который ее воспитывал. Не потому  ли  не  научилась она  отличать
высших  от низших,  что ее  слишком  баловали, во всем  потакали ? Вот она и
вообразила  о себе невесть что! Я за это не в ответе.  Позволю себе дерзость
заметить, что если государь считает меня  виновной, пусть соизволит прислать
ко мне посланца непосредственно от своего высокого имени. В противном случае
я не собираюсь иметь к этому делу ни малейшего отношения. Будь Масатада
     жив, он искупил бы  вину дочери, поскольку безрассудно ее любил. Что же
до  меня,  то  я вовсе не чувствую  особой жалости  к Нидзе,  и, если  бы, к
примеру,  государь  приказал  мне вообще  порвать с  ней всякую  родственную
связь, я была бы готова  выполнить это  его приказание так оке послушно, как
любое другое!"

     Когда я подала это письмо государю, он, прочитав его, сказал:

     - Госпожа монахиня не так уж неправа... Она вполне резонно ссылается на
обстановку,  в которой ты росла во  дворце. Да,  недаром сказано,  что, если
человек взвалил на себя заботу о женщине, ему придется таскать это  бремя на
спине вплоть  до  Трех  переправ в  подземном  мире. Но  что  ж  получается?
Выходит, я потерпел урон и мне же следует его возместить?

     - Когда правители упрекают подданных, вполне естественно, что подданные
пытаются оправдаться...  -  заявили  вельможи.  Тут  все  начали высказывать
разные суждения по этому  поводу, и в  конце концов дело кончилось тем,  что
государю тоже пришлось вносить выкуп.  По его поручению Цунэтоо вручил дары.
Вельможи  получили каждый по мечу, а  женщины по одному косодэ. Все это было
так забавно, что словами не описать!




     В    третью     луну,     в     день    поминовения     государя-монаха
Го-Сиракавы10,  по  заведенному  обычаю  состоялось   пятидневное
чтение  сутры.  Часовня,  воздвигнутая  этим  государем  при дворце Рокудзе,
сгорела в Десятом году Бунъэй11, и  служба совершалась в моленном
зале при Дворце Огимати. В последний  день чтений, в  отсутствие государя, к
нам   во    дворец   прибыл   гость   -   духовное    лицо,    принц-епископ
Седзе12, настоятель храма Добра и Мира.

     -  Подожду августейшего возвращения! - сказал он и расположился в одном
из залов.

     Я вышла  к нему,  сказала, что государь, должно быть, скоро вернется, и
уже  хотела  уйти,  когда  он  попросил:  "Побудьте  немного  здесь!" -  и я
осталась,  ибо в общении со столь высокой персоной было бы неприлично  вдруг
ни с  того  ни  с сего убежать, хотя  меня  несколько удивило,  зачем я  ему
понадобилась. Его преподобие повел речь о разных стародавних делах.

     - Я,  как сейчас,  помню слова вашего покойного  отца,  дайнагона...  -
сказал он.

     Мне было приятно  это  услышать, я почувствовала себя свободнее и, сидя
напротив настоятеля, с удовольствием внимала его речам, как вдруг - что это?
- услышала признание в любви, чего уж вовсе не ожидала.

     -  С  каким  презрением,  наверное,  взирает  Будда  на  мое  греховное
сердце... - говорил он.

     Это было так  неожиданно и так странно...  Я  хотела  как-нибудь замять
разговор и уйти, но он не пустил меня, удержав за рукав.

     - Обещай улучить  минутку  и  прийти на свидание ! - сказал  он, утирая
рукавом рясы неподдельные слезы. В полном замешательстве я пыталась встать и
уйти, как вдруг  раздался голос:  "Возвращение его величества!",  послышался
шум, шаги. Воспользовавшись этим, я вырвала  свою руку из руки настоятеля  и
убежала.  У  меня  было такое чувство, будто  мне  привиделся  удивительный,
странный сон...

     Государь,  ничего не  подозревая,  приветствовал  настоятеля: "Давно не
видались!", предложил ему вино  и закуску. По долгу  службы я с невозмутимым
видом присутствовала  при этой трапезе, но  при  мысли, что сказали бы люди,
если бы знали, о чем я думаю в эти минуты, меня невольно разбирал смех.

     * * *

     Надо  сказать,  что  в  это время отношения между  государем  и прежним
императором   Камэямой   были  более   чем  прохладны.   Прошел  слух,   что
правители-самураи в Камакуре весьма недовольны этой размолвкой. И вот, чтобы
показать,  сколь   неосновательны  подобные  подозрения,  прежний  император
сообщил, что хотел бы нанести визит государю, осмотреть  его двор для игры в
ножной мяч, а заодно и поиграть в эту игру

     - Как бы получше  его встретить? - стал совещаться государь с министром
Коноэ.

     -  Как  только  он пожалует,  надо  как  можно  скорее  предложить  ему
угощение...  А  когда  во  время  игры  в  ножной  мяч  понадобится  немного
передохнуть и  поправить  одежду,  следует  подать  разбавленный сок  хурмы,
настоянный на  сакэ... Поднести напиток лучше всего поручить  кому-нибудь из
придворных женщин... - сказал министр.

     - Кого же вы советуете выбрать? - спросил государь.

     Эта  обязанность  была  возложена  на  меня  -  дескать,  и  возраст, и
происхождение  у  нее подходящие.  Я надела темно-красное косодэ,  желтое на
светло-зеленом исподе верхнее  одеяние, голубую парадную накидку,  блестящее
алое длинное кимоно, шаровары-хакама  из шелка-сырца и к  этому еще  тройное
узорчатое алое косодэ и двойное одеяние из китайской парчи.

     Наконец  государь  Камэяма прибыл и, взглянув на сидение,  поставленное
для него рядом с сидением нашего государя, сказал:

     - При нашем  отце,  покойном государе  Го-Саге, я, как  младший* всегда
сидел ниже  вас. А  здесь этот порядок  нарушен... - И отодвинул пониже свое
сидение.

     -  В  "Повести  о  Гэндзи"  описано,  как прежний  государь  Судзаку  и
император Рэйдзэй, посетив  усадьбу принца Гэндзи, увидели, что принц Гэндзи
поставил свое  сидение ниже...  Тогда они  особым указом повелели ему всегда
садиться рядом, наравне с ними...  - ответил  наш  государь. - Почему же  вы
хотите сесть ниже меня, хозяина? - И все нашли такой ответ весьма изысканным
и удачным.

     Потом был устроен пир по всем правилам этикета, а когда пир закончился,
пришел наследник и началась игра в мяч.

     Примерно  в  середине  игры государь Камэяма прошел в зал для короткого
отдыха,  а в это время госпожа Бэтто, распорядительница, принесла на подносе
чашку, налила в нее золоченым черпачком сок хурмы, и я подала напиток гостю.
Потом опять  до  самых сумерек продолжалась  игра в  мяч, а  с  наступлением
темноты государь Камэяма при свете факелов возвратился к себе.

     На следующий день Накаери принес мне письмо:

     "Что делать, не знаю.
     Твой образ является мне,
     на явь непохожий, -
     но, если я вижу лишь сон,
     к чему с пробужденьем спешить!"

     Письмо  было написано на  тонкой алой бумаге13 и привязано к
ветке ивы. Было бы невежливо оставить без ответа это послание, я написала на
бледно-голубой  бумаге  стихотворение и  отослала, привязав  письмо к  ветке
сакуры:

     "Ах, право, что явь,
     что сон - все равно в этом мире,
     где вечного нет.
     Ведь и вишен цвет, распустившись,
     снова тотчас же опадает..."

     Государь Камэяма и  после  этого неоднократно писал мне  письма, полные
сердечных  излияний. Но  вскоре  я попросила  приготовить  карету и на время
уехала из дворца в усадьбу моего деда Хебуке.

     * * *

     ...Дни шли  за днями,  кажется, наступила уже  восьмая луна,  когда  на
государя вдруг напала хворь, не то чтобы  тяжелый недуг,  а все  же какое-то
затяжное недомогание: у  него  совсем  пропал  аппетит, то и дело  прошибала
испарина,  и  так  продолжалось  много  дней  кряду.  "Что  это  с  ним?"  -
встревожились  люди,  призвали  лекарей, те  стали делать прижигания моксой,
чуть ли  не в десяти точках  тела  одновременно,  но  больному  нисколько не
полегчало. Тогда -  кажется, уже  в девятую  луну, начиная с восьмого  дня -
стали  служить молебны  во здравие. Семь  дней  кряду  непрерывно  возносили
молитвы,  но,  ко  всеобщему  огорчению, состояние  больного не  улучшалось.
Замечу,  кстати,  что  служить  эти  молебны  во  дворец  прибыл  тот  самый
священник, настоятель храма Добра и Мира, который этой весной  признался мне
в любви,  проливая обильные  слезы.  С тех пор, когда мне случалось ездить в
храм  Добра  и  Мира  с  каким-нибудь поручением от  государя, он всякий раз
твердил мне  слова любви, но  я всегда старалась  как-нибудь замять подобные
разговоры и по возможности уклониться от встречи с настоятелем. А недавно он
прислал мне  особенно  нежное, полное страсти  письмо и настойчиво добивался
свидания.  Это  было  слишком  докучно,  я оторвала кончик  бумажного шнура,
которым  связывают  волосы,  и написала  всего  два  слова: "Пустые грезы!";
записку эту я не отдала ему прямо в руки, а просто тихонько оставила и ушла.
В  следующий  раз, когда  я опять приехала с поручением, он бросил мне ветку
священного дерева бадьяна.  Я незаметно подняла  ветку и,  когда  хорошенько
рассмотрела в укромном месте, увидела, что на листьях написано:

     "Рукава увлажнив,
     эти листья сорвал я с бадьяна,
     все в рассветной росе.
     Пусть несбыточны мои грезы -
     только в них нахожу отраду..."

     Стихотворение показалось мне настолько изящным, что с  того дня я стала
думать о настоятеле с несколько более теплым чувством.

     Теперь,  когда меня  посылали  за  каким-нибудь  делом  в храм,  сердце
невольно волновалось, и, если настоятель  обращался  ко  мне, я отвечала ему
уже без  смущения. Он-то и прибыл во дворец, чтобы  молиться о выздоровлении
государя.

     - Странно, отчего ваш недуг длится так долго... -  весьма обеспокоенным
тоном сказал  он, беседуя с государем,  и добавил:  -  Перед началом  службы
пришлите    кого-нибудь    в   молельню,    пусть    принесут   какую-нибудь
вещь-"заменитель"14 из вашего личного обихода...

     И в  первый  же вечер, когда должны  были  начаться  молитвы,  государь
приказал мне:

     -  Возьми  мой  кафтан  и ступай  в  молельню!  Придя  туда,  я застала
настоятеля одного,  очевидно, остальные  монахи разошлись по  своим  покоям,
чтобы переодеться к началу службы. Я спросила, куда положить "заменитель", и
настоятель ответил:

     -  Туда,  в каморку,  рядом  с  моленным  залом!  Я  прошла  в соседнее
помещение, там ярко  горел светильник,  как вдруг  следом за мной туда вошел
настоятель в  обычной, повседневной одежде. "Что это значит?"  - подумала я,
охваченная тревогой, а он., промолвив:

     - Я заблудился во мраке страсти, но милосердие  Будды поможет мне... Он
простит...  -  внезапно  схватил меня в объятия. Я пришла  в  ужас,  но ведь
человека столь высокого  ранга  невозможно резко одернуть, прикрикнуть: "Как
вы смеете?!", и я, сдерживая себя, твердила только:

     - Нет-нет, мне стыдно Будды... Я боюсь  его гнева... - но он так меня и
не отпустил. Сном, наваждением показался мне наш поспешный, торопливый союз,
и не успел он закончиться, как послышался возглас:  "Время начинать службу!"
Это в моленный зал стали  собираться монахи, сопровождавшие настоятеля, и он
скрылся через заднюю дверь, бросив мне на прощание: "Сегодня ночью, попозже,
непременно   приходи  еще  раз!"  Вслед   за  тем  сразу  донеслись  голоса,
распевающие  молитву,  началось богослужение, как будто ничего не случилось.
"С каким же сердцем он предстал  перед Буддой и возносит молитву сразу после
такого святотатственного поступка?"  - подумала я, содрогаясь от страха  при
мысли о столь тяжком грехе.

     Ведь Будда все видел... Из молитвенного зала в каморку проникал отблеск
ярко горевших  огней, а мне чудился непроницаемый мрак загробного мира, куда
неизбежно  предстоит  мне  сойти  после столь  тяжкого прегрешения, и  страх
терзал меня, и больно сжималось сердце. Но хоть я и  наполовину не разделяла
страсти, которую питал  ко мне настоятель, все же поближе к рассвету улучила
момент, когда кругом не было ни души, и, таясь, пошла к нему на свидание. На
сей  раз служба уже закончилась,  и наша встреча  протекала несколько  более
спокойно, не так суматошно, как в прошлый раз. Было трогательно слушать, как
он, в слезах, задыхаясь, твердил мне  слова любви. Вскоре забрезжил рассвет.
Настоятель почти силой заставил меня обменяться с ним нижним шелковым косодэ
- "На  память  о сегодняшней встрече!",-  встал,  надел  мое  косодэ,  и  мы
расстались.  И хотя расставание  причинило мне  отнюдь не  такую грусть, как
ему, все же он по-своему стал мне дорог, его облик проник  мне в сердце, мне
казалось - я никогда его не забуду...

     Вернувшись  к себе, я  легла  и  вдруг  ощутила  что-то шершавое у края
одежды, которой мы только что обменялись.  Оказалось, это бумажный платочек,
какие обычно носят за пазухой, а на платочке - стихи:

     "То ли явь, то ли сон -
     сам не знаю, что это было,
     но печально струит
     с предрассветных небес сиянье
     светлый месяц ночи осенней..."

     "И когда только он  успел написать это?" -  дивилась я, до глубины души
растроганная  столь проникновенной любовью. С  тех пор  я встречалась с  ним
каждую ночь, как только удавалось улучить время, и чувство, соединившее нас,
стало таким, о котором поется в песне:

     "Ночь от ночи с каждой встречей
     Все сильней любовь..."

     И хотя мне  было  страшно, что на сей раз молебны  служат  с грехом  на
сердце,  и  я  стыдилась  пречистого лика Будды,  тем не  менее  на двадцать
седьмой  день богослужений  болезнь государя пошла на убыль,  а на  тридцать
седьмой день молебны закончились, и настоятель покинул дворец.

     -  На какой  же счастливый случай отныне мне уповать?  - говорил  он. -
Пыль  покроет  место  у алтаря,  где я  читаю  молитвы, дым  курений,  что я
возжигаю пред ликом Будды, угаснет, развеется навсегда, ибо я стал пленником
пагубной  земной страсти... Если ты любишь  меня так же  сильно, как я тебя,
облекись в рясу, затворись где-нибудь в глуши гор, живи, не ведая страстей и
страданий в сем быстротечном, непостоянном мире... - Так  говорил он, но мне
казалось: это,  пожалуй, уж чересчур!  Мне было жаль его, когда, расставаясь
со  мной,  он  встал,   и  рыдания  его  сливались  с  колокольным   звоном,
возвестившим наступление Утра.  "Когда он  успел  научиться  столь  искусным
любовным  речам?" - невольно дивилась  я, глядя, как  рукав-запруда бессилен
задержать поток его слез, и тревожилась, как бы люди не проведали его тайну,
как бы  не  пошла  дурная слава  о  настоятеле... Итак, молебны закончились,
настоятель уехал, а у меня стало еще печальнее на сердце.

     В  девятую  луну  в  новом дворце  Рокудзе  состоялся  пышный  праздник
Возложения  цветов  на  алтарь;  на  праздник  пожаловал  прежний  император
Камэяма.

     - В знак вашего  расположения  покажите мне всех  ваших придворных дам!
Хотелось бы их увидеть! - обратился он к государю, и женщины, взволнованные,
старались  перещеголять  друг  друга  нарядами,  готовясь   предстать  перед
Камэямой.  Но  для меня все  эти торжества  были лишь поводом для печали,  я
стремилась  только  к  уединению.  Когда Возложение  цветов окончилось,  оба
государя  уехали в загородную усадьбу Фусими,  на "грибную  охоту".  Там,  в
пирах  и  забавах, они провели  три дня,  после  чего  снова возвратились  в
столицу.

     * * *

     В позапрошлом году, в седьмую луну, я недолгое время жила дома. И перед
возвращением во дворец заказала некоему мастеру изготовить для  меня веер. Я
послала  ему  палочки из камфарного  дерева и  бумагу,  всю в мелких золотых
блестках,  посредине  бледно-голубую,  по  краям  - белую; на  этой бумаге я
нарисовала только воду, ничего больше, и на этом фоне написала белой краской
всего три  иероглифа - "Тонкая  струйка  дыма..." Дочка  мастера увидела мой
заказ  и, так как она тоже  была незаурядной художницей, то на  поверхности,
изображавшей воду, нарисовала поле,  заросшее осенними  травами,  и написала
стихотворение:

     "Не забудь же красу
     неба Нанивы15 ночью осенней,
     хоть в заливе ином
     доведется тебе, быть может,
     любоваться полной луною!.."

     Рисунок  этот отличался  от моей манеры расписывать веера,  и  государь
принялся настойчиво расспрашивать: "Какой это мужчина подарил тебе на память
сей  веер?" Мне вовсе не хотелось,  чтобы он  в  чем-то меня  заподозрил,  и
притом понапрасну, и я рассказала все, как было. И тут, восхищенный красотой
рисунка,  он вдруг загорелся необъяснимой страстью  к  этой юной  художнице,
которую и в глаза-то не видел, и с тех пор, в течение  добрых трех лет, то и
дело приступал ко мне с требованием непременно  свести его  с этой девушкой.
Не  знаю, как  ему удалось ее  разыскать,  но в этом  году, в  десятый  день
десятой луны, под  вечер она должна была  наконец прибыть во дворец.  Весьма
довольный,  государь  облачался  в  нарядное  одеяние,  когда   тюдзе16
Сукэюки доложил:

     -  Особа,  о  которой  вы  изволили распорядиться, доставлена  согласно
вашему приказанию.

     -  Хорошо,  пусть  подождет, не  выходя  из кареты, возле  беседки  над
прудом, у южного фасада дворца, со стороны Кегоку! - отвечал государь.

     Когда пробил первый вечерний колокол, эту девицу,  о которой он  мечтал
целых  три  года,  пригласили  войти.  В  тот  вечер  на  мне  было  двойное
светло-желтое  косодэ  -  лиловой нитью на нем  были вышиты побеги плюща,  -
поверх  я надела прозрачное коричневатое  одеяние  и темно-красную  парадную
накидку. Как обычно, государь приказал мне  проводить девушку, и  я пошла за
ней к подъезду,  где стояла карета. Когда она вышла  из кареты, весь ее вид,
начиная  с  громкого   шуршания  ее  одежд,  показался  мне  сверх  ожидания
вульгарным. "Ну и ну!.." - подумала я. Я провела ее, как всегда, в небольшую
комнату рядом с жилыми покоями государя - сегодня это  помещение было убрано
и  украшено  особенно  тщательно,  воздух благоухал  заботливо  подобранными
ароматическими  курениями. В руках девушка держала кипарисовый веер размером
не меньше  сяку17,  на  ней  было узорчатое нижнее косодэ, поверх
него - двойное платье на синем исподе и алые шаровары-хакама, причем все это
топорщилось  от крахмала и торчало  сзади горбом, точь-в-точь  как заплечный
мешок  для подаяний у монаха со  святой горы Коя...18 Лицо у  нее
было красивое, нежное,  черты четкие, правильные, поглядеть - так красавица,
но  все-таки  благородной  девицей  не назовешь...  Высокая,  в меру полная,
светлокожая...  Служи она  во дворце, вполне могла бы быть главной  дамой на
церемонии августейшего посещения Государственного совета и, - если, конечно,
причесать ее подобающим образом, - нести за государем его меч.

     - Она уже здесь! - сообщила я, и государь появился в кафтане, затканном
хризантемами,  и  в  широких  хакама,  распространяя  на  сто  шагов  вокруг
благоухание  ароматических курений, которыми был пропитан его  наряд. Аромат
этот, сильный  до  одурения,  носился  в  воздухе, проникая  даже ко мне, за
ширму.

     Государь обратился  к девушке,  и  та  без  малейшего  смущения,  бойко
отвечала ему. Я знала, что такая  развязность не в его вкусе, и мне невольно
стало  смешно. Меж тем уже наступила  ночь,  и они улеглись  в  постель. Как
всегда, я обязана была находиться рядом с опочивальней. А дежурным по дворцу
в эту ночь был не кто иной, как дайнагон Санэканэ Сайондзи...

     Ночь  еще  только началась, когда в соседнем покое,  судя по всему, все
уже закончилось  -  быстро, безвкусно и  вовсе не  интересно. Государь очень
скоро вышел из опочивальни и кликнул меня. Я явилась.

     - Как  все это скучно...  Я  крайне разочарован... - сказал  он, и мне,
хоть и вчуже, стало жаль эту девушку.

     Еще  не  пробил  полночный колокол,  а  ее уже выпроводили из дворцовых
покоев.  Государь,  в  скверном расположении  духа,  переоделся  и,  даже не
прикоснувшись к ужину, лег в постель.

     - Разотри здесь!.. Теперь  -  здесь! -  заставил  он меня растирать ему
плечи, спину.  Полил сильный дождь, и я с жалостью подумала: каково-то б