я считала, что видела его тогда в последний раз в жизни... Я была
уверена, что никто  не  может узнать  прежнюю Нидзе  в этой  нищей монахине,
облаченной в изношенную  черную  рясу, иссеченную инеем,  снегом,  градом...
"Кто опознал меня? - думала я, все еще не в силах уразуметь,  что меня зовет
сам  государь.  -  Наверное,  кто-нибудь  из женщин свиты  подумал: "А  ведь
похожа... Конечно, это не Нидзе, но все-таки позовем ее, дабы убедиться, что
мы ошиблись..." Пока я так размышляла, прибежал еще один человек, самурай из
дворцовой  стражи, принялся торопить: "Скорей!  Скорей!"  Больше у  меня  не
нашлось  отговорок,  я  пошла  к  павильону  и  остановилась  в  ожидании  у
раздвижных  дверей  на  веранде  северного  фасада.  Внезапно  из-за  дверей
раздался  голос:  "Не сиди там,  так тебя  скорее могут  заметить!" Знакомый
голос этот ничуть не переменился за долгие годы. Сердце в  груди забилось, я
была не  в силах двинуться с места,  но государь опять  сказал: "Иди же сюда
скорее!" Медлить было бы неприлично, и я вошла.

     - Право, я заслужил похвалу! Сразу узнал тебя! Теперь ты видишь,  как я
люблю тебя... Сколько бы лет ни прошло, мое сердце не  забыло тебя! - сказал
государь.

     Он говорил еще о  многом - о делах давно минувших, о событиях недавних,
о том,  что союз между мужчиной и женщиной, увы, неподвластен только велению
сердца... Меж тем короткая ночь подошла к концу. Вскоре стало совсем светло.

     -  Сейчас я  затворился здесь по обету, нужно  строго исполнять здешний
устав,  но мы обязательно снова встретимся как-нибудь на досуге... -  сказал
он,  вставая,  снял  с себя  три косодэ и подал  мне, говоря: - Это тебе  на
память мой тайный дар! Носи не снимая!

     Эта  любовь, эта забота заставили  меня  забыть обо всем -  о прошлом и
будущем, о  мраке  грядущего мира,  все-все забыла я в ту  минуту!  Никакими
словами  не выразить скорбь, сдавившую  сердце.  А  ночь меж тем безжалостно
близилась к рассвету, государь  сказал:  "До свидания!"  - прошел в  глубину
покоев и  затворил за  собой раздвижные перегородки.  Как  напоминание о нем
остался  лишь  аромат дорогих курений,  ,этот знакомый запах пропитал  и мою
одежду,  как бы  свидетельствуя, что  я и впрямь была  рядом  с  ним, совсем
близко.   Казалось,  моя  черная   ряса  насквозь  пропахла  благоуханием...
Монашеская одежда чересчур бросалась в глаза, я заторопилась, кое-как надела
под низ подаренные государем косодэ и покинула павильон.

     "Наряд златотканый
     мы вместе на ложе любви
     стелили когда-то -
     а теперь от слез бесплодных
     черной рясы рукав намокает..." -

     в слезах шептала  я, унося в сердце дорогой образ. Мне казалось, я сплю
и вижу сон, сон во сне... Ах, как хотелось мне остаться здесь, в храме, хотя
бы еще на день,  снова встретиться с государем хоть  один-единственный  раз!
Но, с другой стороны, ведь я уже не та,  что  была, теперь  я - изможденная,
худая монахиня в убогой черной одежде; он позвал меня, повинуясь  внезапному
порыву,  и поэтому вынужден был  ко  мне выйти, а теперь,  конечно,  жалеет:
"Позвал, не  подумавши,  и напрасно!.." Я  должна понять это и не оставаться
назойливо торчать  здесь, как  будто снова жду приглашения...  Только глупая
женщина способна так поступить. Разумом смирив сердце, я решила возвратиться
в столицу. Нетрудно понять, что творилось при этом в моей душе!

     Мне захотелось  еще раз  увидеть государя, посмотреть,  как он  идет на
молитву,  хотя бы издали  бросить  взгляд.  Из опасения, как бы  черная ряса
снова не остановила его  внимание, я  надела сверху одно из полученных в дар
косодэ и  замешалась в толпе среди  других  женщин. Государь по сравнению  с
прошлым очень переменился, я с волнением смотрела на его изменившийся облик.
Тюнагон Сукэтака вел его за руку, когда он всходил по ступеням в храм.

     "Мне становится тепло на душе, как  подумаю, что теперь мы оба, и ты, и
я, носим одинаковую монашескую одежду..."  - еще звучали в моих  ушах слова,
сказанные при  вчерашнем  свидании. О разном  говорил  он, вспомнил  даже то
время, когда я была малым ребенком, на моем мокром от слез рукаве, казалось,
запечатлен его образ. Я покинула гору Мужей, храм Хатимана, шла по дороге на
север, в столицу, а душу мою, казалось, оставила там, на горе.

     * * *

     Мне не  хотелось долго  задерживаться  в столице; решив на  сей раз  уж
непременно выполнить давнишний свой  обет - закончить переписку сутры Кэгон,
начатую  в  прошлом году,  я отправилась  в храм Ацута. Я  проводила ночь  в
бдении, когда около полуночи над храмом вспыхнуло пламя.  Легко  представить
себе  шум и переполох, поднявшийся среди служителей  храма. Огонь  так  и не
удалось погасить - уж не потому ли смертные были не в силах его одолеть, что
сам бог наслал  это пламя?  В  один миг  обратившись  в бесплотный дым, храм
вознесся ввысь, к небесам. Когда  рассвело, сбежались умельцы-плотники, дабы
заново отстроить святыню, ставшую пеплом.

     Старший жрец  обошел пожарище. Среди  строений храма имелся  павильон -
его называли  Запретным; в  эру  богов  его  собственноручно построил  Ямато
Такэру, сам некоторое время там пребывавший. Что же  оказалось?  Рядом с еще
дымившимся каменным основанием  стоял  лакированный  ларец шириной в один, а
длиной  в четыре  сяку. Удивленные  люди  сбежались взглянуть  на  это чудо.
Старший жрец,  особенно причастный божеству, приблизившись, взял ларец, чуть
приоткрыл, взглянул и сказал:

     - В красных  парчовых ножнах хранится здесь нечто - очевидно, священный
меч! - и с этими словами, открыв павильон Меча, поставил туда ларец.

     Но вот что самое удивительное - в ларце оказалось послание, уцелевшее в
пламени. Я слышала, как это послание читали вслух. Оно гласило:

     "Бог сего  храма, Ямато Такэру, родился в десятом году после восшествия
на престол императора  Кэйко. Император повелел  ему усмирить варваров эбису
на востоке страны. Перед  тем,  как отправиться  в  край Адзума,  на восток,
Ямато  Такэру пришел в храм  Исэ проститься с  великой богиней  Аматэрасу, и
оракул великой богини возвестил: "В прошлом,  до рождения в облике человека,
ты был великим  богом Сусаноо.  Одолев восьмиглавого змея в краю Идзумо,  ты
извлек из его хребта сей меч и преподнес мне. Ныне возвращаю его тебе вместе
с ножнами. Обнажи его, если  жизни твоей  будет  грозить опасность!" С этими
словами  ему вручили  меч  и парчовые  ножны.  В  краю Суруга,  в охотничьих
угодьях, на  равнине  Микарино, враги пустили  в поле огонь, чтобы  погубить
Ямато Такэру. Внезапно меч, которым  он был  опоясан, сам собой выскочил  из
ножен  и пошел  косить  траву на все  четыре  стороны. Ямато  Такэру  достал
лежавший в ножнах кремень,  высек огонь, пламя побежало на врагов, помрачило
им взор, и они погибли все до  единого. С тех пор это поле называют Якидзуно
- Горелое, а меч получил название "Коси-Трава"32.

     Я слушала, как  читали это  послание, вспомнила вещий сон, некогда  мне
приснившийся, и душу охватил благоговейный восторг.

     * * *

     После  неожиданной  встречи  с  государем  на  горе  Мужей, Отокояма, -
встречи, которую я не  забуду даже в грядущем потустороннем мире, - государь
через близкого мне человека то и дело снова звал  меня,  приглашал к себе; я
была ему благодарна  от всей души, но пойти не решалась. Так, бесплодно, шли
дни и луны, сменился год, уже наступила девятая луна следующего, Пятого года
Сео33.

     Государь любил  бывать  в  загородном дворце Фусими, там  дышалось  ему
привольней. "Здесь  никто  не узнал бы  о нашей  встрече..." - писал он мне.
Помнится, я  решила тогда, что и впрямь  туда  бы можно пойти, и, не в силах
противиться зову  сердца,  все  еще хранившего  память  о первой  любви,  по
всегдашней своей слабости духа тайно пришла во дворец Фусими.

     Меня встретил  доверенный  человек и  повел, указывая дорогу.  Это было
забавно - ведь я и без него знала здесь все входы и выходы.

     В  ожидании  государя  я  вышла  на высокий балкон  зала  Девяти Будд и
огляделась вокруг. Река Удзи катила внизу печальные волны. Я смотрела на них
со слезами волнения, и мне вспомнились стихи:

     "Так ярко сияет
     над бухтой Акаси луна
     порой предрассветной,
     что лишь волны, гонимые ветром,
     и напомнят про мглу ночную..."34

     Около  полуночи  государь вышел  ко  мне. Я  глядела на его неузнаваемо
изменившийся  облик, озаренный ярким  светом  луны,  сиявшей  на безоблачном
небосводе, и слезы туманили взор, мешая ясно увидеть его лицо.  Он говорил о
многом, и я слушала, как он вспоминал минувшие времена, начиная с  той поры,
когда я малым  ребенком  сидела у  него на коленях,  и вплоть  до  того дня,
когда, покинув дворец, навсегда с ним рассталась.

     - Наша жизнь полна  горя,  так оно  и должно быть, ибо мы живем в  мире
скорби...  Но все  же почему ты ни  разу не  пришла, не пожаловалась на свою
тяжкую участь? - спросил он. Но о чем бы я стала  жаловаться, если не о том,
что он забыл меня, бросил, обрек  на скитания  по  свету? А об этом горе, об
этой обиде кому я  могла поведать?  И кто бы  меня утешил?  Но высказать все
открыто, что было на сердце, я не смела и лишь с волнением слушала его речи.
С горы Отова доносился жалобный клич оленя, колокольный  звон в храме Фусими
возвестил приближение утра.

     И колокол дальний,
     и грустный олений призыв
     меня вопрошают -
     о чем под небом рассветным
     проливаю сегодня слезы...

     Рассвело,  и  я  ушла,  унося  глубоко  запечатленный  в  сердце  облик
государя,  и рукава  мои были  влажны  от  слез. Когда  я  уходила, государь
сказал:

     -  Хотелось бы снова встретиться  с тобой такой же лунной ночью, пока я
еще живу в этом мире... Но ты как будто вовсе не стремишься к свиданиям, все
время твердишь  только о встрече на том  свете, в раю...  Отчего это?  Какой
зарок ты дала в душе? Дальние странствия на восток страны или даже в Танскую
землю - обычное  дело  для мужчин, но женщинам, я слыхал, не под силу  столь
трудные  путешествия, для  женщин в дороге слишком много  преград...  Кто же
твой спутник,  вместе  с тобой  бегущий  прочь от скорбного мира?  С  кем ты
заключила  союз? Не  может  быть,  чтоб  ты  странствовала  одна!  Из  твоих
рассказов  я  заключаю,  что  люди, с которыми ты обменивалась  стихами,  не
просто  первые  встречные,  случайные   спутники,  обычные  любители  поэзии
танка...   Наверное,  вас  связывали  тесные  узы,  соединяющие  женщину   и
мужчину... Иначе  не может быть, ведь на  твоем пути  встречалось так  много
мужчин... - упорно выпытывал государь.

     - С тех пор как, покинув девятивратную35 столицу,  окутанную
весенней дымкой,  я пошла бродить сквозь  туманы, - ответила я, - нет у меня
пристанища, где я могу хотя бы на одну ночь спокойно преклонить  голову. Ибо
сказано: "Нигде не обрящете вы покоя!" И еще сказано: "О деяниях, свершенных
в  прошлом,  узнаешь  по воздаянию  в  нынешней жизни!.."  Теперь  я наконец
поняла,  что все  мои  горести  -  не  что  иное, как  возмездие  за  грехи,
свершенные в былых  воплощениях. Союз, однажды расторгнутый, вновь заключить
невозможно!  Я родилась  в семье  Минамото,  ведущей  свой  род  от великого
Хатимана, однако знаю - здесь, в  этом мире, мне больше не видеть счастья...
И все  же,  придя  в восточные земли,  я прежде всего  поклонилась святилищу
Хатимана, великого бодхисаттвы, на Журавлином холме. Я просила об исполнении
заветной моей мечты - о воскресении к вечной жизни в раю, об искуплении моих
грехов.  Я говорю вам  чистую правду, ибо недаром сказано: "Только правдивые
сподобятся  благодати!"  Я исходила  земли востока,  была  всюду  вплоть  до
равнины  Мусаси, до речки Сумиды,  но  за все это  время  ни одной  ночи  не
провела  в  любовном  союзе.  Ибо,  согреши  я  хоть один-единственный  раз,
священная триада бодхисаттв  в храме на Журавлином холме навеки отвергла  бы
меня, изгнав из числа живых созданий,  спасти  которых  эта троица клятвенно
обещала,   -  я  навсегда   погрузилась  бы  в  глубину  преисподней,  в  ад
Безвозвратный! Если  бы я заключила любовный  союз  во время паломничества к
святыне Исэ у чистых вод речки Исудзу, если бы привязалась там к кому-нибудь
сердцем, великий  Дайнити,  владыка и  спаситель обоих  миров  - Телесного и
Духовного,  в тот  же  миг  обрушил бы на  меня свою кару!  Стихи об осенних
хризантемах, что сложила я в  Наре, у  подножья горы Микаса,  родились всего
лишь  в порыве чувств,  под  впечатлением  минуты. Если бы  там,  в Наре,  я
вступила в любовную связь, прилепилась бы к кому-нибудь сердцем, великий бог
Касуга, охраняющий все четыре стороны света, отвернулся  бы  от меня,  лишив
защиты. Тогда  напрасны стали бы все испытания, которым я себя подвергала, в
удел мне достались бы лишь тяжкие муки в подземном мире!

     Я потеряла мать  в раннем  детстве,  двух лет  от роду, даже лица ее не
упомню; пятнадцати лет лишилась отца. С тех пор я всегда оплакивала покойных
родителей,  рукава   до  сих  пор  не  просохли  от  слез,  пролитых  об  их
безвременной смерти. Но милосердие государя утешило мое юное сердце,  в моем
сиротстве  я,  недостойная, была  согрета  вашей заботой. Когда же  я  стала
взрослой,  вы  были  первым, кто сказал  мне  слова любви, -  могла ли я  не
ответить всем  сердцем  на  ваше чувство?  Даже  неразумной  скотине  ведома
благодарность,  стало быть,  будучи  человеком,  я  тем  паче не могу забыть
любовь,  которой вы  меня  одарили! В  раннем детстве ваша  доброта была мне
дороже света луны  и солнца, а когда я выросла, вы стали мне роднее и  ближе
отца и матери. Много  лун, много лет  миновало с тех  пор,  как мне пришлось
неожиданно  вас покинуть. Но  и после этого, случайно увидев  ваш выезд  или
посещение храма,  я  всякий раз проливала слезы  тоски  о прошлом,  а в  дни
присвоения  новых  чинов и званий у  меня  больно сжималось  сердце при виде
процветания  других   семейств,  возвышения  моих  прежних  товарок.  Смирив
тщеславные заблуждения,  я бродила по всей стране в надежде, что  странствия
помогут развеять  пустые думы,  осушат бесполезные слезы. Да, я бывала среди
мужчин,  случалось,  ночевала  в  кельях  монахов.  Мы обменивались стихами,
наслаждались  высоким  искусством стихосложения  - у  таких людей  я  живала
подолгу,  и  злые языки нередко судачили об этом, сомневаясь: что за  дружба
нас соединила? Злых людей на свете - без счета, много их  и в  столице,  и в
дальних  пределах.  Я  слыхала,  случается  даже,  что,  встречая  паломниц,
смиренно  протягивающих  руку  за подаянием, они склоняют  их  против воли к
неправедному союзу... Не знаю, может быть, мне просто ни разу не встречались
такие люди,  но только  я  всегда стелила  в  изголовье  лишь свой  одинокий
рукав...  Если бы здесь, в столице, нашелся  человек, с которым я  могла  бы
соединить рукава, возможно, мне стало бы  теплее холодной ночью, когда с гор
веет студеный ветер, но такого друга у меня  нет.  Оттого провожу я весенние
дни  под  сенью цветущей сакуры36, а осенью ночую  среди багряной
листвы, в пустынных лугах, где охапка травы служит мне  изголовьем, и горюю,
слыша замирающий звон цикад - ведь их участь так сходна с моей судьбой!

     -  Что же,  возможно, что,  обходя храм за храмом, творя  молитвы, ты и
впрямь  блюла чистоту, оттого ты  и призываешь  богов  в свидетели...  Но  в
столице... Говоря о своей жизни в столице,  о богах ты ничего  не сказала...
Не потому ли, что среди старых твоих знакомцев отыскался человек, к которому
ты вновь возвратилась? - снова стал пытать меня государь.

     - Навряд ли мне суждено еще долго прожить  на свете, но  сейчас мне нет
еще и сорока лет... Не знаю, что будет дальше, но до сегодняшнего дня мне не
встретился такой человек  ни среди старых,  ни  среди  новых друзей.  Если я
сказала  неправду, пусть  понапрасну пропадут все  две тысячи  дней,  что  я
провела за чтением  Лотосовой  сутры, на  которую  единственно уповаю, пусть
пойдут прахом все мои труды  по переписке  сей  святой сутры, пусть приведут
меня после кончины  вместо  райской обители лишь к  Трем сферам зла! Если  я
сказала неправду, пусть не будет мне блаженства в  потустороннем мире, пусть
я буду вечно терпеть  мучения в  аду Безвозвратном, так и не  увидев светлой
зари, когда будда Майтрейя снова сойдет на землю!

     Услышав мои слова, государь долго молчал.

     - Поистине  никогда  не  следует  ничего  решать,  полагаясь  только на
собственное  суждение... -  наконец сказал он. - После смерти твоей матери и
кончины отца я один  был обязан заботиться о тебе.  Но вышло по-другому, мне
казалось - из-за того, что ты по-настоящему меня не любила... Ты же на самом
деле предана мне глубоко! Теперь я вижу, что сам великий бодхисаттва Хатиман
свел нас в тот раз в своем храме, чтобы я  наконец узнал, как сильно ты меня
любишь!

     Меж  тем  луна,  склонившись  к западу, скрылась за краем  гор,  взошло
солнце и засияло ярче с каждой минутой.

     Я поспешила уйти, чтобы не привлекать внимание своей черной одеждой.

     -  Непременно встретимся  снова  в ближайшее время! -  сказал государь;
никогда не забуду звук его голоса, он  будет  раздаваться в моих ушах даже в
потустороннем мире!

     После возвращения государя в  столицу  ко  мне в дом неожиданно  явился
человек,  доставивший мне от него щедрый  подарок. Благодарность переполнила
мое  сердце. Ласковые  слова  государя  и  то  уже  согрели мне  душу,  даже
мимолетное его сострадание  подарило мне радость.  Что же  говорить о  такой
сердечной  заботе? Я не  знала, что делать от счастья. "Давно  уже порвалась
моя связь с  государем, давно не оказывал он  мне никакого внимания,  я уж и
думать  об этом  забыла, но, как видно,  в  его сердце все  еще  сохранилась
жалость ко мне - пожалуй,  так следует назвать это чувство..."  - думала я и
снова перебирала в памяти все, что соединяло нас в прошлом.




        "СВИТОК ПЯТЫЙ"
        "(1302-1306 гг.)"

     Ицукусиму,  храм  в  краю  Аки,  в  давние  времена  посетил  император
Такакура1,  он  прибыл   морем  на  корабле;  меня  манило  такое
странствие,  хотелось пройти по белопенным волнам, и я решила отправиться на
богомолье  в  Ицукусиму.  Как  повелось,  я  села в  лодку  в селении  Тоба,
спустилась вниз по реке Ёдо  и  в устье  пересела на морское судно.  Робость
невольно проникла в сердце, когда вверилась я жилищу на волнах...

     Услышав, как люди на корабле толкуют: "Вот бухта Сума!..", я вспомнила,
как  в древности тосковал здесь  в изгнании тюнагон  Юкихира2,  и
захотелось спросить  хотя бы у  ветерка,  пролетавшего  над заливом:  где же
стояла его одинокая хижина?..

     На ночь судно причалило к  берегу. Было начало девятой луны; в увядших,
побитых  инеем  зарослях  слабо,  прерывисто  звенели  цикады,  а  откуда-то
издалека  долетал к  изголовью неумолчный стук  - то  в  окрестных  селениях
отбивали  ткани  деревянными  колотушками.  Приподняв  голову,   я  невольно
прислушивалась  к  этим  унылым  звукам,  без  слов  передававшим  печальную
прелесть осени.

     Утром, когда я проснулась, мимо проплывали  суда, скрываясь в неведомой
дали, как тот корабль, о котором сложена старинная песня:

     "Я вослед кораблю,
     что за островом в бухте Акаси
     предрассветной порой
     исчезает, туманом сокрытый,
     устремляюсь нынче душою..."3

     Куда плывут они - кто знает?.. Вот оно, грустное очарование плавания по
морям...

     Когда наше судно проплывало мимо бухты Акаси, мне показалось, я впервые
по-настоящему ощутила, что  было на  сердце у блистательного принца  Гэндзи,
когда, тоскуя о столице, он обращался в стихах к луне:

     "Месяц, чалый скакун,
     ты ночью осенней сквозь тучи
     мчись в далекий дворец,
     чтобы там хоть на миг увидеть
     милый лик, меня покоривший!.."