Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
авшим оказался наш
государь. По этому случаю он решил устроить для прежнего императора Камэямы
в загородном дворце Фусими Праздник женской музыки во дворце Рокудзе, как то
описано в "Повести о Гэндзи".
На роль Мурасаки назначили госпожу Хигаси. Принцесса
Третья29 по-настоящему должна была бы играть на полнострунной
цитре; тем не менее эту роль поручили дочери деда моего Хебуке, которая лишь
недавно начала служить при дворе и умела играть только на малой
шестиструнной30 японской цитре, - Хебуке нарочно хлопотал, чтобы
его дочери доверили эту роль. С той минуты, как я узнала об этом, у меня
почему-то испортилось настроение и пропало всякое желание участвовать в
празднестве. Но так как во время игры в мяч прежний император Камэяма
удостоил меня ласковых слов, государь сказал мне:
- Он знает тебя в лицо! - и велел исполнять роль Акаси. - Будешь играть
на лютне!
Игре на лютне я начала обучаться с семилетнего возраста, сначала у дяди
тюнагона31 Масамицу, и выучила несколько пьес, хотя и не очень
увлекалась этим занятием. С девяти лет сам государь обучал меня музыке, и
хотя до исполнения Трех сокровенных мелодий я не дошла, но такие пьесы, как
"Сого", "Мандзюгаку", все же усвоила, и как будто неплохо. Когда покойный
император Го-Сага отмечал свое пятидесятилетие и государь играл на лютне в
отцовской резиденции, во дворце Сиракава, я, совсем еще девочка, - в ту пору
мне было десять лет, - сопровождала его исполнение по-детски робким
аккомпанементом. Император Го-Сага пожаловал мне тогда лютню в красном
парчовом футляре - корпус был сделан из розового, а гриф - из красного
дерева. Да и после того мне случалось играть на людях. Не скажу, чтобы я
придавала своей игре чересчур большое значение, но сейчас, получив
приказание играть на предстоящем празднике, испытывала неприятное чувство,
мне почему-то очень не хотелось принимать участие в этой затее. Все же я
стала готовиться. Одеться было приказано, как описан наряд Акаси, - белое на
зеленом исподе косодэ, красное верхнее одеяние, сверху длинное,
светло-зеленое и еще одно желтое на зеленоватом исподе... Но меня все время
сверлила мысль: "Отчего это из всех придворных женщин именно мне велели
исполнять роль Акаси, самой низкорожденной из всех дам, описанных в
прославленной "Повести"? Может быть, мне сказали бы, что трудно было сыскать
другую женщину, владеющую игрой на лютне, но ведь и госпожа Хигаси,
исполняющая роль дамы Мурасаки, тоже не очень искусна в игре на цитре, она
лишь недавно выучилась играть на ней... Или взять японскую цитру, на которой
будет играть эта новенькая, которая и вовсе появилась во дворце без году
неделя... Ей доверили роль Третьей принцессы - а ведь согласно "Повести" та
играла на настоящей тринадцатиструнной цитре! Нарочно устроили, потому что
она не умеет на ней играть! Или взять, например, роль государыни Аки-Коному
- ее поручили госпоже Ниси, дочери Главного министра Митимасы, она будет
занимать положение, равное Мурасаки, а мне велели сидеть там, где находятся
места придворных дам, в правом углу циновки, напротив императрицы Акаси, -
порядок, мол, будет такой же, как и во время игры в мяч... Но почему,
хотелось бы мне спросить? Такой порядок вовсе не соответствует значению
исполняемой роли! Конечно, раз новенькая будет Третьей принцессой, хочешь не
хочешь, ей положено сидеть выше..." Такие мысли теснились у меня в голове,
но, как бы то ни было, коль скоро так распорядился сам государь, стало быть,
надо повиноваться, решила я и вместе с государем приехала во дворец Фусими.
Когда я увидела, как в тот же день эта новенькая прикатила в нарядной
карете в сопровождении целой свиты стражников-самураев, мне вспомнилось мое
прежнее процветание, и стало горько на сердце. Вскоре прибыл и прежний
император Камэяма, и сразу начался пир. Тем временем вышли все наши дамы,
положили перед собой разные музыкальные инструменты, расселись по местам -
все до мельчайших подробностей точь-в-точь, как описано в "Повести о
Гэндзи", в главе "Молодые побеги". Наш государь - ему предназначалась
главная роль самого принца Гэндзи - и прежний император Камэяма, исполнявший
роль военачальника Югири, должны были выйти в зал, когда все приготовления
будут закончены. На флейте и флажолете предстояло играть, как мне помнится,
и тюдзе Тонну, его должны были пригласить к ступенькам, ведущим из сада в
зал, но сперва следовало по порядку, усесться женщинам. Тем временем в
глубине дворца государь и прежний император Камэяма сидели за пиршественной
трапезой, после чего должны были выйти к нам. Тут внезапно появился мой дед
Хебуке, оглядел, как уселись женщины, и громогласно заявил:
- Неправильно! Такой порядок не годится! Третья принцесса несравненно
благороднее, чем Акаси. К тому же ее роль исполняет тетка, а роль Акаси -
племянница... Ясно, что хотя бы в силу родства тетка выше племянницы! Да и я
старше по званию, чем был покойный отец Нидзе. Почему же моя дочь сидит ниже
Нидзе? Пересядьте как подобает!
В это время подошли дайнагоны Дзэнседзи и Санэканэ Сайондзи, стали
говорить, что так изволил распорядиться сам государь, но Хебуке продолжал
твердить: "Кто бы что ни приказал, такого быть не должно!", и хотя сперва с
ним пытались не согласиться, никто больше не возражал: государь находился
далеко, докладывать о таких делах во время пира тоже было неудобно, и в
конце концов мне пришлось пересесть на нижнее место. Мне опять вспомнилось
почетное положение, которое я занимала в былое время во дворце Рокудзе, и
стало невыразимо горько на сердце... "Да и при чем тут родственные отношения
- кто из нас тетка, а кто племянница? Ведь немало людей родится от
матери-простолюдинки! Так что же, прикажете почитать такую низкорожденную -
мол, это бабка, а это - тетка... Мыслимо ли такое? Подобное бесчестье
терпеть не стоит!" - решила я, встала и покинула зал.
Вернувшись к себе в комнату, я сказала служанке: - Если государь меня
спросит, отдашь ему это письмо! - а сама уехала в Кобаяси, к госпоже Ие,
кормилице моей матери; она служила у принцессы Сэнъе-монъин, а когда та
скончалась, постриглась в монахини и жила неподалеку от могилы принцессы, в
храме Мгновенного Превращения, Сокудзеин, в местности Кобаяси. Вот к этой-то
госпоже Ие я и поехала. А к письму, адресованному государю, приложила,
завернув в тонкую белую бумагу, разрезанную пополам струну лютни и написала:
"Изведав невзгоды
и жалкий свой жребий приняв,
отныне навеки
зарекаюсь я в жизни бренной
прикасаться к заветным струнам!"
- Если меня будут искать, скажешь - уехала в столицу! - сказала я своей
девушке и с этим покинула Фусими.
Потом мне рассказывали, что, наполовину закончив пиршество, государь и
прежний император Камэяма, как и было намечено, вышли в зал, но на месте,
где полагалось сидеть Акаси, никого не было - никто не умел играть на
лютне... Государь спросил, что случилось, и, когда госпожа Хигаси рассказала
ему все, как было, воскликнул:
- Понятно! У Нидзе были все основания так поступить! - и прошел в мою
комнату. Там служанка, как я и приказала, подала ему мое письмо и сказала,
что я отбыла в столицу.
Так был расстроен и испорчен в тот день весь праздник. А стихотворение,
что я оставила, увидел государь Камэяма.
- Прекрасные стихи! - сказал он. - Без Нидзе сегодняшние музыкальные
выступления навряд ли будут интересны... Я возвращаюсь к себе, а это
стихотворение возьму на память! - И с этим отбыл.
Так и не пришлось - этой новенькой похвастаться своим искусством игры
на цитре... А люди толковали между собой:
- Хебуке, кажется, вовсе ума лишился! Нидзе поступила и умно, и
красиво! - На этом все и закончилось.
На следующее утро государь ни свет ни заря послал людей разыскивать
меня в дом кормилицы, на улицу Оомия, потом в усадьбу Роккаку-Кусигэ, к
отцовой мачехе, но всюду отвечали, что я там не появлялась. А я решила, что
это происшествие - удобный случай, чтобы уйти наконец от мира. Но в конце
двенадцатой луны я заметила, что опять понесла, и, стало быть,
обстоятельства снова мешали осуществлению заветных моих стремлений. "Буду
скрываться, пока не разрешусь от бремени, - думала я, - а после родин сразу
приму постриг..." Я поклялась больше никогда в жизни не касаться струн лютни
и пожертвовала в храм бога Хатимана лютню, полученную в дар от покойного
государя Го-Саги. На обороте разных бумаг, оставшихся от покойного отца, я
начертала выдержки из текста священной сутры и тоже отдала в храм, а на
обертке написала стихотворение:
"Как память о лютне,
с которой навек расстаюсь,
в сем суетном мире
да пребудут слова Закона,
что моей начертаны кистью..."
...Подумать только - в позапрошлом году, такой же третьей луной, в
тринадцатый день, настоятель впервые поведал мне о любви, напомнив строчки:
"Ах, осенней порой
не могу я пройти мимо хаги
и цветов не нарвать -
пусть в росе до нитки промокнет
платье, затканное луноцветом!.." 32
Потом, в прошлом году, в двенадцатую луну, он прислал то страшное
письмо, в котором проклинал меня... И вот уже совсем скоро, в этом году,
тоже в третью луну, и как раз в тринадцатый день, я покинула дворец, где
прослужила долгие годы, навечно рассталась с лютней, а мой дед Хебуке,
которого я считала за родного отца, гневается на меня и, как мне рассказали,
говорит: "Пока я жив, не видать ей больше дворца, если она способна убежать
и скрываться из-за того, что ей пришлись не по сердцу мои слова!" Но если
так - что ждет меня впереди? Будущее казалось мне мрачным. "Отчего же все
так случилось?" - с тревогой думала я. Как я и ожидала, государь повсюду
меня разыскивал, Снежный Рассвет тоже искал по всем монастырям, буддийским и
синтоистским, однако я по-прежнему пряталась, неизменная в твердом решении
скрываться и тайно перебраться в женский монастырь Дайго к настоятельнице
Синганбо.
Меж тем наступила четвертая луна, предстоял праздник
мальвы33, на который ожидалось прибытие обоих государей. Мне
рассказывали, что мой дед Хебуке готовит ложи для зрителей праздничного
шествия и по этому случаю хлопочет и суетится. Толки эти донеслись до меня
как вести из совсем иного, далекого мира. И тут я узнала следующее: в этом
году, той же четвертой луной, предстояло отпраздновать одно за другим
совершеннолетие царствующего императора Го-Уды34 и наследника,
принца Хирохито. Церемонию положено совершать вельможе почтенных лет в
должности дайнагона. Однако дед мой Хебуке находился уже в отставке, и
потому его участие в торжестве сочли нежелательным. И вот, чтобы показать
свою безраздельную преданность императору, он заявил, что хочет вновь, всего
на один-единственный день стать действительным дайнагоном, как бы "заняв" на
время эту должность у своего сына, дайнагона Дзэнседзи. "Прекрасная мысль!"
- удостоился дед высочайшего одобрения, указ был дан, дед снова превратился
в действительного советника-дайнагона и в таковом качестве совершил
Церемонию августейшего совершеннолетия. Дяде Дзэнседзи обещали, что после
окончания торжеств ему сразу вернут прежнюю должность; вышло, однако,
по-другому - должность дайнагона пожаловали Цунэтоо, его младшему
единоутробному брату. Глубоко обиженный, Дзэнседзи решил, что получил
отставку без всяких к тому оснований, счел все это нарочитыми происками отца
и не захотел оставаться с ним под одной крышей. Он уехал в дом тестя,
тюнагона Кудзе, и там безвыездно затворился. Эта новость меня потрясла
безмерно. Хотелось тотчас же навестить дядю, выразить ему мое искреннее
сочувствие. Но, опасаясь людской молвы, я ограничилась тем, что послала ему
письмо, признавшись, где скрываюсь, и просила его приехать.
Вскоре пришел ответ. "Я не находил себе места от беспокойства, услышав
о твоем исчезновении, - писал Дзэнседзи, - и теперь счастлив узнать, что ты
жива и невредима. Сегодня же вечером приеду, хочется поговорить обо всем
тяжелом и грустном, что пришлось пережить". В тот же вечер он приехал ко
мне.
Четвертая луна уже подходила к концу, молодая зелень одела соседние
долины и горы; на фоне зеленых крон, вся в цвету, белела поздняя сакура,
озаренная ярким лунным сиянием, а в густой тени, под деревьями, то бродили,
то, неподвижно застыв, стояли олени - эту дивную картину хотелось
нарисовать! В окрестных храмах зазвонили колокола, возвещая наступление
ночи, голоса, распевающие молитвы, звучали совсем рядом с галереей, где мы
сидели, и фигуры монахинь в простых суровых одеждах были исполнены грустной
прелести. Дайнагон Дзэнседзи, прежде такой жизнерадостный, бодрый, теперь
держался понуро, казался совсем другим человеком; рукава его длинного
охотничьего кафтана, казалось, насквозь промокли от слез.
- Я готов был отринуть все узы любви и долга и вступить на путь Будды,
- говорил он, - но покойный дайнагон, твой отец, так тревожился о тебе, так
просил не оставить тебя заботой... И я подумал, что с тобой будет, если я
тоже уйду от мира? Вот они цепи, которыми я прикован к этому миру...
"Он прав в своем желании постричься... Ведь и я приняла такое же
решение... Так зачем бы теперь уговаривать его остаться в миру?" - подумала
я, и мне стало так скорбно при мысли, что придется с ним разлучиться, что ни
единого сухого местечка не осталось на рукавах моего тонкого одеяния.
- Как только я разрешусь от бремени, я сразу уйду от мира, затворюсь
где-нибудь в глуши гор...- сказала я. - И вы тоже, стало быть, решили
принять постриг? - спросила я, растроганная до глубины души. Так мы
беседовали, открыв друг другу все, что было на сердце.
- А письмо настоятеля - как оно ужасно! - сказал Дзэнседзи. - Конечно,
все случилось не по моей вине, однако все же я испугался - что теперь с нами
будет? И вот не прошло много времени, как видишь, что случилось и с тобой, и
со мной... И впрямь думается - это проклятие настоятеля! Знаешь, когда ты
исчезла и государь разыскивал тебя повсюду, где только можно, как раз в это
время настоятель приехал во дворец. Он уже возвращался к себе в обитель,
когда встретил меня у главных ворот. "Правда ли, что толкуют о Нидзе?" -
спросил он. "Да, никто не знает, куда она скрылась",- ответил я, и тут
настоятель - уж не знаю, что было у него при этом на уме, - остановился,
некоторое время молчал, закрыв лицо веером, чтобы скрыть лившиеся из глаз
слезы, а потом произнес: "В Трех мирах 35 не обрящете вы покоя, в
пещь огненную они для вас обратятся..." - и при этом он казался таким
несчастным, таким убитым... Да нет, никаких слов не хватит, чтобы передать
его состояние! Представляю себе, что творилось в его душе, когда, вернувшись
в обитель, он обратился с молитвой к Будде!
Так говорил Дзэнседзи, а я, слушая его, снова вспомнила, как сияла луна
в ту ночь, когда настоятель написал мне:
"...но печально струит
с предрассветных небес сиянье
ясный месяц осенней ночи", -
и раскаивалась - зачем я была тогда так упряма и непреклонна, зачем
сказала ему такие жестокие слова, и слезы росой увлажнили мои рукава.
Уже стало светать, и дайнагон, опасаясь людской молвы, поспешил с
отъездом, шутливо сказав:
- Возвращаюсь совсем как будто после любовной встречи! - но тут же,
переменив тон, добавил: - Когда станешь монахиней, вспоминай очарование этой
ночи и грусть утреннего прощания!
В скорбный час позабыв,
что на свете лишь непостоянство -
наш извечный удел,
я от боли душевной плачу,
увлажняя рукав слезами!..
- Поистине так уж повелось, что жизнь в миру полна горя... Мы знаем это
и все-таки страдаем и плачем... - сказала я, -а когда приходится
расставаться, как нынче, сердце прямо рвется от боли! - и на его стихи
ответила тоже стихотворением:
Что с того, если скорбь
суждено в этом мире изведать
многим, кроме тебя?
Или нам и впредь со смиреньем
принимать подобные муки?!
Дайнагон Санэканэ Сайондзи - Снежный Рассвет, - сокрушаясь о моем
исчезновении, на двадцать семь дней затворился для молитвы в храме Касуга.
На одиннадцатые сутки он увидел меня во сне как живую перед вторым
павильоном храма и сразу же поспешил домой. По дороге, кажется где-то у рощи
Глициний, ему повстречался слуга моего дяди Дзэнседзи с маленьким ларцем для
писем в руках, и дайнагон, словно ему подсказывал это какой-то внутренний
голос, сам обратился к этому слуге, не прибегая к посредничеству своих
провожатых:
- Ты идешь из монастыря Дайго? Когда состоится пострижение госпожи
Нидзе? День уже назначен?
Слуга, решив, что говорившему все известно, со спокойной душой ответил:
- Вчера вечером ее навещал дайнагон Дзэнседзи, и я только что отнес ей
его послание. Мне неизвестно, когда именно состоится пострижение госпожи
Нидзе, но когда бы это ни случилось, обряд обязательно состоится, это я знаю
точно!
"Стало быть, она здесь!" - обрадовался Снежный Рассвет, велел спешиться
сопровождавшему его слуге и тут же отправил его коня в дар храму Касуга в
благодарность за полученное во сне откровение, а сам, чтобы не давать пищу
толкам и пересудам, остановился в Верхнем храме Дайго, в келье у знакомого
монаха.
Ничего об этом не ведая, я сидела на крытой веранде и, любуясь летней
зеленью, слушала рассказ настоятельницы о святом учителе Дзэндо, как вдруг,
поближе к вечеру, без всяких предупреждений кто-то поднялся на веранду. Я
подумала, что это кто-нибудь из монахинь, но шуршанье шелковых одеяний
напомнило мне шелест придворной одежды, я оглянулась, а этот человек, чуть
приоткрыв раздвижную перегородку, сказал:
- Как ты ни пряталась, божий промысел помог мне найти тебя. - И я
увидела, что это был Снежный Рассвет.
"Как он сумел отыскать меня?" - учащенно забилось сердце, но было уже
поздно: Я сказала только:
- Жизнь в миру мне постыла, вот я и решилась покинуть дворец, но зла ни
на кого не держу... - и вышла к нему.
Как всегда, он говорил мне слова любви - и откуда только они у него
брались? - и, по правде сказать, я внимала им с тайной грустью, но коль
скоро я твердо решилась следовать путем Будды, то вернуться во дворец... -
нет, этого мне не хотелось. Но в то же время, кто еще пожалел бы меня в моем
теперешнем положении, кто стал бы разыскивать, навещать?
- Ведь государь не охладел к тебе... - сказал он. - Мыслимое ли дело
из-за старческих выходок Хебуке решиться на подобный поступок? Хоть на этот
раз послушайся государя, вернись во дворец! - уговаривал он меня, проведя со
мной весь следующий день.
Отсюда он послал письмо дайнагону Дзэнседзи. "Как ни скрывалась госпожа
Нидзе, я все-таки разыскал ее, - писал он. - Хотелось бы повидаться и с
вами!" "Непременно!" - ответил Дзэнседзи и в тот же вечер опять приехал. Оба
проговорили всю ночь, утешаясь за чаркой сакэ.
На рассвете, когда пришло время прощаться, Дзэнседзи сказал:
- На сей раз и впрямь, пожалуй, было бы лучше, если бы вы сообщили
государю, где находится Нидзе... - На том и договорившись, оба уехали. А мне
было так жаль расставаться с ними обоими, чт