Радзивилл. - Надо выпить за  ваше
здоровье и непременно из туфельки! Эй!
     Подскочил пан Боженцкий.
     - Из туфельки, пане коханку...
     Леля хотела убежать; тяжелый и  неповоротливый  воевода  бросился  за
ней, она  крикнула,  и  на  защиту  ее  поспешил  с  пистолетом  и  саблей
Паклевский.
     - Ваше сиятельство! Слово Радзивилла! - сказал он.
     - Туфельке я его не давал, пане коханку! Если пропадет пара туфель  -
беда небольшая, а честь большая, если я прикоснусь губами там, где  лежала
пятка паненки! Поэтому прошу дать мне туфельку или - пане коханку - война!
Война!
     Леля, спрятавшаяся за мать, очень решительно сняла с ноги туфельку на
высоком каблучке и смело подала ее.
     Увидев это, старостина вскрикнула. Князь взял двумя толстыми пальцами
предмет своих желаний, еще  теплый  от  маленькой  ножки,  которая  в  нем
покоилась, и причмокнул. Туфелька из голубого  атласа,  обшитая  ленточкой
канареечного цвета и вся расшитая по атласу мелкими  цветочками,  казалась
прелестной безделушкой.
     - Да ведь это наперсток, пане коханку, - воскликнул князь, - если  бы
вы, сударыня, увидели туфлю моей  сестры,  панны  Теофили!  Из  нее  можно
напиться!.. А это... это просто шутка! Пане коханку!
     Леля краснела, генеральша улыбалась и даже старостина  приняла  такое
выражение, которое могло означать, что и ее ножка не более этой.
     Прибежал гайдук с бутылкой вина и по обычаю хотел поставить  кубок  в
туфельку, но князь не позволил.
     - Нет, пане коханку, - ex originali; выпью-ка я из туфельки. Лей!
     Смеясь, гайдук только начал наливать вино, как  оно  уже  потекло  на
пол, а князь поднес туфельку  ко  рту,  выпил  и  бережно  спрятал  мокрый
сувенир за кунтуш...
     И только после этого он приказал подать себе кубок и выпил  из  него.
Женщины надеялись, что теперь он выйдет и даст им отдохнуть, но он  уселся
на лавке.
     - На чем же мы остановились? - спросил он Боженцкого.
     Тот пожал плечами, а князь покачал головой.
     - Пани генеральша, - сказал  он,  -  едет,  вероятно,  в  Варшаву  на
Senatus Consilium.
     - Мы еще не образовали его, - отвечала оскорбленная пани, - но  когда
он  составится,  кто  знает  -  будет  ли  это  очень  приятно   некоторым
мужчинам-сенаторам?
     - Гм! - сказал Радзивилл. - Я страшно боюсь женщин. Одна  уже  начала
нами распоряжаться; но, может быть, мы не  сдадимся,  пане  коханку,  если
только другие дамы не придут ей на помощь...
     Очень прошу вас в Варшаве заступиться за  Радзивилла,  чтобы  там  на
него не гневались, пане коханку: это  -  добрый  человек,  я  его  знаю  с
детства, не любит только, чтобы кто-нибудь дул ему в кашу...
     Однажды был такой случай...
     Было очевидно, что князь начинал свой рассказ только для того,  чтобы
помучить женщин, но в это время Пщолковский, немой шут князя,  странная  и
смешная фигура с совершенно выбритою  головою,  с  бледным  и  одутловатым
лицом, без усов, вечно неестественно кривлявшийся, вбежал в комнату.
     Он не говорил, но умел забавлять князя жестами, которые  тот  отлично
понимал, и мимикой. Он вошел, указывая на  кого-то  за  собой,  и,  приняв
гордую позу, взявшись руками за бока, вытянул палец по направлению к князю
и снова указал на дверь.
     - Что с ним? - спросил князь. - Кажется, кто-то приехал. Может  быть,
Кашиц, который должен был догнать меня, или ксендз Кучинский.
     Боженцкий выбежал во двор и, вернувшись, тотчас же доложил князю:
     - Полковник Венгерский из Белостока.
     Князь встал.
     - Доброй ночи, пане коханку,  генеральше  и  старостине,  а  также  и
розовому бутону, чью туфельку я прикажу оставить в назидание  потомства  в
моем музее в Несвиже. Желаю вам всем доброй ночи, - прибавил он, отвешивая
поклон дамам, - и чтобы вам не  снилась  бомбардировка  и  резня  невинных
младенцев... Этот господин, -  он  указал  на  Теодора,  -  спас  крепость
хитростью, за которую ему следует сказать спасибо... Поручаю его - кому?..
Пане коханку, пусть уж дамы разыграют его на узелки.
     Проходя мимо Теодора, князь остановился на минутку.
     - Если захочешь вступить в несвижскую гвардию - я прикажу, чтобы тебя
приняли.
     Паклевский промолчал, и князь, надвинув шапку на ухо, медленно выплыл
из комнаты... Так окончилась  эта  история,  счастливее,  чем  можно  было
ожидать, - и благодаря присутствию духа Паклевского  -  не  имела  никаких
дурных последствий...
     Как только князь вышел, старостина крикнула, чтобы запрягали лошадей.
     Но хорошо было отдавать такие приказания,  сидя  в  доме  и  не  имея
понятия о том, что делается на дворе.
     Снежная метель так разбушевалась,  что  от  одного  дома  до  другого
ничего не было видно, а в поле и совсем невозможно  было  выехать.  И  сам
Паклевский решил переночевать здесь  и  переждать,  пока  затихнет  вьюга.
Перепуганная старостина приказала забаррикадировать все  двери,  а  Теодор
обещал ей, что всю ночь проведет на страже в комнате, которую он снял  для
себя у еврея, и которая находилась как раз напротив корчмы...
     Теперь, когда всякая опасность  миновала,  генеральша  и  старостина,
которые целый день ничего не  ели,  почувствовали  голод;  всем  пришло  в
голову, что надо бы покормить и  защитника  и  заодно  протопить  комнату,
которая совсем выстыла...
     Паклевский, устроив  своего  возницу  с  санями,  явился  к  дамам  и
предложил им свою помощь. Все они, не исключая генеральши,  которая  менее
всех  благоволила  к  нему,  не  могли  надивиться  счастливому   стечению
обстоятельств, приведшему его к ним, и удивительной находчивости, с  какой
он сумел  обезоружить  князя.  Все  благодарили  его  без  конца.  Леля  с
особенным усердием отдавала ему этот долг признательности  и,  вернув  ему
колечко,  надев  новые  туфельки  и  предоставив  старостине  излить  свою
благодарность, завладела им и отвела к камину.
     - Видите, сударь, - лукаво заговорила она, - ничего уж не  поделаешь,
если сам Бог так устраивает,  что  навязывает  нас  пану  Теодору.  Теперь
старостина окончательно потеряет голову... Что же вы  думаете,  сударь,  -
позволите ей предаваться отчаянию?
     - Не шутите, панна, - с оттенком грусти  отвечал  Теодор.  -  С  того
времени, когда нам было так весело в Варшаве и Белостоке, я много  пережил
и сильно состарился... Надо пожалеть меня!!
     Он взглянул на нее; личико Лели мгновенно стало серьезным.
     - Ну, рассказывайте же мне, - убедительно начала она, - я хочу знать,
что случилось?
     - Ничего нового, - отвечал Теодор, - но то, что преследовало  меня  с
детства, теперь угнетает меня еще сильнее. Мне нечего  рассказывать:  я  -
бедный человек, и нехорошо шутить со мною.
     Леля быстро протянула ему руку, оглянувшись на тетку,  не  следит  ли
она за нею.
     - Я тоже умею - не быть веселой, - тихо сказала она.  -  Верьте  мне,
что если бы я могла вас утешить, ах, как это было бы мне приятно! Ах,  как
я была бы счастлива!!
     Теодор пристально взглянул на нее, она потупила глаза.
     - Вы могли бы меня очень утешить, но я недостоин этого!
     - О! - отвечала девушка. - Скажите мне только, что надо сделать!
     - Симпатизировать мне немножко, хоть издалека, - сказал Паклевский. -
Я всегда буду держаться вдалеке, мне нельзя будет приблизиться, но...
     Он прижал руку к груди и умолк. Леля покраснела.
     - Верьте мне, что я вам очень симпатизирую и я так  упряма,  что  то,
что сердце раз почувствовало, останется в нем навеки!
     Выговорив это слово, полное значения, и присовокупив к нему еще более
выразительный взгляд, Леля убежала к тетке...


     На другой день к утру вьюга затихла, но был страшный  мороз,  и  хотя
дороги были занесены снегом, колымага старостины  двинулась  в  дальнейший
путь, а жалкие сани Теодора  потащились  к  Борку,  с  трудом  преодолевая
снежные сугробы...
     Когда  крик  служанки  заставил  испуганную  егермейстершу  выйти  из
спальни, она - при виде стоявшего перед нею сына  -  схватилась  за  ручку
двери, чтобы не упасть от волнения.
     Паклевский не имел времени, чтобы предупредить  ее  письмом  о  своем
приезде; и этот приезд и обрадовал стосковавшуюся по сыну мать, и  испугал
ее предчувствием чего-то неизвестного; она больше  всего  боялась  узнать,
что отношения, на которых покоилось его будущее, были порваны...
     Долго обнимала и целовала  она  его,  не  смея  спрашивать  и  только
глазами пытая, что случилось.
     - Говори, - заговорила она тревожно, - тебя уволили?
     - Нет, - отвечал Теодор, - мне позволили навестить тебя.
     - Князь?
     - Он так добр ко мне, как только умеет быть...
     - И это правда? - спросила она.
     - Истинная правда, я ничего не скрываю от тебя.
     Егермейстерша вздохнула свободнее.
     Сын, оглядевшись по приезде, имел основание  сильно  опечалиться.  Он
нашел мать страшно  изменившейся,  сильно  постаревшей,  изможденной  этой
жизнью в  посте  и  молитвах,  в  тоске  и  воспоминаниях,  согнувшейся  и
побледневшей. Исчезло и свойственное ее лицу выражение гордости и  чувства
собственного достоинства, которое теперь  сменилось  выражением  смирения,
неуверенности в себе и подавленности. Дом весь  был  страшно  запущен,  но
она, по-видимому, не  видела  этого  и,  вообще,  не  замечала  того,  что
делается вокруг.
     Теодор терзался душою, видя все это запустенье и  не  зная,  чем  тут
помочь. Причиной всему было разрушение духа, а против  этого  нельзя  было
бороться.
     Прежде он еще пробовал вдохнуть в нее смелость и охоту  к  жизни,  но
теперь, после страшного признания, сделанного ему  безжалостным  гетманом,
он не решался заговорить и не умел найти утешения для ее великой боли.  Из
любви к матери он должен был скрывать в себе то, что  жгло  ему  голову  и
сердце как клеймо преступника.
     Разговор шел о  его  будущем,  о  надеждах,  которые  он  имел;  мать
спрашивала про деятельность фамилии  и,  наконец,  о  надеждах  гетмана  и
настроениях в стране: видно было, что она боялась, как  бы  этот  человек,
чье имя было ей  ненавистно,  не  одержал  победы;  она  желала  для  него
отмщения и унижения.
     Из ее вопросов и замечаний Теодор убедился, что признание  Браницкого
было правдой.
     И горько стало у него на душе...
     Разговор продолжался несколько часов, но  никому  из  них  не  принес
утешения.
     Приглядываясь к окружающей обстановке, Теодор находил в ней все новые
следы  изменявшегося  образа  жизни  и  болезненной   набожности   матери,
заставившей ее забывать обо всем остальном. Спальня была увешана образками
святых, реликвиями, листочками с молитвами, прибитыми  к  стенам;  столики
были завалены книгами религиозного содержания и четками.  Из  под  черного
платья, сшитого по образцу монашеского одеяния, Теодор заметил  власяницу.
Страшная худоба говорила о строгих постах. И в этот день для егермейстерши
не готовили обеда, потому что она, только  что  закончив  один  пост,  уже
начинала новый.
     Когда наступило время молитвы, егермейстерша  начинала  беспокоиться:
ей жаль было расстаться с сыном, но в то же время она боялась не выполнить
своих религиозных обязанностей. И беспокойство ее свидетельствовало о том,
что ей тяжела была эта новая жизнь, изменившаяся с приездом сына.  И  даже
во время  разговора  она  уносилась  мыслью  куда-то  далеко,  становилась
рассеянной и казалась гостьей на  этой  земле.  Напрасно  Теодор  старался
развлечь ее своими рассказами. Со времени смерти мужа это была  совершенно
другая женщина, согнувшаяся под  непосильной  тяжестью.  Даже  молитвы,  в
которых она так пламенно  искала  утешения,  не  облегчали  ее  боли;  она
возвращалась заплаканная и еще более рассеянная, чем раньше.
     Паклевский объяснял такое состояние одиночеством,  на  которое  Беата
обрекла себя; обвинял себя за то, что оставил ее, и употреблял все усилия,
чтобы вернуть ей спокойствие и примирить с жизнью. Ему казалось, что и  он
должен был что-нибудь сделать для той, которая пожертвовала ему  всем,  и,
проведя с ней несколько печальных дней, он начал заговаривать о  том,  что
было бы, может быть, лучше всего, если бы он остался с матерью.
     Но при первом же его намеке Беата в испуге заломила руки, не желая  и
слышать ни о чем подобном; она решительно заявила  ему,  что  не  допустит
этого и с особенной живостью настаивала на том, чтобы он не бросал  службы
у канцлера.
     - Как это может быть, - сказала она, - чтобы такой  молодой  человек,
как ты, не имел честолюбия? Люди достигают всего талантами и трудом, и  ты
тоже должен добиться положения.
     - На это у меня нет ни прав, ни способностей,  -  заметил  Теодор.  -
Никто не упрекает меня за леность, но никто и не признает  во  мне  особых
дарований.
     Мать была недовольна  такою  скромностью,  и  спустя  несколько  дней
начала выпытывать его, надеясь узнать все подробности его жизни в  Варшаве
и по ним судить о настоящем положении вещей. Желая развлечь  мать,  Теодор
понемногу рассказал ей некоторые  свои  приключенья  и,  между  прочим,  о
встречах со старостиной и генеральской дочкой.
     Говоря о последней, он невольно отозвался о ней с симпатией,  которая
не укрылась от матери. Она не спрашивала  больше,  но,  как  всякая  мать,
которая ни одну невестку не считает годной для своего сына, так и  она  не
считала генеральскую дочку подходящей партией для Тоди, потому что мать ее
пользовалась дурной репутацией. Не показывая ему, что она подозревает  его
в увлечении Лелей, она начала рассказывать -  как  будто  между  прочим  -
различные вещи о старостине и матери панны, не особенно лестные для них...
     - Обе пани и панна готовы были бы вскружить тебе голову, -  прибавила
она, - это похоже на них, но  ты  должен  знать,  что  это  легкомысленные
женщины, и им ни в чем нельзя верить.
     - Но я ведь и не строю никаких планов, - отвечал  Теодор,  -  с  моей
стороны было  бы  большой  самонадеянностью  иметь  какие-нибудь  надежды.
Генеральша имеет, благодаря мужу, хорошее положение  в  свете.  Старостина
богата,  а  Леля  так  красива,  что,  имея  такую  мать  и  тетку,  может
рассчитывать на блестящую партию.
     - А ты слишком мало ценишь себя, - прервала егермейстерша,  -  как  в
этом случае, так и в других. У  генеральши  нет  ни  средств,  ни  больших
связей в  свете;  старостина  так  легкомысленна,  что,  если  они  ее  не
уберегут, она еще выскочит замуж. Поэтому  ты,  со  своими  способностями,
красивой внешностью и протекцией  Чарторыйских  вовсе  не  был  бы  плохой
партией для Лели. Но я советую тебе не думать об  этом,  потому  что  тебя
ожидает более блестящая будущность. Я рассчитываю,  что  канцлер,  испытав
твои способности, определит тебя на службу к молодому королю, которого ты,
как говорил мне, уже знаешь... Перед тобой широкое будущее.
     - Дорогая мама, ты говоришь о молодом короле так, как  будто  он  уже
выбран, - с улыбкой заметил Теодор.
     - Но он должен быть избран, хотя бы ради того, чтобы  не  был  избран
гетман!
     - Кроме гетмана есть и другие! - прибавил Паклевский.
     - Пусть бы их  было  как  можно  больше,  лишь  бы  этот  тщеславный,
вкрадчивый, на вид такой приветливый, а на деле  -  бессердечный  человек,
самонадеянный  эгоист,  не  достиг  того,  к  чему  стремится!  -   горячо
воскликнула она...
     Паклевский, не отвечая на эти страстные выкрики, перевел разговор  на
другую тему. Он страдал от того, что мать старалась внушить ему  ненависть
к гетману; он и сам  чувствовал  неприязнь  к  нему,  но  в  то  же  время
чувствовал, что ему следовало только держаться в стороне  от  него,  а  не
вредить ему.
     После нескольких дней, проведенных  в  обществе  сына,  егермейстерша
казалась такой измученной и неспокойной, что Теодор решил выбрать одно  из
двух: или остаться здесь и целиком посвятить себя матери, или уезжать  как
можно скорее,  потому  что  временное  отступление  от  своих  религиозных
обязанностей видимо мучило и угнетало вдову.
     Сама она, наконец, спросила сына: когда  ему  приказано  вернуться...
Паклевский, удрученный таким состоянием здоровья  матери,  еще  колебался,
что делать, когда однажды к воротам  подъехали  плохие  сани,  запряженные
худой клячей, и из них вышел человек, одетый в кожух,  в  шапке  странного
вида.
     Он долго о чем-то расспрашивал у ворот, видимо не решаясь  войти,  но
потом, поминутно оглядываясь, вошел, крадучись, во двор...
     Паклевский, смотревший в окно, с удивлением признал в нем  болтливого
дворецкого воеводича Кежгайлы - Ошмянца. Но откуда он взялся?  И  с  какой
целью приехал?
     Опасаясь какого-нибудь неожиданного для матери известия,  Теодор  сам
вышел к нему навстречу. Заметив его на крыльце, старик торопливо подошел к
нему и живо заговорил:
     -  Пан,  может  быть,  не  узнает  меня?  Я  попросил  бы  позволения
переговорить где-нибудь по секрету, я привез важные известия.
     Паклевский привел его в  комнату,  которую  он  занимал  после  отца.
Отряхнув с себя снег у порога, старик вошел, озираясь, и тотчас  же  начал
расстегивать кожух и что-то вынимать из-за пазухи.
     Паклевский смотрел на него с беспокойством.  Шляхтич  достал  бумагу,
завернутую в платок, но держал ее, не разворачивая, в руке. Он взглянул на
Паклевского, погладил усы и как будто раздумывал, как начать.
     - Вельможный пан, все мы смертны. Русские говорят: как  ни  крути,  а
помирать придется. Так и воеводич, мой милостивый пан, умер.
     Теодор выслушал эту весть спокойно.
     - Помяни Господи его душу! - равнодушно сказал он.
     - И умер покойничек, вот так, ни с того, ни с сего! Был  здоров,  мог
прожить еще сотни лет, а вот только то,  что  он  страшно  гневался  и  не
помнил себя, а потом еще морил себя голодом из-за постов... Ведь у  нас  в
доме, слава Богу, всего было вволю, пан был у нас и  видел,  разве  только
птичьего молока не доставало. Только вот эти посты, за которые его каноник
уже распекал, да потом еще гнев...
     Тут старый Ошмянец вздохнул.
     - Ну, вот и умер!
     Теодор стоял  и  смотрел  на  него,  не  обнаруживая  ни  печали,  ни
любопытства.
     - У меня есть здесь письмо к пани Беате, то есть не знаю, как  теперь
ее фамилия, егермейстерше Паклевской, так? - спросил старик.
     - Да, так, - отвечал Тодя, - но вы очень хорошо сделали, сударь,  что
не отдали его прямо ей; моя мать больна, и хотя она  очень  давно  уже  не
видела отца, все же не может быть, чтобы эта новость не произвела  на  нее
впечатления. Будь, что будет!
     - А вот видите,  -  прервал  его  шляхтич,  -  все  болтали,  что  он
отказался от родной дочери и все оставил старшей - Кунасевич,  которая  за
подкоморием, ее зовут Тереза, - а  это  неправда.  Кунасевич  этого  очень
хотела; но старик, когда захворал, изменил завещание, и вот вам это  лучше
будет видно из письма каноника.
     Он взглянул на Теодора, думая, что это известие радостно поразит его;
но тот остался совершенно холоден. Он взял письмо, взглянул на  написанное
на нем имя матери и начал вертеть письмо в руках...
     - Садитесь, сударь, и будьте гостем, - обратился он к  старику.  -  Я
должен приготовить мать; я не знаю, что она решит...
     - Как это, что решит? - подхватил удивленный шляхтич.
     - Если отец столько лет отрекался от собственного ребенка,  не  желая
его знать и позволяя ему страдать, - сказал Паклевский, - кто знает, стоит
ли принимать то, что он изменил только в час смерти. Мать моя...
     Старик открыл рот и произнес:
     - Ах, Боже милосердный!
     И оба умолкли.
     Пока  они  так  разговаривали,  егермейстерша,  находясь  в   обычном
состоянии внутреннего беспокойства, увидела  в  окно  сани  и  испугалась,
потому что к ним редко заглядывали чужие; она позвала служанку,  отправила
ее на разведку и, узнав, что шляхтич с сыном пошли в его комнату,  вбежала
за ними. Глаза ее искали сына