышенным, возбужденным, гневным голосом, доведенный почти до  бешенства,
Кежгайло кричал так, что Теодор ясно слышал его слова:
     - А ему какое дело? Что он мне  будет  нотации  читать?!  Я  не  знаю
никакой дочери, не хочу ее ни знать, ни видеть! Что посеяла,  то  пусть  и
пожнет. А господа, которые ей  так  покровительствовали,  пусть  дадут  ей
приданое и удочеряют; я ей гроша ломаного не дам! Я...
     Теодор,  поспешно  удаляясь,  не   разобрал   дальнейшего.   Он   шел
растерянный, смущенный, раздумывая, нельзя ли ему  сесть  на  коня  и,  не
дожидаясь ответа, ехать отсюда. Он уж был в первой зале и  собирался  идти
за конем, когда ксендз-каноник догнал его и схватил за руку; он был сильно
взволнован.
     - Знаете, сударь? Это опасная игра!  С  нашим  воеводичем  ничего  из
этого не выйдет!
     Теодор обернулся к нему.
     - Я ничего не понимаю, - сказал он.
     - Как это? Чего вы не понимаете, сударь? - крикнул секретарь.  -  Это
мне нравится! Кажется, это  ясно  и  очевидно,  что  вы,  сударь,  просили
князя-канцлера о заступничестве,  а  тот  написал  воеводичу  письмо,  как
префект к студенту! Неужели он думает, что убедит или устрашит воеводича?
     - Я могу засвидетельствовать под присягой, - сказал Теодор, -  что  я
не имел ни малейшего представления о письме, которое  я  привез.  Я  знаю,
какие узы связывают меня с отцом моей матери, но  никогда  по  собственной
воле  не  переступил  бы  порога  этого  дома,  если  бы   не   приказание
князя-канцлера, у которого я нахожусь на службе, и которому я повинуюсь.
     Мне приказано, чтобы я привез  ответ;  прошу  дать  мне  его;  я  еду
немедленно.
     Каноник, выслушав его, видимо успокоился.
     - Может ли это быть? - недоверчиво спросил он.
     - Я могу подтвердить  это  под  присягой,  -  направляясь  к  дверям,
воскликнул Теодор, весь пылая от стыда и  негодования.  -  Ответа  я  буду
ждать во дворе, - прибавил он.
     Каноник схватил его за руки.
     - Подождите, сударь! Прошу покорно, сударь, подождите.
     Говоря это, он бросился к  воеводичу.  Теодор  остался  один  и  стал
прохаживаться по пустой зале.
     Между тем  ксендз-секретарь  вернулся  к  воеводичу,  который,  глядя
исступленным взглядом на письмо, сжимал кулаки, как  бы  собираясь  мстить
тому, кто его писал. Однако, первый порыв бешенства уже миновал; он  начал
успокаиваться.
     Каноник, вбежав в комнату, вскричал с порога:
     - Он клянется на евангелии, что не знал содержания письма. Это просто
затея самого князя-канцлера, который любит всех учить; глупая затея.
     - Негодная, подлая! - крикнул, нетерпеливо двигаясь в  своем  кресле,
воеводич. - Но я ему отпишу, этому гордецу! Я ему отпишу ответ!
     - Ну, ну, - тихо остановил его каноник,  -  прежде  чем  ссориться  с
князем-канцлером, надо хорошенько подумать.
     - Я поеду с князем-воеводой! - возразил Кежгайло. - К черту  фамилию!
Пойду с гетманом!
     - Как? Что? С гетманом? - вскричал каноник. - Что  с  вами?  С  каким
гетманом? Не с Браницким же? Может быть, со старым Масальским?
     Ксендз вздернул плечами, а воеводич в  гневе  отвернулся  от  него  и
крикнул:
     - Прошу меня не учить!
     Оскорбленный секретарь молча  отошел  к  окну.  Кежгайло  пробормотал
что-то несвязное; вдруг он бросил письмо  на  землю  и  стал  топтать  его
ногами; потом, подперев рукой голову, уселся, весь пылая гневом.
     Каноник направился к дверям. Услышав  его  шаги,  воеводич  порывисто
повернулся.
     - Куда? Зачем? Остаться здесь! Прошу  покорно;  кто  уходит  в  такую
минуту, тому не для чего возвращаться!
     Секретарь, стоявший спиной к нему, сделал страшное лицо, сжал  крепко
губы, оперся на локоть и остановился на месте, немой и недвижимый.
     Кежгайло, излив свой гнев, заговорил спокойнее, отрывистыми  фразами,
как бы сам с собой:
     - Желает играть роль наставника! Это  со  мной!  Я  ему  дам,  я  ему
покажу, как со мной разговаривать! Так ему напишу,  чтобы  его  хорошенько
проняло! Я знаю, как мне надо поступать, и если что делаю, так уж назад не
беру.
     А он еще хочет учить меня катехизису! Садись, сударь, и пиши.
     Медленно и неохотно, но не возражая ни одного слова, каноник  подошел
к столику у окна, перед которым стояло небольшое  кресло;  он  так  грузно
опустился на него, что дерево затрещало.
     Воеводич повернул голову.
     - Это еще что? Кресла еще будете мне ломать?
     Секретарь положил перед собой бумагу и перо. Он приготовился писать и
сбоку иронически поглядывал на воеводича, который нахмурился и молчал.
     Прошло, вероятно, не менее четверти часа, а Кежгайло так и не начинал
диктовать.
     - Если теперь с ним поссориться, то он пришлет ко мне войско, и они у
меня все поедят, - сказал он вздыхая. - Что? - он обернулся к секретарю. -
Вы что говорите?
     - Ничего, это уж не мое дело! - возразил каноник.
     - Но, ради Христа, не сердись же еще ты на меня! - заорал Кежгайло. -
Что еще такое? Вы, сударь, знаете, что я не выношу противоречия!
     - Да я и не противоречу! - пробурчал каноник, грызя перо.
     - Ты просто в бешенство меня приводишь! - завопил воеводич. -  Я  тут
голову теряю! Между  молотом  и  наковальней.  Не  могу  раздражать  этого
всемогущего вельможу, а исполнить то, что  он  мне  приказывает,  -  лучше
сдохнуть! Никогда, ни за что на свете!
     Он обернулся к секретарю.
     - Ну, сделай это для меня, сочини сам концепт; поставь  себя  на  мое
место, как бы ты написал? Я знаю, что ты  человек  разумный  и  политик...
Пиши сам.
     Слова эти польстили секретарю; он  медленно  склонился  над  бумагой,
обмакнул перо и начал что-то писать.
     Воеводич смотрел издали, нетерпеливо  ожидая  окончания  и  спрашивая
поминутно:
     - Ну, что? Готово?
     Каноник, не отвечая ему, продолжал писать.
     У Кежгайло пот выступил на висках. Когда секретарь,  окончив  писать,
стал перечитывать про себя, он крикнул:
     - Да не мучь же ты меня!
     Но ему пришлось подождать,  пока  каноник,  хорошенько  его  помучив,
начал медленно читать письмо, гласившее следующее:
     "Всегда и во всем humillime подчиняясь  приказаниям  Вашей  княжеской
милости, моего особенного покровителя, я и теперь почел бы за  счастье  их
satisfacere, так как и христианские заповеди, и vencula крови меня к этому
склоняют, но ultra posse nemo obligatur.
     И я не преувеличиваю, называя такое послушание ultra polestatem,  так
как дочери, которая бы вышла замуж за какого-то Паклевского, у меня нет, и
я о ней ничего не знаю. Правда, была у  меня  дочь,  по  имени  Беата,  от
которой  я  не  ratione  matrimonii,  но  по  другим  причинам,   как   не
признававшей моей власти и учинившей мне позор, открыто  и  с  соблюдением
всех формальностей отрекся, не  желая  признавать  ее  своей  единокровной
дочерью и наследницей.
     Этот акт revocare и признать его nullitatem я не могу, и никакая сила
на свете не может меня к этому inclinare.
     Ни о какой Паклевской я ничего не знаю, а  что  вышеупомянутая  особа
была  доведена  до  погибели  не  Паклевским,  это   я   могу   juramentum
подтвердить.
     Сердце мое наполняется amaritadine, так как я не могу исполнить  воли
Вашей  княжеской  милости,  которую   humillime;   прошу   собрать   более
достоверную информацию в  этом  предмете  и  очистить  меня  от  упрека  в
нежелании подчиниться  священным  для  меня  приказаниям  князя.  Изъявляя
готовность  во  всех  прочих  распоряжениях,  приказаниях   и   поручениях
оказывать послушание, остаюсь всегда и  вечно  с  величайшим  уважением  и
почтением и т.д."
     Во время чтения так удивительно стилизованного письма, которое своими
преувеличенно  почтительными  выражениями  не  раз  заставляло   воеводича
изображать на своем лице гримасы неудовольствия, он попеременно высказывал
то  неодобрение,  то  живую  радость  по  поводу  искусного  оборота   или
объяснения.  Тонкая  аргументация  ксендза-секретаря   искупила   недочеты
письма, и воеводич, не возражая против общего содержания, приказал еще раз
прочитать его себе.
     Mutatis mutandis он принял редакцию и, похвалив каноника, поручил ему
переписать начисто.
     Сам он уселся глубже в кресло и задумался.
     Но жестоко ошибся бы  тот,  кто  заподозрил  бы,  что  в  сердце  его
пробудилось хотя бы малейшее чувство при виде внука. Он  испытывал  только
гнев и даже не поинтересовался познакомиться с ним  поближе.  Неприязнь  к
дочери вкоренилась  в  нем  слишком  глубоко,  затвердела  слишком  давно,
постоянно поддерживаемая старшей сестрой и ее мужем, чтобы такой  человек,
как воеводич,  который  никого,  кроме  себя,  не  любил,  мог  когда-либо
избавиться от нее.
     Письмо   на   полулисте   бумаги,   старательно    отрезанном,    уже
переписывалось, когда в комнату поспешно вошел старый  слуга  и  несколько
раз задыхающимся голосом проговорил:
     - Хорунжий! Хорунжий!
     - Вот тебе раз! - вскричал Кежгайло. -  Как  раз  в  пору!  Пусть  бы
его...
     Каноник обернулся.
     - Сказать, что болен!
     Старый слуга в испуге замахал руками.
     - Где там! Хорунжий прибыл с каким-то страшно  важным  известием.  Он
стонет, ломает руки и кричит: пусти, мне нужно до зарезу!
     Секретарь и Кежгайло обменялись взглядом.
     - Что же это может быть?
     Слуга, спеша по своему обыкновению, зашептал несвязно:
     - Какие-то бумаги! De publicus! Накажи меня Бог! Что-то случилось!
     Воеводич сорвался с места.
     - Проведи его сюда!
     Он  сделал  канонику  знак   спрятать   письма.   Слуга,   заменявший
дворецкого, только что успел  выбежать,  спотыкаясь  от  поспешности,  как
тотчас же вернулся, ведя за собой хорунжего.
     Слышны  были  его  торопливые,  беспокойные  шаги,  а   когда   двери
открылись, Кежгайло увидел огромного мужчину  в  зеленой  бекеше,  обшитой
лисьим  мехом,  с  растрепанной  головой,  бледного,  с  открытым  ртом  и
вытянутым лицом, на котором застыло выражение перепуга, тяжело  дышавшего,
растерянно оглядывавшегося вокруг  себя  вытаращенными  глазами,  который,
остановившись у порога, выкрикнул:
     - Пропали мы, сироты! Погибли!..
     В отчаянии он ломал руки.
     - Что с вами? О чем вы, сударь? - воскликнул Кежгайло.
     - Вы ничего не знаете? Конец света! Конец нашему счастью! Погибли мы!
Погибли!
     Он вздохнул, как кузнечные меха.
     - Miseri! Сироты! Погибли мы, пан воеводич!
     - Но что же случилось? Скажите,  ради  Бога,  -  спрашивал  воеводич.
Секретарь тоже подошел к хорунжему и торопил ответом.
     - Говори же, ради Христа, что случилось?
     - Наш всемилостивейший государь Август III, в  царствование  которого
мы наслаждались миром, - умер! Нет его больше!
     Кежгайло схватился за голову; каноник в отчаянии сжал руки; в комнате
настала тишина, слышны были только всхлипывания хорунжего...
     - Пришел последний час нашему счастью! - повторил он.
     Все опустили головы.
     - Внутренняя война  неизбежна,  -  воскликнул  хорунжий,  -  с  одной
стороны гетман Браницкий, Радзивиллы и все их приспешники, а  с  другой  -
фамилия и войска императрицы... Конфликт неизбежен, а мы, невинные овечки,
будем в нем раздавлены и уничтожены!
     Кежгайло, упав на кресло, закрыл глаза рукой и тяжко вздыхал.
     - Во всей стране кипит, как в котле, - продолжал хорунжий,  -  летают
курьеры, шляхта вооружается! Что тут делать? Кто отгадает? На чьей стороне
будет сила? С кем вместе надо идти? Направо или налево? И надо же ему было
умереть в такое время.
     - Но, может быть,  все  это  только  измышления  фамилии,  -  прервал
каноник.
     - Какие там измышления? - подхватил  хорунжий,  доставая  из  кармана
бекеши смятую бумагу. - Вот газета из Варшавы... Пятого  октября,  в  пять
часов с чем-то пополудни, скончался