о захотелось  хотя бы проводить
их в дорогу. Я  вышла.  Дайнагон Дзэнседзи  в  охотничьем  кафтане  в узорах
цветов вьюнка, увивших изгородь, во избежание  пересудов и сплетен уехал еще
затемно. А Снежный Рассвет  в тонком, пропитанном ароматами кафтане вышел на
веранду на заре, когда в  предутреннем  небе еще светлел заходящий месяц, и,
пока его люди готовили карету, любезно приветствовал настоятельницу:

     - Я очень рад, что случай привел меня познакомиться с вами!..

     - В нашем  убогом приюте,  - отвечала ему  настоятельница, - мы уповали
лишь на явление Будды в наш смертный час,  но благодаря неожиданному приезду
госпожи Нидзе смогли удостоиться посещения таких знатных  гостей,  как вы...
Это великая честь для нас!

     - Да, в поисках госпожи Нидзе я обошел все горы  и долы, но нигде ее не
нашел... Тогда  я  решил просить помощи у бога  горы Микаса, приехал в  храм
Касуга и там во сне встретился с нею...

     Я прислушивалась к  их задушевной  беседе, и мне вспомнилась "Повесть о
Сумиеси..."36  А  Снежный   Рассвет  показался   мне  похожим  на
военачальника Сумиеси... Меж тем, возвещая наступление утра, ударил колокол,
как будто  напоминая, что пришла пора  расставаться, и он уехал. Я  уловила,
что,  перед  тем как сесть  в  карету,  он что-то тихо про  себя  шепчет,  и
уговорила сказать. Это были стихи:

     "О печалях своих
     позабыл я, но звон колокольный
     возвещает зарю -
     и летят напрасные пени
     в небеса, к луне предрассветной..."

     Он ушел. Я с грустью смотрела ему вслед и тоже прошептала :

     "К звону колоколов
     добавляет печаль и унынье
     тусклый отблеск луны,
     осветивший нашу разлуку
     и проникший горечью в сердце..."

     День я провела, размышляя  о том, что на пути к монашескому обету снова
возникли передо мной помехи.

     -  Поистине,  -  сказала  мне  настоятельница,  -  господа  давали  вам
правильные  советы!  До  сих  пор  мы  решительно  отвечали  всем  посланцам
государя,  что  вас  здесь нет,  но теперь  я  боюсь  далее вас  скрывать...
Поезжайте вновь в Кобаяси!

     Ее можно было понять;  я попросила дядю Дзэнседзи прислать мне карету и
уехала в Фусими, в усадьбу Кобаяси. День прошел без каких-либо происшествий.
Госпожа Ие, кормилица моей матери, сказала:

     - Чудеса, да и только!.. Из дворца то и дело справлялись, нет ли  здесь
Нидзе... Киенага тоже не раз наведывался...

     Я слушала  ее речи,  и  мне  казалось, что перед глазами  встает  образ
настоятеля, сказавшего:  "В Трех мирах не обрящете вы покоя, в пещь огненную
они для вас обратятся!.." - и против  воли в  душе накипала  горечь - отчего
это  в моей жизни  все  складывается так печально,  так  сложно  ?  С  неба,
подернутого  дымкой  дождя,  как это часто бывает четвертой луной,  до  меня
донесся  ранний голос  кукушки, живущей,  верно, в  роще на горе Отова,  и я
сложила стихотворение:

     "Ты спроси, отчего
     снова влажен рукав мой, кукушка!
     С омраченной душой
     я смотрю в рассветное небо
     и слезу за слезой роняю..."

     На дворе еще глубокая ночь, а колокол в храме Фусими уже будит людей от
сна, монахини встают, идут  на молитву,  я тоже поднимаюсь с  постели, читаю
сутру,  и вот уже солнце высоко стоит в небе, и мне опять приносят письмо от
Снежного  Рассвета  -  приносит  тот  самый  слуга, который когда-то  срубил
колючий кустарник в ограде у дома моей кормилицы... Вначале  Снежный Рассвет
писал о том, как горестно ему было  расставаться  со мною минувшей  ночью, а
далее стояло:

     "Ты,  верно,  тревожишься,  как  поживает  наше  дитя,  с   которым  ты
рассталась той памятной ночью словно во сне. Этой весной девочка захворала -
и притом  тяжело. Я справился у гадальщика, и он сказал мне,  что наша дочка
больна  так  тяжко,  оттого  что  ты  все время  тоскуешь о ней.  Думаю, что
гадальщик, по всей  вероятности, прав,  - ведь связь между матерью и дитятей
не  разрубишь,  не  разорвешь!  Когда ты вернешься в  столицу,  я непременно
устрою,  чтобы  ты повидала свое дитя" Что я могла сказать ? До сих пор я не
так уж сильно тосковала по девочке, однако недаром сказано:  "...но нежданно
на     горной    вершине    из    глубинных    корней    прорастает    древо
Печали37..."  Случалось,  я с  грустью думала  -  сколько  же  ей
исполнилось нынче  лет? И, уж конечно,  не могла  забыть ее личико,  на один
короткий  миг  мелькнувшее  перед  моими  глазами;  я  предчувствовала,  что
когда-нибудь  буду  горько  жалеть,  если  так  и  не увижу  рожденного мной
ребенка...

     Я ответила: "Известие о  болезни девочки огорчило меня до глубины души.
Мне очень хотелось  бы повидать ее, как  только  это будет возможно..."  Это
новое горе целый день томило мне сердце, я со страхом ждала новых известий.

     Когда стемнело, я решила провести всю  ночь в молитве  и  пошла в храм.
Там уже  сидела,  читая сутру, пожилая  монахиня. До  меня  донеслись слова:
"Просветление в нирване..." Это вдохнуло в меня надежду, как вдруг  на дворе
послышался  скрип открываемых  ворот,  донеслись  громкие голоса. Ничего  не
подозревая  и уж  вовсе  не  догадываясь,  кто  бы  это  мог  быть,  я  чуть
приотворила   раздвижную  перегородку  у  алтаря,  возле  самого  священного
изваяния, и что  же? - оказалось, это пожаловал в  паланкине сам  государь в
сопровождении всего  лишь  двух  дворцовых стражей  и нескольких  чиновников
низшего ранга.

     Это было  так неожиданно, что, с  трудом  сохраняя спокойствие, я так и
осталась  неподвижно  сидеть  на  месте,  но  наши  взгляды  встретились,  и
прятаться, бежать было уже поздно.

     - Наконец-то удалось  отыскать тебя! - обратился ко мне государь, выйдя
из  паланкина, но я, не находя слов, молчала.  -  Отправьте назад паланкин и
пришлите карету! - приказал он. - Я приехал оттого, что ты собралась принять
постриг! - говорил он, пока ждал прибытия кареты, и спрашивал: - Из-за гнева
на Хебуке ты решила рассердиться и на меня? - И упреки эти и впрямь казались
мне справедливыми.

     - Я подумала, что  это удобный случай расстаться с миром, где на каждом
шагу приходится терпеть горе... - сказала я.

     - Я находился  во дворце Сага, когда неожиданно узнал,  что ты здесь, -
продолжал государь, - и решил приехать сам, а не посылать людей, как обычно,
- боялся, что ты опять куда-нибудь ускользнешь...

     Государь притворился, будто едет во дворец Фусими, и самолично за  мной
приехал.

     - Не знаю, каковы твои чувства ко мне, но  я безмерно тосковал без тебя
все это время!.. - говорил он, и я,  по своей всегдашней слабости духа, дала
уговорить себя и вместе с государем села в карету.

     В  карете  он всю ночь напролет твердил мне,  что знать ничего не знал,
что отныне  никогда не допустит,  чтобы  ко мне  непочтительно относились, и
клялся, призывая в свидетели священное Зерцало38 и бога Хатимана,
так  что меня  невольно  даже охватил трепет; в конце  концов я обещала, что
буду служить во дворце по-прежнему, но мне было грустно при мысли, что время
принять постриг снова от меня отдалилось.

     С рассветом  мы приехали во дворец. В моей комнате было пусто, все вещи
отправлены  домой,  на первых порах  пришлось приютиться  в  комнате  тетки,
госпожи Кегоку. Мне было тягостно снова повиноваться уставу дворцовой жизни.
Вскоре, в  самом  конце четвертой луны, там же, во  дворце, свершился  обряд
надевания пояса. О многом вспоминалось мне в этот день...





     Итак,  дитя,  чей   облик  остался  у  меня  в  памяти  как  мимолетное
сновидение, все продолжало  хворать,  и вот меня пригласили в дом к каким-то
совсем незнакомым людям. Там я увидела свою дочь.

     Сперва я  хотела пойти на свидание с  ней в пятый  день пятой луны; это
была  годовщина смерти моей  матери,  я  собиралась  приехать  домой,  чтобы
побывать  на  могиле, и думала, что заодно смогу встретиться с  девочкой, но
Снежный Рассвет решительно возразил:

     - Пятая  луна и вообще-то считается  временем удаления, а уж  тем более
видеть ребенка после посещения могилы... Это сулит несчастье!

     Поэтому я отправилась в  указанное мне место в последний тридцатый день
четвертой  луны. Девочка была  одета в  нарядное  красное  кимоно на лиловом
исподе, личико обрамляли густые волосы, - мне сказали, что начиная со второй
луны ей  начали отращивать волосы. Она показалась мне совсем такой же, как в
ту ночь, когда я разлучилась с ней,  лишь мельком ее увидев, и сердце у меня
забилось.  Случилось  так,  что  супруга  Снежного  Рассвета разрешилась  от
бремени  как раз  одновременно  со мной,  но  новорожденное  дитя  умерло, и
Снежный Рассвет выдал мою девочку  за  своего  ребенка, поэтому все уверены,
что она и есть та самая его дочка.

     - Впоследствии я  предназначаю ее для императора,  пусть она служит  во
дворце  сперва младшей, а потом и  старшей супругой!  Оттого мы и бережем ее
пуще  глаза!  - сказал  он, и  когда  я  услышала это, то невольно подумала:
"Стало  быть,  для меня  она  - отрезанный ломоть!", хоть,  может быть, мне,
матери, не следовало бы так думать... А государь?.. Ведь он ни сном ни духом
не догадывается, как я бессовестно его обманула.  Он уверен,  что я  предана
ему безраздельно. Страшно подумать, как я грешна!





     Кажется, это  было в восьмую луну, - во дворец пожаловал министр Коноэ.
Рассказывали, что, когда скончался государь-инок Го-Сага, он сказал: "Отныне
я буду  верой и правдой  служить государю Го-Фукакусе!" - и с тех  пор очень
часто бывал у нас во дворце. Государь, со своей стороны, всегда оказывал ему
любезный прием. Вот и  на этот раз  в жилых  покоях  государя  министру было
подано угощение.

     - Как же  так? - сказал он, увидев меня. -  Я слыхал, будто  вы исчезли
неизвестно куда... Где же, в какой глуши вы скрывались?

     - Да,  чтобы отыскать ее, нужно было быть чародеем... Но мне все-таки в
конце  концов  удалось  найти  ее  на горе  Пэнлай!39  -  ответил
государь.

     - Признаюсь,  старческие выходки Хебуке  возмутительны ! - снова сказал
министр. - А уход  со службы дайнагона Дзэнседзи? Меня крайне  огорчило  это
событие... Ну и дела творятся! А вы что же, неужели и впрямь решили навсегда
бросить лютню? - опять обратился он ко мне. Я молчала.

     - Да,  Нидзе дала обет богу Хатиману, что  не только сама  не возьмет в
руки лютню до конца своих дней,  но и всем своим потомкам закажет! - отвечал
за меня государь.

     -  Такая  молодая,  и уже  приняла  такое горестное  решение!  - сказал
министр. - Все  отпрыски семейства  Кога очень дорожат честью своего рода...
Семейство  старинное  40,  ведет  свое  происхождение  со  времен
императора Мураками,  доныне сохранилась только  эта ветвь Кога... Накацуна,
муж кормилицы госпожи Нидзе,- потомственный вассал дома Кога. Мне  говорили,
что мой  брат, канцлер, сочувствуя ему, пригласил его  к  себе на службу, но
Накацуна отказался - он, дескать, потомственный вассал Кога... Тогда канцлер
собственноручно написал ему, что не видит препятствий к тому, чтобы Накацуна
одновременно  стал  и его  вассалом,  потому что  дом  Кога нельзя равнять с
прочими  благородными домами...  А прежний  император  Камэяма  в  беседе  с
канцлером Мототадой  сказал,  между прочим,  что  поэтический дар  -  лучшее
украшение  женщины...  Танка,  сложенная  госпожой  Нидзе, и притом в  столь
грустных для нее  обстоятельствах,  глубоко  запала ему  в душу.  И  еще  он
сказал,  что  дом  Кога  вообще  издавна  славился  поэтическим  дарованием,
искусство стихосложения передается у них из рода в род, на протяжении восьми
поколений, вот и Нидзе, даром что  еще совсем молода, отличается незаурядным
талантом... У  прежнего императора  во  дворце служит некий Накаери,  вассал
Дома  Нидзе,  так  узнав,  что  Нидзе  исчезла,  он  разыскивал  ее  по всем
монастырям, по  всем храмам, буддийским  и синтоистским...  Государь Камэяма
сказал, что и сам тревожился, что с ней сталось. Вот такой, передавали  мне,
был у них разговор...

     Трапеза продолжалась,, и за угощением министр сказал еще вот что:

     - Мой сын, тюнагон Канэтада, весьма изрядно слагает песни "имае". Очень
хотелось  бы, чтобы  государь,  если  возможно,  поведал  ему  свои  секреты
стихосложения.

     Государь согласился, но заметил:

     - Здесь,  в столице, это неудобно. Лучше  займемся  этим  в  загородном
дворце Фусими!

     Он объявил,  что отлучится до послезавтра,  и  быстро собрался  в путь.
Выезд  состоялся  непарадный,  поэтому сопровождающих  было  совсем немного,
кушанья в дорогу взяли только самые простые, несложные. Помнится, занималась
этим одна лишь госпожа Бэтто. Из-за того, что я лишь  недавно разрешилась от
бремени и к  тому же часто переезжала с места на  место, я очень исхудала  и
кроме  того обносилась, но  раз  приказ гласил: "Поезжай!" - пришлось ехать.
После  того  случая  дед  мой  Хебуке вовсе перестал  бывать  во дворце, и я
тревожилась  -  как же мне собираться,  в чем  ехать?  Ведь мне вовсе нечего
надеть!  К счастью, как раз  в это  время Снежный Рассвет прислал мне нижнее
косодэ, бледно-желтое  на  зеленоватом  исподе, парадную  красную накидку  -
вышивка изображала унизанные каплями росы  осенние  травы, еще одно шелковое
косодэ и шаровары-хакама.  Поистине я  больше,  чем когда-либо, обрадовалась
его подарку! С  нами  ехали министр Коноэ,  сын  министра, тюнагон Канэтада,
прежний канцлер Мототада, а из свитских государя  - только дайнагон Санэканэ
Сайондзи  и вельможа  Моротика. Усадьба Кудзе, где  проживал теперь дайнагон
Дзэнседзи,  находилась  недалеко  от дворца,  его  часто  к нам  приглашали,
говоря, что хоть он и удалился с императорской  службы,  но  уж к  нам-то во
дворец приехать бы можно без  стеснения,  однако он всякий  раз отказывался,
ссылаясь на  то, что  из дома  никуда не  выходит. Несмотря на это, все-таки
опять послали за ним придворного Киенагу,  и на сей раз  он  в конце  концов
приехал  в  Фусими  и привез  с  собой двух  замечательных певиц и танцовщиц
"сирабеси"41; впрочем, до  поры до времени об этом никто не знал.
Но,  после  того   как  в  Нижнем  дворце  закончилось  обучение   искусству
стихосложения,  Дзэнседзи  объявил,  что  здесь присутствуют  две  сирабеси,
государь очень заинтересовался и тотчас  же приказал  их позвать. Оказалось,
что   это   сестры.  Старшая  была   в  темно-алом  одинарном  косодэ  и   в
шароварах-хакама,  ей было  уже  за  двадцать,  младшая  -  в  бледно-желтом
полосатом кафтане - на рукавах были вышиты лепестки  кустарника хаги  - и  в
широких  хакама.  Старшую звали Харугику,  Весенняя  Хризантема,  младшую  -
Вакагику,  Юная Хризантема.  После  того  как  они  спели  несколько  песен,
государь  пожелал  увидеть пляску. Сирабеси отнекивались: "Мы  не привезли с
собой барабанщика!", но барабанчик удалось отыскать,  и отбивать ритмы  стал
дайнагон  Дзэнседзи. Сперва плясала Юная Хризантема.  После  этого  государь
повелел: "Старшая  тоже!" Старшая  всячески отказывалась, говоря, что  давно
уже  не  плясала и  все забыла, но государь просил ее очень ласково, и она в
конце  концов согласилась -  это  был  дивный,  изумительный танец! Государь
пожелал, чтобы  танец  был  не  слишком  коротким, и  она  исполнила  пляску
"Славословие".  Поздней ночью сирабеси  уехали, но государь  даже не заметил
этого, так сильно он захмелел, а назавтра был назначен отъезд.

     Пока государь почивал, у меня нашлось небольшое дело в павильоне Цуцуи,
и я туда отправилась. Ветер, шумевший  в соснах, веял прохладой,  звон цикад
нагонял печальные думы. Был час, когда луне уже пора появиться на небосводе,
чтобы ясным светом озарить всю округу. Павильон Цуцуи оказался дальше, чем я
предполагала; решив вернуться к  государю, я шла  мимо  одного из строений в
самом  неубранном  виде, в  одном  лишь  легком  банном одеянии  -  ведь  мы
находились  в отдаленной  горной усадьбе,  и притом я была  уверена, что все
давно спят,  -  как  вдруг из-за бамбуковой шторы высунулась  чья-то рука  и
ухватила меня  за рукав.  Я  громко  закричала от страха,  решив,  что  это,
конечно же,  оборотень, но услышала слова: "Тише, ночью нельзя кричать, а то
лесовик придет, накличешь беду!" По голосу я узнала министра, в испуге молча
хотела  вырвать  рукав  и убежать. Рукав порвался,  но  министр все равно не
отпустил меня  и  в конце концов втащил в дом,  за штору. Кругом не было  ни
души.  "Что вы  делаете?!"  -  воскликнула  я, но это  не  помогло, он  стал
говорить,  что  давно уже меня  любит,  и другие, давно знакомые,
приевшиеся слова. "Вот не было печали!"  - подумала я, а он продолжал на все
лады твердить о своей любви, но  его речи показались мне  очень безвкусными,
заурядными. Вся во власти единственного желания - как можно скорее вернуться
в комнату к государю, я твердила, что государь среди ночи может проснуться и
уж, наверное, станет звать меня... Под этим предлогом я пыталась уйти.

     - В таком случае  обещай,  что снова придешь  сюда,  как только улучишь
время!  - сказал  министр,  и я  обещала, потому что  не  было иного способа
избавиться от его домогательств, поклялась, призывая в свидетели всех богов,
и в конце концов убежала в страхе за наказание, ожидающее меня за эти ложные
клятвы.

     А меж тем государь, проснувшись, пожелал продолжить веселье,  собрались
люди,  и опять  пошел  пир горой.  Государь  досадовал,  зачем  слишком рано
отпустили  Юную Хризантему,  выразил  желание  увидеть  ее еще  раз  и решил
остаться для этого во дворце Фусими на весь  завтрашний  день.  Услышав, что
его желание будет исполнено, он обрадовался, много пил и так  усердствовал в
этом, что  снова уснул.  А я, вся  в смятении,  так и не  сомкнула  глаз  до
рассвета, силясь  уразуметь - сном  или явью  было то,  что случилось  ночью
возле павильона Цуцуи...

     На  следующий   день  ответный   пир   давался   от   имени   государя,
распорядителем он назначил вельможу  Сукэтаку. Приготовили целые горы яств и
напитков.  Снова приехали  вчерашние  танцовщицы. Было  особенно оживленно и
шумно, ведь пир давал сам государь. Старшей танцовщице преподнесли золоченый
кубок на подносе из ароматного дерева,  а  в кубке - три мускусных  мешочка,
младшей - один мешочек в кубке из лазурита на золоченом подносе. Веселились,
пока  не  ударил  полночный колокол,  а когда  Юная Хризантема  стала  опять
плясать,   все   запели   песню:   "Раскололось   пополам    изваяние   бога
Фудо42 у священника Соо...", когда же дошли до слов: "Наш епископ
весь  во  власти  нежной  страсти, грешной страсти...",  дайнагон  Дзэнседзи
бросил на меня многозначительный взгляд;  мне и  самой кое-что вспомнилось и
стало так страшно, что я сидела, словно окаменев. Напоследок все пустились в
беспорядочный пляс, и вечер закончился среди разноголосого шума.

     Государь улегся  в постель, я растирала ему  плечи и спину, а вчерашний
мой воздыхатель подошел к самой опочивальне и принялся меня звать:

     - Выйдите на два слова!

     Но  как  же я  могла  выйти? Я  вся  съежилась,  прямо оцепенела,  а он
продолжал:

     - Хоть на минутку, пока государь спит!

     - Иди скорее! Я  позволяю!  -  шепнул мне государь - эти слова его были
для меня горше смерти.  Я сидела в ногах постели,  так государь даже схватил
меня за руку и силой заставил встать.

     -  Я  отпущу вас, как  только государь проснется! - сказал  министр.  И
пусть на сей  раз грех  совершился вопреки моей воле, слов  не хватает, чтоб
передать, какую муку я испытала при мысли, что государь нарочно притворяется
спящим и слышит все любовные речи, все  до единого словечки, которые говорил
мне  министр  на  той стороне  тонкой перегородки!  Я  все  время заливалась
слезами, но министр был так  пьян, что отпустил меня лишь под утро. Когда же
я снова  вернулась к государю и прилегла возле его постели, он, нисколько не
понимая,