й...

     -  Прошу вас, поступайте, как сами сочтете нужным! - только и  могла  я
ответить.

     * * *

     В  эти дни как обычно  ученые  монахи собрались для беседы  о  догматах
вероучения  Сингон, они толковали государю различие  заповедей, изложенных в
святых сутрах.  Настоятель тоже приехал  во дворец на несколько  дней. Когда
толкование  священных  текстов,  пояснений  к  ним  и  обрядов  закончилось,
устроили  приличествующий  случаю скромный пир.  Я  прислуживала государю во
время трапезы.

     - Итак, если вникнуть поглубже в священные книги, становится очевидным,
что любовная связь между мужчиной  и  женщиной не содержит в себе  греха,  -
сказал  государь.  -  Любовный  союз  мы  наследуем  еще  из  прошлых  наших
существований, избежать  его  невозможно, человек  не  в  силах справиться с
могуществом страсти... В древности тоже  не раз такое случалось... Праведный
Дзедо,  влюбившись в женщину из земли Митиноку, пытался убить ее, но не смог
и,  не устояв  пред соблазном, вступил  с ней в  любовный  союз.  Государыня
Сомэ-доно просила святого монаха, настоятеля храма Сигэдэра,  соединиться  с
нею в  раю... Люди бессильны противиться любви.  Бывает, что из-за любви они
превращаются  в демонов или  в  камни, как та  скала, что  зовется "Тоской о
муже"...7 Случается, люди вступают  в  союз с хищными зверями или
скотами - таков удел, предназначенный им из  прошлых существований.  Человек
не  властен  одолеть любовную страсть! - говорил  государь, а мне  казалось,
будто он обращается только ко мне одной, и у меня было такое чувство, словно
я разом обливаюсь и слезами, и потом...

     Пиршество  было скромным, вскоре  все разошлись.  Настоятель тоже хотел
уйти, но государь сказал:

     -  На  дворе глубокая ночь, кругом  тишина,  самое  подходящее время не
спеша поговорить о святом  учении.  - И задержал его  у  себя, но  мне стало
почему-то невыразимо тяжело на душе, и я удалилась. О чем они говорили после
моего ухода - не знаю, я ушла к себе в комнату.

     Было уже далеко за полночь, когда государь прислал за мной.

     -  Я сумел  весьма  искусно  рассказать ему обо всем... -  сказал он. -
Пожалуй, ни один отец, ни  одна мать, как  бы ни велика была их родительская
любовь, не  заботятся  о  своем  дитяти  так  ревностно,  как  я  забочусь о
настоятеле... - И говоря это,  он прослезился, а я, не находя слов, молчала,
только слезы хлынули неудержимым потоком.

     - Ты  слышала,  как  я  говорил,  что человек  не  в силах  убежать  от
судьбы... - ласковей, чем обычно, продолжал государь. - Я сказал настоятелю:
"Однажды  мне  довелось  ненароком  услышать  нечто  совсем   неожиданное...
Возможно, вы испытываете неловкость, но разве мы не дали клятву всегда и  во
всем  полностью  доверять  друг  другу? Нельзя  допустить,  чтобы пострадала
репутация  священника столь  высокого сана. Я  убежден, что привязанность  к
Нидзе - результат каких-то ваших деяний в прошлом существовании, и потому ни
в  малой  степени не питаю к вам враждебного  чувства...  Нидзе в  тягости с
начала  этого  года. Недаром я видел тот вещий сон -  я сразу  понял, что он
приснился мне неспроста, и вплоть до начала третьей луны ни разу не призывал
ее, ибо всецело заботился о вас. Да отвернутся от меня боги Исэ8,
Камо,  Ива-Симидзу и  другие  покровители нашей  страны,  если я сказал  вам
неправду! Поверьте, мое  уважение к вам нисколько не умалилось!" Услышав мои
слова, настоятель  некоторое  время молчал, а  потом, смахнув слезы, которые
старался от меня скрыть, сказал:  "В таком случае больше  нет смысла от  вас
таиться... Со скорбью вижу, что эта любовь - возмездие за грехи, совершенные
в прошлой жизни. Я не забуду ваше  великодушие - не  только в этом,  но и  в
грядущем существовании, сколько бы раз ни суждено мне было переродиться! Три
года  я не в  силах справиться  с этой  пагубной страстью. Я  молился, читал
священные сутры, старался забыть, вырвать из сердца греховную страсть, а сам
все  время помышлял только  о Нидзе. В конце концов, отчаявшись, я послал ей
письмо с  проклятием, но и тогда не смог освободиться от наваждения... Потом
я  снова увидел  Нидзе - это было похоже на вращение  колеса злого рока -  и
снова скорбел  о  собственном малодушии, ибо опять горел в  пламени  грешных
земных страстей... Из того, что вы  только что мне  сказали,  я  понял,  что
Нидзе  понесла  от  меня...  Сомнения нет,  я  -  отец  будущего  ребенка...
Позвольте же уступить мой  сан  настоятелю храма  Добра и Мира, вашему сыну,
принцу Митихито,  а  я удалюсь в глухие  горы, затворюсь там,  надену черную
власяницу  и  буду  жить,  как отшельник. Долгое  время я пользовался вашими
милостями, но на  сей раз ваше теплое участие столь велико, что и в грядущих
существованиях  я  буду с  благодарностью и  восторгом  вспоминать  о  ваших
благодеяниях".  С этими словами он в слезах удалился. Он так любит тебя, что
поистине достоин глубокого сострадания!

     Я  слушала  рассказ  государя  и  чувствовала  и   скорбь,  и   радость
одновременно, а из глаз  непрерывно  струились слезы  -  наверное,  именно о
таких чувствах сказано в "Повести о Гэндзи": "Насквозь промокли рукава..."

     Мне захотелось услышать обо всем из уст самого настоятеля, приближалось
время  его  отъезда,  и я  решила  пойти к  нему.  В его покоях  спал только
маленький мальчик-служка,  посторонних никого  не было. Настоятель вышел  со
мной в каморку, где мы всегда встречались.

     - Я  хотел порвать с тобой, надеялся, что  мои страдания в конце концов
приведут  меня к просветлению,  но нет -  я слишком сильно люблю тебя... Так
люблю,  что  погиб  безвозвратно!..  - говорил  настоятель.  "Ах, надо  было
навсегда расстаться после той памятной безрадостной встречи",  -  думала  я,
слушая  его. Но  в то же время при  мысли, что  сегодня вижу его в последний
раз, мне было жаль расставаться с ним. Неисповедимы пути любви!..

     Всю ночь  настоятель горевал о  предстоящей  разлуке,  а  я  с тревогой
думала,  что  ждет  меня впереди. Он точь-в-точь повторил  слова,  которые я
слыхала от государя.

     - Теперь, когда государь так великодушно согласился на нашу связь, я не
столько раскаиваюсь в  своем  грехе,  сколько думаю о том, когда и  как  нам
удастся встретиться вновь! Поистине мое чувство к тебе - не обычная страсть!
Ты беременна, стало быть, мы - супруги, а ведь известно, что супружеские узы
нерасторжимы  и в настоящем, и в будущем  воплощении!  Государь сказал,  что
бережно  воспитает  младенца, я беспредельно рад  и благодарен  ему  за это.
Теперь  я  с  таким  нетерпением ожидаю  рождения этого ребенка!  - смеясь и
плача, говорил он. Меж тем наступил рассвет,  и  мы расстались. Прощаясь, он
сокрушался:  "Когда доведется снова тебя увидеть?" На  сей раз  я  полностью
разделяла его чувства.

     Ах, если бы только
     все так же на шелк рукавов,
     слезами омытых,
     в предутренний час нисходило
     рассветной луны сиянье!..

     Очевидно, в сердце моем  возникла такая же  большая любовь, какую питал
ко мне настоятель. "Наверное, это и  впрямь судьба..." - думала я. Не успела
я вернуться к себе и только было прилегла отдохнуть, как за мной прислали от
государя.

     * * *

     Государь еще не покинул опочивальню.

     - Я тоже с нетерпением ждал тебя до утра... -  сказал  он. - Пришлось в
одиночестве коротать ночь... Конечно, с моей стороны дерзко звать тебя сразу
после  свидания с возлюбленным, когда ты  полна грусти, расставшись с ним...
Представляю себе,  как ты  ропщешь в душе на бессердечие Неба,  разлучившего
вас!

     Я  не  знала,  что  отвечать  на  эти  язвительные, насмешливые  слова.
"Большинство людей на свете знать не знает  таких  мучений! Почему только на
мою долю выпало так страдать?" - думала я, и слезы застилали мне глаза.

     -  Вижу, вижу, ты, конечно,  думаешь:  "Как  он мне  докучает!  Мне  бы
вздремнуть сейчас на  досуге и сладко грезить о недавнем свидании...", да? -
рисовал он в своем воображении картины, одну нелепее другой. "Вот оно... Так
я и знала,  что  этим кончится!" - думала я, слушая его злые, оскорбительные
слова,  и  будущее  пугало меня, а слезы, одна  за другой, одна  за  другой,
неудержно  катились из глаз. Заметив, что я плачу, государь, как видно,  еще
сильнее ощутил ревность.

     - Ты только  о  настоятеле  и  тоскуешь,  -  сказал он,  - и сердишься,
конечно,   зачем  я  тебя  позвал...  -  И,  окончательно   придя  в  дурное
расположение духа, не захотел оставаться  в опочивальне,  встал с постели  и
вышел, а я ускользнула к себе.

     * * *

     Мне нездоровилось, и до  самого  вечера я безвыходно просидела у себя в
комнате. "Государь, наверное, решил, что я  провела весь день с настоятелем,
- с горечью думала я. - Какие насмешки опять меня ожидают?" Каково мне будет
отныне прислуживать государю? Ах, если б я могла покинуть  суетный  мир! Мне
хотелось лишь  одного  -  поскорее  принять  постриг,  скрыться  куда-нибудь
далеко-далеко, в горную глушь,  и жить  там тихой, спокойной жизнью. Меж тем
толкование  религиозных доктрин  закончилось, вечером  настоятель  пришел  к
государю,  потекла спокойная, дружественная  беседа.  Я прислушивалась  к их
разговору с тревожным чувством.  Потом я  вышла и  только  было остановилась
возле купальни, как ко мне подошел Снежный Рассвет.

     - Что же ты ? - сказал он. - Сегодня я состою на службе во дворце, а ты
хотя бы подала мне какой-нибудь знак!

     Я растерялась, не знала,  куда деваться от  смущения, но, к счастью,  в
этот миг  меня  опять  позвали к  государю. Оказалось,  он  пожелал устроить
небольшой пир. Ужин был скромный, прислуживали только  одна-две женщины,  но
государь нашел это скучным и,  уловив  голоса вельмож  Моротики и  Санэканэ,
дежуривших в большом  зале, приказал  пригласить их. Началось непринужденное
веселье, все жалели, что ужин  окончился слишком рано. Настоятель удалился в
покои принцессы Югимонъин служить вечерню, а я печалилась,  что приходится с
ним расстаться, и все вокруг -  даже небо, даже тучи на  небе  - навевало на
меня скорбь.

     А  вскоре  подошла  для  меня пора  надеть  ритуальный пояс.  Церемония
совершилась очень скромно и незаметно. Я  страдала при мысли,  что  творится
при этом  на сердце  у государя. В эту ночь мне пришлось прислуживать в  его
опочивальне,  я  спала рядом,  и  всю  ночь  до утра  он  беседовал со  мной
ласковей,  чем  обычно, ни в чем не упрекал, не сердился - но могла ли  я не
испытывать душевную муку?

     * * *

     В  этом году государь  приказал  с особой пышностью  отметить  праздник
Возложения цветов в девятой луне. Во дворце все заранее усердно готовились к
этим дням, а  я  решила, что мне, в моем  положении,  неудобно участвовать в
торжествах, и попросила отпустить  меня  на это время  домой, но государь не
позволил: "Твоя беременность  еще  мало заметна,  оставайся!" На праздник  я
надела тонкое косодэ, парадную красную накидку, а вечером - желтое одинарное
платье  и голубую  накидку.  В таком наряде я пришла на ночь  в  опочивальню
государя; в это время послышался голос:

     - Пожаловал его преподобие!

     У  меня  невольно  забилось  сердце.  Был последний  день праздника,  и
настоятель проследовал в  молельню.  Разумеется,  он не  знал,  что  я  тоже
участвую в церемонии. Неожиданно ко мне подошел какой-то простой монах.

     -  Меня  послал  государь, -  сказал  он.  - Он велит вам поискать,  не
обронил ли он в молельне свой веер, и, если найдете, принести!

     "Странно!" - подумала я, но все же приоткрыла  раздвижную  перегородку,
отделявшую молельный зал, посмотрела вокруг, но веера нигде не было. "Нету!"
- сказала  я,  и  монах удалился. В  тот же  миг  кто-то  изнутри  раздвинул
перегородку. Это был настоятель.

     -  Я так люблю  тебя, - сказал он, - а теперь, когда ты  в тягости,  не
передать словами, как  я тревожусь о  тебе, как тоскую... Я думал, ты сейчас
живешь дома,  и собирался навестить тебя  там. Нельзя, чтобы узнали о  нашей
любви... Надежные люди помогут сохранить эти встречи в тайне.

     Я и сама больше всего  боялась,  как бы  кто-нибудь не проведал о нашем
союзе, - было бы ужасно запятнать доброе имя настоятеля, - но вместе с тем у
меня недостало духа решиться запретить ему искать встречи.

     - Хорошо, делайте, как хотите... -  согласилась я, - лишь  бы  никто не
узнал... -  И с этими словами закрыла перегородку. Когда  служба окончилась,
настоятель уехал, а я пошла к государю.

     - Ну, как мой веер ? - с улыбкой спросил он, и я поняла, что он нарочно
послал того монаха, чтобы я могла хоть словечком перекинуться с настоятелем.

     * * *

     Наступила десятая луна, с хмурого неба непрерывно лил дождь, соперничая
с потоками слез, насквозь  промочивших мои рукава.  Никогда еще не случалось
мне испытывать такую тоску и тревогу. Я уехала в Сагу, к мачехе, затворилась
на семь дней для молитвы  в храме Колеса Закона, Хориндзи. Сорванные  ветром
красные листья клена, как парчой, устилали воды реки Оигавы,  а я перебирала
в памяти прошлое, вспоминала свою  жизнь, придворную службу, большие и малые
события, даже  лица  вельмож  во время чтения  Лотосовой сутры, переписанной
покойным  государем-монахом  Го-Сагой, разные  дары,  возложенные  тогда  на
алтарь Будды... В памяти теснились  бесчисленные образы прошлого,  всплывали
строчки стихов:9 "Завидую волнам, дано им вновь и вновь к родному
брегу возвращаться..." Где-то совсем близко в горах тоскливо трубил олень...
"Отчего он трубит так жалобно?" - думала я.

     В тоске безутешной
     я слезы горючие лью,
     не зная покоя...
     Кого же в окрестных горах
     так жалобно кличет олень?..

     * * *

     Как-то раз, одним особенно  грустным вечером, к храму подъехал какой-то
знатный придворный.  "Кто  бы это мог быть?"  Я  выглянула в щелку и  узнала
тюдзе Канэюки. Он прошел прямо к той келье, где  я жила, и  окликнул меня. В
другой раз я бы не удивилась, но сейчас это было для меня неожиданно.

     - Внезапно захворала матушка государя, госпожа Омияин,  - сказал он.  -
Государь с утра находится у нее, здесь, в Саге, во дворце Оидоно. Он посылал
за вами в усадьбу, но ему сказали, что вы удалились в этот храм, и я приехал
за вами... Государь собрался очень  поспешно, никого из  женщин  с  собой не
взял. Ничего, что вы  дали обет пробыть здесь известный срок,  потом сможете
отбыть его сызнова... А сейчас пожалуйте со мной во дворец  Оидоно, государь
нуждается в вашей службе!.. - передал он мне приказ государя.

     Шел уже пятый день моего затворничества, до выполнения обета оставалось
всего два  дня, обидно было прерывать молитвы  до срока,  но карета была уже
здесь,  к  тому  же Канэюки сказал,  что государь не  взял с собой никого из
женщин,  надеясь,  что я сейчас живу в  Саге...  Стало быть, рассуждать было
нечего,  я тотчас  же поехала во  дворец.  В самом деле, случилось так,  что
многие дамы  разъехались по домам, и во дворце не осталось ни одной опытной,
привычной к службе придворной дамы. Государь же, зная, что я живу у мачехи в
Саге, не взял  с собой никого из придворных дам. Вместе с ним в одной карете
приехал и  государь  Камэяма, а позади  государей  сидел  дайнагон  Санэканэ
Сайондзи. Я приехала как раз, когда из покоев госпожи Омияин обоим государям
прислали ужин.

     * * *

     У госпожи Омияин случился всего-навсего легкий приступ бери-бери, недуг
неопасный,   и   оба   государя,  обрадованные,   заявили,  что   это   надо
отпраздновать. Первым устроить пир вызвался наш государь,  распорядителем он
назначил  дайнагона Сайондзи.  Перед  обоими государями  поставили расписные
лаковые подносы с десятью отделениями, в которых  лежал вареный рис и разные
яства. Такие же подносы подали  всем гостям. Госпожа Омияин получила подарки
-  алую  и  лиловую  ткань,  свернутую  наподобие  лютни, и  пеструю  ткань,
сложенную  в виде цитры. Государю Камэяме поднесли многопластинчатый гонг на
деревянной  раме,  только вместо  металлических  пластин  к  раме  подвесили
свернутые четырехугольником  лиловые  ткани от  темного до бледно-сиреневого
оттенка,   а   жезл   для  удара  был  сделан  из   ароматического   дерева,
инкрустированного  кусочками  горного  хрусталя.  Женщинам  -  дамам госпожи
Омияин - поднесли дорогую бумагу "митиноку", ткани и прочие изделия,  придав
им  самую  неожиданную  форму,  мужчинам -  нарядную  кожаную конскую сбрую,
тисненую замшу. Подарков была целая груда! Веселились до позднего вечера. Я,
как всегда,  разливала сакэ. Государь играл на  лютне, государь Камэяма - на
цитре, царедворец Киммори - на малой японской цитре, принцесса, воспитанница
госпожи Омияин,  тоже играла на цитре, Кинхира, сын дайнагона Сайондзи, - на
флажолете,  Канэюки -  на флейте.  Спустилась ночь,  на горе Арасияма  уныло
зашумел  ветер  в  соснах,  издалека, из храма  Чистой  Истины,  Дзеконгоин,
долетел колокольный звон, и государь запел:

     Там над башнями столицы
     красный отсвет черепицы,
     Слышится печальный звон
     из обители Каннон...

     Это было удивительно к месту и так прекрасно!

     -  А где  же моя  чарка сакэ?  -  спросила госпожа  Омияин, и  государь
ответил,  что  она  стоит  перед  государем  Камэямой. Тогда госпожа  Омияин
сказала, что теперь наступил черед послушать его пение, но государь Камэяма,
смущенный,  всячески  отнекивался.  Тогда  наш  государь  сам  взял  чарку и
бутылочку  с  сакэ, прошел  к матери за шелковый  занавес,  поднес ей полную
чарку сакэ и снова запел:

     Дни блаженства, дни отрады,
     праздничные дни -
     Нам утехи, как награды,
     принесли они.
     Пусть, в гармонии певучей
     долы облетев,
     Дарит радостью созвучий
     праздничный напев!

     Тут уж  и  государь  Камэяма подхватил песню,  присоединив свой голос к
голосу старшего брата.

     - Простите старухе докучные речи, - сказала госпожа Омияин,- но повторю
снова... Я родилась  в грешном мире  в  гиблое время, когда захирела  святая
вера10, но  все  же  сподобилась,  недостойная,  высокого  звания
государыни, оба моих сына  по очереди взошли  на  императорский  трон,  меня
дважды именовали Матерью страны...11  Мне уже больше  шестидесяти
лет, и я  без  сожалений расстанусь  с  миром.  Единственное  мое желание  -
возродиться к новой жизни в  высшей из девяти райских сфер! Мне кажется, что
сегодняшняя музыка не  уступает  той, что звучит  в  раю, и даже пение самой
птицы  калавинки12  не  слаще  того,  которому  мы  сейчас  здесь
внимали...  Хотелось бы, если можно,  еще  раз  услышать какую-нибудь  песню
имае!  - С  этими словами она  пригласила обоих сыновей  к себе, за занавес,
придвинула низенькую ширму, наполовину приподняла  занавес,  и  оба государя
вместе запели:

     Мне не забыть, пока жива,
     счастливых тех ночей -
     признаний нежные слова
     звучат в душе моей.
     Под вечер ты спешил тайком
     увидеться со мной,
     и любовались мы вдвоем
     предутренней луной,
     а ныне вспомню о былом,
     и грустно мне одной.

     Словами  не   описать,  как   прекрасно  звучали   их  голоса!   Потом,
расчувствовавшись  от  выпитого  сакэ,  оба  всплакнули,   стали  вспоминать
минувшие времена и, наконец,  растроганные, покинули  зал.  Государь остался
ночевать во дворце Оидоно,  император Камэяма  пошел его проводить. Дайнагон
Сайондзи, сославшись на нездоровье,  удалился. Государя  сопровождали только
несколько молодых царедворцев.

     * * *

     Оба государя легли в одном покое.

     -  Из  придворных  дам  никого  нет, - сказал  мне  государь, - поэтому
оставайся сегодня при опочивальне! - И тут же приказал: - Разотри мне ноги!

     Я  стеснялась присутствия  государя  Камэямы,  но  заменить  меня  было
некому, и, стало  быть,  надо было  повиноваться, как вдруг государь Камэяма
сказал: