неваться, и чтобы весь свет знал о  моем  унижении!  Тебе
мало меня, ты хочешь запятнать могилу этого мученика, потому что я  теперь
беззащитна... Ты ошибаешься: нет, правда, того, кто имел мужество защитить
меня, хотя бы против тебя; но есть еще рука, готовая по  моему  приказанию
вооружиться стилетом.
     - У тебя хватит духа  направить  эту  руку  против  меня?  -  спросил
гетман.
     - А почему бы и нет? Что нас связывает? - в гневе вскричала  женщина.
- Мое прошлое заглажено жертвой друга, которого я теперь потеряла; сын его
может быть защитником матери против насильника, посягающего на его честь!
     - Да ведь это безумие! Чистое безумие! - шепотом сострадания вымолвил
гетман.
     Беата, закрыв лицо обеими руками, громко  зарыдала;  гетман  вошел  в
узенькую горницу.
     - Ради Бога, послушайте же меня! Я  пришел  к  вам  со  смирением,  с
покорной просьбой позволить мне, хотя отчасти, исправить  зло,  которое  я
вам причинил в  минуту  увлечения  и  безумства...  Я  хочу  устроить  его
судьбу...
     - Его судьба уже решена, - резко выговорила Беата. - Я отдала  его  в
распоряжение твоих врагов, чтобы он помог им сломить твое величие, которым
ты так гордишься; я отдала его фамилии, чтобы он  там  научился  презирать
тебя!
     Гетман стиснул зубы.
     - Это - безумие, - повторил он, - я скажу еще раз, что это  безбожное
и преступное безумие... И вы, сударыня, молитесь целыми днями, проводя все
время за религиозными книгами и с четками в руках, а в сердце, как я вижу,
носите месть против того...
     - Который заслужил  самую  страшную!  -  докончила  егермейстерша.  -
Скорее Бог простит мне мое упорство, чем тебе твое преступление!
     - Преступление! - повторил гетман,  который  начинал  уже  овладевать
собой. - Как вам известно, преступления этого рода являются самым  обычным
грехом в том свете, в котором мы жили...
     Если я виноват, то, может быть, хоть часть греха падает и на вас...
     - Конечно! - иронически засмеялась егермейстерша. - Моя вина  в  том,
что я поверила разводившемуся с женой пану гетману, что он женится на мне;
ведь у меня был его перстень, его клятвы и уверения...  Вера  моя  в  вашу
порядочность - вот моя вина!
     Гетман умолк.
     - Но ведь вы видели мое положение... Я не мог распоряжаться сам собой
и подчиняться велениям своего сердца.
     - Еще бы! Гетман убил в вас человека, гордость уничтожила совесть,  а
расчет - порядочность, - восклицала егермейстерша.
     - Но вы должны признать, что в то время, - прервал  ее  гетман,  -  я
старался, насколько мог, удовлетворить совесть. Хотел взять  сына  и  даже
усыновить его, а вам создать блестящую обстановку...
     - Блестящее пятно! - сказала егермейстерша. - Но в то время, видя мое
отчаяние, видя, что я готова лишить жизни себя и ребенка, нашелся человек,
хотя и не знатный, но  с  большим  сердцем  и  умением  жертвовать  собою,
который взял на себя покаяние за мой грех - дал нам опеку и имя, спас  нас
и  научил  в  убожестве  искать  очищения...  забвения...  отказаться   от
унизительных благодеяний...
     Слезы подступили к горлу егермейстерши и  прервали  ее  речь;  гетман
воспользовался этим, чтобы снова заговорить.
     - Вы были вольны отказаться от моей помощи для себя, - сказал  он,  -
но принести в жертву своей гордости будущность своего ребенка - это уж  не
годится, сударыня.
     - Вы думаете, сударь, - сквозь слезы прервала его Беата,  -  что  сын
честного  Паклевского  может  позавидовать  тем  безымянным  воспитанникам
гетмана, которых так много в Белостоке? Что будущность человека зависит от
его денежных средств? Ему поможет сам Господь  Бог...  Иди  себе,  сударь!
Здесь тебе нечего делать!.. И не врывайся ко мне насильно! Это - постыдная
дерзость!
     Гетман принял гордый вид.
     -  Если  я  когда-нибудь  чувствовал  угрызения   совести   за   свое
легкомыслие, - прибавил он, - то теперь вы,  сударыня,  караете  меня  так
жестоко, что часть моих грехов должна проститься мне.
     Егермейстерша с презрением взглянула на него.
     - Вы, сударь, напрасно теряете  здесь  время,  когда  там  собираются
провозгласить вас королем и посадить на трон! И, стоя на нем одной  ногой,
ты воображал, что окажешь величайшую милость женщине, никому не известной,
если  с  панским  великодушием  протянешь   ей   руку...   Но   это   рука
клятвопреступника; ее не примет даже такая падшая,  как  я...  Никогда  не
будет она держать жезла, никто не увидит короны на твоей голове: ты умрешь
последним наследником своего рода и богатства, всеми забытым и  потерявшим
свое величие, а та, которой ты принес меня в жертву, будет твоим  домашним
врагом. Иди же!!!
     Сказав это, она отвернулась с плачем и снова повелительно повторила:
     - Иди, оставь меня!
     Гетман стоял, не двигаясь, охваченный жалостью  к  ней,  уничтоженный
пророчеством.
     - Нет, так нельзя, - тоном мольбы заговорил он.  -  Бог  относится  с
состраданием к величайшему грешнику, и люди должны поступать так же.  Надо
быть существом без сердца, чтобы после стольких лет сохранить в душе  одну
жажду мщения и жить, чтобы не простить,  не  желать  разобраться  во  всем
спокойно, и стараться внушить свою ненависть даже тому...
     Браницкий  понизил  голос;  в  соседней  комнате  послышались   шаги;
испуганная егермейстерша закрыла руками лицо и, вся дрожа, прислонилась  к
стене; гетман осторожно выглянул в отворенную дверь и увидел входившего  с
перепуганным лицом доктора Клемента.
     Он  вздохнул  свободнее  и  поспешно  направился  к  нему  навстречу.
Смущенный француз забормотал, глядя на Браницкого:
     - Но разве можно было так рисковать собою! Это непростительно!
     Гетман отвечал ему с печальным выражением лица:
     - Ну, прошу тебя, не бранись; мне казалось, что этим шагом я исправлю
хоть отчасти то, что я наделал...
     Ах, каждый наш шаг влечет за собою непредвиденные последствия!
     Он наклонился и сказал Клементу на ухо:
     - Дорогой мой, постарайся успокоить ее; она совсем потеряла рассудок;
ты не можешь себе представить, чего я здесь наслушался.
     - И даже очень могу, - сказал Клемент, - я бы заранее предсказал  вам
это, зная характер егермейстерши.
     - Значит нам остается только одно - удалиться, - сказал доктор.  -  В
Белостоке страшно беспокоятся; ходят самые невероятные догадки.  Нам  надо
возвращаться. И я тоже не могу оставаться  здесь,  я  должен  сопровождать
вас.
     Браницкий с явным неудовольствием выслушал эти слова.
     - Что мне за дело! - сказал он. - Я не хотел бы и не  могу  уехать  с
такой тяжестью на совести, как судьба этой несчастной. Знаешь ли,  сударь?
Она послала сына в распоряжение Чарторыйских! Его! Понимаешь ты это?
     Доктор опустил голову.
     - И сделала это умышленно, - пробормотал гетман. - Для меня  все  это
не может иметь никакого значения, но очень меня расстраивает...
     Говоря это, гетман рукою показал  доктору  на  дверь  комнаты  Беаты,
давая понять, чтобы он вошел к ней.
     Клемент решился не сразу, но, когда он уже почти приблизился  к  ним,
двери с шумом закрылись изнутри. Несколько минут оба стояли, не  зная,  на
что решиться; доктор опять стал уговаривать гетмана уезжать.
     Было уже поздно. Прогулка гетмана,  наверное,  была  уже  замечена  и
вызвала комментарии и самые разнородные толки.
     Француз почти силою увлек его за собой  и  заставил  сесть  на  коня.
Браницкий, нахмуренный и задумчивый, с усилием влез в седло и взял поводья
в руки. Кабриолет Клемента издали следовал за ним.
     Когда они были уже далеко, перепуганная всем  происшедшим  Барщевская
постучалась в дверь спальни и, не услышав изнутри ни  малейшего  движения,
побежала позвать слуг. Вынули окно и  в  углу  комнаты  нашли  лежавшую  в
обмороке егермейстершу.
     Прошло немало времени, прежде чем удалось привести  ее  в  чувство  и
успокоить. Ее уложили в постель и сделали  все,  что  подсказал  инстинкт;
устав от слез и рыданий, Беата уснула поздно тревожным и чутким сном.
     Жизнь только чудом держалась в этом  хрупком  теле;  через  несколько
дней она встала и снова засела за свои книги  с  описаниями  жизни  святых
мучеников.
     Среди этого чтения пришло письмо от Теодора,  написанное  из  Волчина
после возвращения из Божишек. Разумеется, в нем даже не упоминалось  ни  о
какой другой поездке, кроме путешествия в Вильну.


     Теодор застал в Волчине большое оживление, лихорадочную  деятельность
и беспрерывные совещания, происходившие не только днем, но и  ночью.  Пока
партия Браницкого и Радзивилла шумела, кричала и угрожала, почти уверенная
в победе, пока он собирал войско, вербовал шляхту и  спешил  в  столицу  -
фамилия  делала  таинственные  приготовления  к  тому,  чтобы  нанести  им
смертельный удар.
     Князь-канцлер, который прекрасно знал характер страны, в которой  ему
приходилось действовать, знал и то, что  в  пустословии,  манифестациях  и
криках  потеряет  силы  для  энергичного  действия.  Он  сберегал  силы  и
приготовлялся втихомолку.
     Теодор писал матери, что ему дано  было  секретное  поручение,  и  он
снова должен был ехать. Должно быть, он хорошо выполнил свою первую миссию
и скромно и толково отдал в ней отчет князю-канцлеру; было оценено  и  то,
что он умеет молчать. И потому, несмотря на молодость и  неопытность,  ему
опять было поручено передать несколько слов (а, может быть,  и  не  только
слов) ксендзу Млодзеевскому, любимцу старого примаса Лубенского...
     Об этом он не писал матери и только в общих чертах распространился  о
снисходительности и благосклонном отношении к нему князя-канцлера, за  что
он чувствовал к нему глубокую признательность.
     Вернувшись из Божишек, он застал в Волчине такое волнение - все  были
так заняты политическими делами -  что  привезенное  им  письмо  воеводича
несколько дней лежало нераспечатанным. Князь-канцлер случайно взял  его  в
руки, распечатал, посмеялся над его стилем и над самим автором; не слишком
деликатно выражался о нем, пожал плечами - и забыл о нем.
     На этот раз Теодор в  сопровождении  нескольких  слуг  направился  по
дороге в Скерневицы.
     Есть люди на свете, как бы с рождения предназначенные  для  известных
целей; но прежде чем  они  попадут  на  свой  настоящий  путь,  они  долго
пребывают в неизвестности и ждут своего часа; когда же  судьба  укажет  им
путь, на который они должны вступить, они начинают с каждым днем вырастать
в своем значении и становятся до неузнаваемости непохожими на то, чем были
раньше. Но есть такие, которые никогда не дождутся своего  часа  в  жизни,
завянув и погибнув никем не узнанные, потому что замкнулись в самом  себе.
Одни носят в себе сознание своего предназначения, другие -  узнают  о  нем
только в решительную минуту.
     Пан Теодор Паклевский  принадлежал  к  числу  тех  счастливых  людей,
которым не приходится долго ждать, пока  откроется  ожидающая  их  судьба.
Воспитание  у  пиаров  было  просто  подготовительной  школой  жизни   без
определенного назначения в ней; он  только  знал,  что  должен  служить  и
работать, чтобы выбиться наверх и быть признанным.
     Странное и счастливое для него стечение обстоятельств в самом  начале
карьеры открыло ему двери канцелярии одного из  умнейших  сановников  Речи
Посполитой; орлиный взгляд  князя  тотчас  же  подметил  в  этом  служащем
отличное орудие для своих планов, и он, не обращая внимания на завистников
и недоброжелателей, забрал его  в  свои  руки.  Этого  было  довольно  для
Теодора, чтобы  в  солнечном  тепле  надежды  развернуться  с  неслыханной
быстротой и  поразительным  талантом.  Из  робкого  юноши  он  сразу  стал
осторожным дипломатом и сам почувствовал,  что,  строго  следуя  указаниям
своего принципала, он может надеяться играть впоследствии более деятельную
и значительную роль, чем он предполагал раньше.
     Он поставил себе за правило - слепое послушание своему  руководителю,
буквальное выполнение его указаний и такой образ действий  для  достижения
своей цели, который, в случае неуспеха, не затруднял бы дальнейших планов.
Князь-канцлер, который как раз в это время особенно нуждался  в  толковых,
но не выдающихся своей инициативой людях, способных, но  не  слишком  всем
известных, а главное, безусловно преданных  ему  и  не  поддающихся  чужим
влияниям, - сразу оценил юношу и ухватился за него.
     Действительно,  Теодор  за  несколько  месяцев  своего  пребывания  в
Волчине  стал  совсем  непохожим   на   неловкого,   мало   подвижного   и
ненаходчивого мальчика, каким мы его видели в Борку и по дороге в Варшаву.
     Наблюдая за пробуждением в нем  сил,  которые  до  этого  времени  не
подавали признаков жизни, каждый, кто видел его, должен был  бы  прийти  к
невольному  заключению,  что  кровь  и  род  заключают  в  себе   какое-то
наследство и сразу ставят потомка на  той  высоте,  которой  достигли  его
предки.
     Правда,  Паклевские  никогда  не  отличались   дипломатическими   или
политическими способностями, но кто знает  -  может  быть,  мать  передала
Теодору  находчивость  и  самообладание,  мало  того,  знание,  и  как  бы
предчувствие многого, что было доступно для других.
     Иначе трудно было бы объяснить ту необыкновенную легкость, с  которой
Тодя умел разобраться в каждом положении и занять именно ту роль,  которая
ему в данном случае соответствовала.
     Князь-канцлер, боясь разбудить в нем тщеславие и самомнение,  никогда
не хвалил его, иногда даже выговаривал ему то за то, то за  другое;  давал
ему самые трудные поручения и к своему удивлению не мог поймать его ни  на
одной слабости. Не в его обычае было выказывать кому-либо большую милость;
но зато в его обращении с Теодором совершенно исчез оттенок  высокомерного
пренебрежения, какой был раньше. Князь, через руки которого  прошло  много
людей, подававших надежды, но не оправдавших их в жизни, хорошо  знал  эту
загадку человеческой натуры, состоящую в том, что первый расцвет молодости
заключает в себе иногда высшее напряжение сил  данного  существа,  что  не
всегда из гениальных юношей выходят герои и министры,  и  часто  блестящая
жизненная  прелюдия  кончается  отупением  и   полной   непригодностью   к
чему-либо.
     И  канцлер  решил  использовать  эту  силу,  не  входя  в  то,  какая
будущность ждет ее.
     Теодор, посылаемый то туда, то сюда  по  самым  разнообразным  делам,
часто не имеющим серьезного значения, но трудным по выполнению,  с  честью
выходил из всех испытаний.
     Все это раздражало его сотоварищей по  канцелярии,  которые  всячески
старались, но никогда не могли повредить ему.
     Пребывание в Волчине не только выработало из  скромного  воспитанника
пиаров в высшей степени изящного, с прекрасными манерами, придворного,  но
и придало ему уверенность в себе и неустрашимую смелость.
     И понемногу даже те, которые ненавидели его, стали относиться к  нему
с невольным уважением.
     В  канцелярии  он  занимал  второстепенное  место  и  совершенно   не
заботился о повышении; сидел в конце стола; ни в чем не противоречил панам
секретарям, и всякие мелкие работы, которые  ему  поручали,  исполнял  без
тени неудовольствия, но не проходило  дня  без  того,  чтобы  какой-нибудь
лакей или придворный служащий не приходил за ним:
     - Пан Паклевский, пожалуйте к его превосходительству.
     Все, находившиеся в это время  в  канцелярии,  переглядывались  между
собой  и  пожимали  плечами.  Случалось,  что  Паклевский,  отозванный   к
канцлеру, день и два не возвращался в канцелярию, а когда приходил  снова,
никто не мог добиться от него, где он был, и что делал.
     Не во вред пану Теодору было и  то,  что  он  отличался  чрезвычайной
красотой лица и сложения, что во всей  его  фигуре  было  какое-то  особое
породистое достоинство, и что он нигде не чувствовал себя оробевшим.  Этой
красоте  его  предсказывали  при  дворе  блестящие  успехи  в  свете;  она
привлекала к нему ласковые взгляды всей женской  половины  двора;  но  пан
Теодор вовсе не оказался легкомысленным. Он был очень вежлив с  женщинами;
по-видимому, охотно бывал в их обществе, но ни к одной из них не  подходил
ближе, хоть его всячески поощряли к тому и завлекали.
     - Я вам говорю, - отзывался о нем Вызимирский, -  это  такая  штучка,
подобной которой нет ни в Польше, ни в Литве! Он задумал продать как можно
дороже свой ум  и  красивое  личико!  Никто  его  не  поймает,  ни  старая
Бочковская своими локонами и мушками, ни князь-канцлер - обещаниями...  Он
ввинчивается потихоньку, осторожно, но когда-нибудь мы все почувствуем его
на своих боках!
     Прежде чем князь-канцлер и  русский  воевода  добрались  до  Варшавы,
Паклевский с секретной миссией выехал в Скерневицы. Цель его поездки  была
тайной для всех.
     Переговоры  с  князем-примасом  Лубенским  казались   фамилии   очень
трудными, потому что Inter-Rex был обязан всей своей карьерой  саксонскому
двору  и  в  прошлом  принадлежал  к  противной   партии;   все   отдавали
справедливость  его  характеру,  набожности,   скромности,   учености;   и
потому-то казалось невероятным привлечь на свою сторону человека,  который
достиг вершины власти и ничего больше не мог уже желать -  так  что  ничем
нельзя было купить его.
     Но без примаса фамилии трудно было достигнуть своей цели;  в  истории
бывали случаи, когда события разыгрывались без его участия;  но  в  данных
обстоятельствах это могло грозить осложнениями внутренней  войны,  которая
была нежелательна.
     В то время, как никому неизвестный  человек  выезжал  из  Волчина  по
направлению к Скерневицам, двор примаса  переехал  в  Варшаву,  чтобы  там
стать на страже безопасности  и  покоя  Речи  Посполитой.  Друзья  примаса
хотели, чтобы  он  был  не  только  по  имени,  но  и  в  действительности
Inter-Rex'ом, который стоял бы  выше  партий  и  союзов,  не  позволяя  им
броситься друг на друга.
     С самого начала пройденного  им  длинного  пути  и  теперь  в  первой
столице  Речи  Посполитой  примас  оставался  всегда  одинаковым:   тихим,
трудолюбивым человеком без  всякой  суетности,  прямым  по  характеру,  но
охотно позволявшим руководить собою в мирских делах, которые  не  казались
ему особенно важными.
     Там, где завязывались политические интриги  и  составлялись  открытые
заговоры,  как  это  было  в  царствование  саксонцев,  Лубенский   охотно
отстранялся, уступая свое место другим. Он не умел во всем этом  отчетливо
разобраться, а, может быть, и не придавал такого значения  роли  отдельных
личностей  в  истории  мира,  как  другие;  спокойный  и   рассудительный,
неторопливый  в  решениях  примас  был  скорее  пассивным  зрителем,   чем
деятельным участником событий.  Эту  черту  его  характера,  еще  выпуклее
обозначавшуюся с возрастом, отлично подметили Чарторыйские  и  знали,  что
сумеют воспользоваться тем,  что  они  назвали  слабостью  примаса.  Также
хорошо изучили  они  чрезвычайно  подвижного,  способного,  честолюбивого,
стремившегося возвыситься и каким бы то  ни  было  способом  усилить  свое
значение Млодзеевского, который  с  каждым  днем  приобретал  все  большую
власть над стареющим примасом.
     Млодзеевский был из числа  тех,  для  которых  одежда  служит  только
орудием, прикрытием или паспортом  для  проталкивания  в  толпе.  С  одной
стороны,   он   старался   усердием,   предупредительностью,    смирением,
находчивостью и уступчивостью снискать доверие и расположение  Лубенского,
а с другой -  ловкий  auditor  примаса  изучал  край  и  его  политическое
положение, чтобы извлечь из этого пользу для себя.
     Человек новый, без прошлого и без связей, которые  заставили  бы  его
примкнуть к одному из лагерей, Млодзеевский мог смело обещать свою  помощь
тому,  кто  больше  даст,  или,  по  крайней   мере,   больше   пообещает.
Наблюдательность и  сообразительность  позволяли  ему  заранее  предвид