удет
девушке возвращаться?

     -  Скоро уже  рассвет...  А как  быть  с той, кого  привез  Сукэюки?  -
спросила я.

     - В самом деле, я и забыл... - сказал государь. - Поди посмотри!

     Я  встала, вышла  -  до  восхода  солнца  оставалось уже  недолго...  У
павильона Суми, у беседки над прудом я увидела насквозь промокший под дождем
кузов кареты - как  видно, она так и простояла под открытым небом всю  ночь.
"Какой ужас!" - подумала я и приказала:

     -  Подкатите  сюда  карету! -  На  мой голос  из-под  навеса  выскочили
провожатые  и подкатили  карету к  подъезду.  Я увидела,  что наряд женщины,
зеленоватое  двойное  платье  из  глянцевитого  шелка,  насквозь  промок,  -
очевидно, крыша кареты пропускала дождь,  - и  узоры  подкладки просвечивали
сквозь лицевую сторону. Глаза бы не глядели, какой жалкий все это имело вид!
Рукава тоже вымокли - как видно, она проплакала  всю ночь напролет, волосы -
от дождя  ли, от слез  -  слиплись, как  после  купания.  Девушка  не хотела
выходить из кареты.

     -  В таком виде я не смею показаться на люди! - твердила она. Мне стало
искренне жаль ее, и я сказала:

     -  У  меня  есть  одежда, переоденьтесь  в  сухое  и ступайте  вновь  к
государю! Этой ночью он  был занят важными  государственными делами,  оттого
все так нескладно и вышло... - но она только  плакала и, несмотря на все мои
уговоры, просила, молитвенно сложив руки:

     - Позвольте мне уехать домой! -  так что жалость брала глядеть. Меж тем
окончательно  рассвело,  наступил  день, теперь все равно  ничего невозможно
было исправить, и в конце концов ей разрешили уехать.

     Когда  я рассказала  обо  всем  государю, он согласился: "Да,  нехорошо
получилось!.." - и сразу  же  отправил ей вдогонку письмо.  В ответ  девушка
прислала  на  лакированной  крышке  тушечницы  что-то  завернутое  в  тонкую
синеватую  бумагу; на крышке  имелась надпись: "Паучок, повисший  на кончике
листка..."  В  бумаге  оказалась прядь  волос  и надпись "В блужданиях из-за
тебя..." Затем следовало стихотворение:

     "Знаю, не пощадит,
     в бесчисленных толках ославит
     нашу встречу молва.
     О, как тяжко идти, как горько
     по тропе ночных сновидений!"

     И больше  ни  слова... "Уж не постриглась ли  она в монахини?  - сказал
государь. - Поистине, как все бренно на этом свете!"... После этого он часто
справлялся, куда подевалась эта женщина, но она исчезла бесследно.

     Спустя много лет я услыхала, что  она  стала монахиней и поселилась при
храме Хаси, в краю Кавати,  где принесла пятьсот  обетов. Так случилось, что
эта  ночь привела  ее на путь Будды.  Я  поняла  тогда,  что  пережитое горе
обернулось для нее, напротив, радостным, благим умудрением!

     Меж  тем, совсем  неожиданно,  пришло  послание  от настоятеля с такими
страстными признаниями в любви,  что оно повергло меня  в  смятение.  Письмо
принес  мальчик-служка, состоявший при  настоятеле. Я  и раньше получала  от
него  любовные письма, но сам настоятель при дворе ни разу не появлялся, и я
была скорее даже рада этому.

     Сменился  год,  и по  случаю наступления  весны наш государь  и прежний
император  Камэяма  решили  устроить  состязание  цветов.  Все  были  заняты
приготовлениями, бродили по горам и долам в поисках новых редкостных цветов,
свободного времени  не  было  ни минуты, и  мои тайные встречи с  дайнагоном
Сайондзи, к сожалению,  тоже не могли состояться так часто,  как бы мне того
хотелось. Оставалось  лишь  писать ему письма с выражением моего огорчения и
нетерпения. Время шло,  я безотлучно несла свою дворцовую  службу, и вот уже
вскоре настала осень.

     Помнится, это было в конце девятой луны - дайнагон Дзэнседзи, мой дядя,
прислал мне  пространное  письмо.  "Нужно поговорить, немедленно приезжай, -
писал  он. -  Все  домашние  тоже  непременно  хотят  тебя  видеть. Сейчас я
нахожусь в храме Идзумо,  постарайся как-нибудь выкроить время и обязательно
приезжай!" Когда же  я приехала,  оказалось,  что  это  письмо - всего  лишь
уловка для тайной встречи с настоятелем. Очевидно, настоятель не сомневался,
что я люблю его так же сильно, как он -  меня, и так  же мечтаю о  встрече с
ним.  С  дайнагоном  Дзэнседзи  он  дружил  с  детских  лет,  а я доводилась
дайнагону  близкой  родней,  и  вот он придумал  таким  путем  устроить наше
свидание... Мы встретились, но такая неистовая, ненасытная  страсть  внушала
мне отвращение и даже какой-то страх. В ответ на все его речи я не вымолвила
ни слова,  в  постели  ни на мгновенье  глаз  не  сомкнула, точь-в-точь  как
сказано в старинных шутливых стихах:

     "Приступает ко мне,
     в головах и ногах угнездившись,
     душу травит любовь.
     Так, без сна, и маюсь на ложе -
     не найти от любви спасенья...19"

     Мне вспомнились эти стихи, и меня против воли разбирал смех. Настоятель
всю  ночь напролет со  слезами на глазах клялся мне в любви, а мне казалось,
будто все это происходит не со мной, а с какой-то совсем другой женщиной, и,
уж конечно, он не мог  знать, что про себя я думала в это время - ладно, эту
ночь уж как-нибудь потерплю,  но второй раз меня сюда не заманишь!.. Меж тем
птичье пение напомнило, что пора расставаться. Настоятель исчерпал, кажется,
все  слова,  чтобы  выразить  боль,  которую причиняет  ему  разлука,  а  я,
напротив,  радовалась в душе,  -  с моей  стороны это  было, конечно,  очень
нехорошо...

     За  стенкой  послышалось  нарочито  громкое  покашливание  моего  дяди,
громкая речь - условный знак, что пора уходить; настоятель пошел было прочь,
но вдруг снова вернулся в комнату и сказал:

     - Хотя бы проводи меня на прощание!

     Но я уперлась:

     -  Мне  нездоровится! - и так и не встала  с ложа. Настоятель  удалился
огорченный, он казался и впрямь несчастным, я видела, что он ушел в  тоске и
обиде, и почувствовала, что  взяла  грех на душу,  обойдясь  с ним, пожалуй,
слишком жестоко.

     Я  сердилась  на дядю,  устроившего  это  свидание, за  его  неуместный
поступок и под предлогом моих служебных обязанностей решила уехать как можно
раньше. Я вернулась во дворец еще затемно, а когда прилегла в своей комнате,
призрак настоятеля,  с  которым я провела эту ночь, так явственно  почудился
мне у самого изголовья, что мне стало страшно. В тот же день, около полудня,
пришло от него письмо, подробное, длинное и - это  чувствовалось  с  первого
слова  - искреннее, без малейшей лжи или  фальши.  К  письму  было приложено
стихотворение:

     "Не в силах поведать
     всей правды о муках любви,
     лишь воспоминаньем
     о той, с кем недавно был близок,
     питаю угасшее сердце..."

     Не то чтобы я внезапно  совсем охладела к настоятелю, просто эта  связь
слишком  тяготила меня, казалась  мучительной. "Мне нечего ответить на столь
неистовое чувство..." - думала я и написала:

     "Что ж, если однажды
     изменятся чувства мои!
     Ты видишь, как блекнет
     любовь, исчезая бесследно,
     подобно росе на рассвете?.."

     В ответ на пространные  изъяснения  в любви, которыми было  переполнено
письмо настоятеля, я послала ему всего лишь это стихотворение.

     С тех пор, что бы он ни писал, как ни упрашивал, я  не отвечала, а уж о
том, чтобы навестить, и вовсе не помышляла, отделываясь разными отговорками.
Больше  мы  не встречались. Наверное,  он  разгневался, поняв,  что так и не
увидит  меня до конца года,  и вот однажды  мне  принесли письмо. В бумажном
свертке лежало послание от моего дяди Дзэнседзи. В нем говорилось :

     "При  сем  прилагаю  письмо  настоятеля.  Не  могу  выразить,  как  мне
прискорбно, что  дело  приняло такой оборот... Тебе не  следовало так упрямо
избегать его.  Ясно, что  он горячо полюбил  тебя не случайно, это  чувство,
несомненно,  возникло  еще  в  прошлых его воплощениях,  а  ты  так  жестоко
обошлась с  ним,  и  вот  - горестные итоги,  поистине  достойные сожаления!
Настоятель гневается также и на меня, и я трепещу от страха!"

     Я развернула письмо настоятеля. Оно было написано на священной  бумаге,
предназначенной  для  обетов,  уж  не знаю,  какого  храма,  -  из  святилищ
Кумано20  или  из  храмов Конгобудзи21 на святой  горе
Коя, которому подчинялся храм  Добра  и Мира. Сперва  были перечислены имена
всех шести с лишним десятков японских богов и буддийских заступников Японии,
начиная с Индры и Брахмы22, а дальше стояло:

     "С тех  пор, как семи лет от роду я ушел от мира, чтобы следовать путем
Будды, я денно и нощно истязал свою плоть, подвергая ее тяжким и мучительным
испытаниям. Помышляя о ближних, я молился за благополучие Земли и неизменное
постоянство  Неба,  помышляя о  дальних, -  за то,  чтобы всяк сущий  на сей
земле, и я вместе с ними, очистился от  греха, обрел бы блаженство. Я верил,
что сии  мои  душевные  помыслы услышаны небожителями - защитниками  святого
учения - и молитвы мои исполнятся. Но вот уже два года, как из-за греховной,
безрассудной  любви,  вселившейся в  мое  сердце по  какому-то  дьявольскому
навету, я все ночи лью слезы тоски, мысленно представляя себе твой образ,  а
днем,  когда,  обратившись  к  священному  изваянию,  я  раскрываю свиток  с
начертанными  на нем  изречениями  сутры, я  прежде  всего вспоминаю  слова,
которые ты  говорила, вспоминаю твои речи,  наполняющие радостью  душу, и на
святом алтаре храню вместо  сутры твои письма,  ставшие для меня священными;
при  свете  лампад,  озаряющих  священный  лик  Будды,  спешу  прежде  всего
развернуть твои послания, дабы  утешить  сердце. Долго  боролся я, но скрыть
столь  мучительную  любовь невозможно,  и я  открылся  дайнагону Дзэнседзи в
надежде, что,  может быть, с  его помощью нам  будет  легче  встречаться.  Я
верил, что ты питаешь ко мне столь же  сильное чувство. Увы, теперь я понял,
сколь   несбыточны  были  эти  надежды!  Отныне  я  прекращаю  писать  тебе,
отказываюсь от мысли о встречах - ни  общаться, ни говорить с тобой отныне я
больше не буду! Но чувствую - сколько раз  ни суждено мне будет переродиться
в иное существование, любовь не покинет сердце,  и, стало быть, мне уготован
ад.  Вечно пребудет со мной мой гнев, никогда не наступит день, чтоб исчезла
моя обида! Все, чему доселе я посвятил свою жизнь - долгое послушание еще до
обряда  окропления  главы23   и   принятия   монашеского   обета,
неустанное    изучение    священных    сутр    -     заповедей    вероучения
Махаяны24,  суровое умерщвление плоти, которому я  подвергал себя
непрерывно,   -   все   это    привело    меня    лишь   к    Трем    сферам
зла!25 Пусть  нам  не суждено встретиться вновь в этой
жизни,  все  равно силой святого вероучения,  приобретенной за  долгие  годы
служения Будде, я сделаю так, что в последующей жизни мы вместе низринемся в
ад, дабы там повстречаться!

     С  самого  моего рождения, с первого вздоха  - разумеется, когда я  был
младенцем  в  пеленках,  того времени не упомню - но с семилетнего возраста,
когда мне  впервые обрили голову и я стал монахом, ни  разу не случалось мне
делить  с  женщиной ложе  или  испытывать страсть к женщине. Да  и впредь не
бывать такому!  Раскаиваюсь, невыразимо казнюсь, что просил дайнагона свести
нас, слов  не  хватает,  чтобы  выразить,  как  себя за  то упрекаю!"- Далее
плотными  строчками шли  имена  богини Аматэрасу, бога Хатимана и еще многих
богов и будд26.

     От страха  у меня волосы стали дыбом, я испугалась до дурноты, но, увы,
что  я  могла поделать  ?  В  конце  концов я  снова скатала  его  послание,
завернула в ту же бумагу и отослала ему обратно, прибавив только стихи:

     "Следов этой кисти
     не видеть мне больше - и вот,
     рукав увлажняя,
     над последним вашим посланьем
     проливаю горькие слезы..."

     С тех пор как отрезало - больше от настоятеля известий не приходило. Со
своей  стороны, мне тоже  не о чем  было ему писать, и я решила, что на этом
наша  связь  прекратилась.  Так,  без   каких-либо   признаков   примирения,
завершился и этот год.

     С  наступлением Нового  года  настоятель, по обычаю, всегда приезжал  с
поздравлениями во дворец.  Приехал он и  на сей  раз, и государь  тоже,  как
всегда, предложил ему  угощенье. Это был тихий домашний ужин, происходивший,
как обычно, у государя  в жилых покоях, поэтому ни спрятаться, ни  убежать я
не могла.

     - Налей и поднеси вино настоятелю! - приказал  ; государь. Я встала, но
в то же мгновение у меня внезапно хлынула носом кровь, потемнело в глазах, я
почти  лишилась  сознания и, конечно, поспешила прочь  с  августейших  глаз.
После этого я слегла и дней десять пролежала в постели, не на шутку больная.
Что сие означало?  Мне  казалось:  это  он,  настоятель,  своими проклятиями
наслал на меня болезнь, и невыразимый страх терзал душу.

     Во вторую луну прежний император  Камэяма посетил государя,  и для  его
развлечения устроили состязание в стрельбе из лука.

     - Если ваша сторона проиграет, - сказал государь Камэяма, - представьте
мне ваших придворных дам, всех без исключения, высших  и  низших. А если  мы
проиграем, я представлю вам всех дам, служащих у меня!

     На том и порешили. Оказалось, что проиграл наш государь.

     -  Мы дадим знать, когда все  подготовим  для  представления! -  сказал
государь  прежнему императору Камэяме,  и  тот  отбыл,  а  государь  призвал
дайнагона Сукэсуэ и начал с ним совещаться.

     - Как лучше это устроить? Хотелось бы придумать что-то необычное...

     - Да, конечно... Посадить всех  дам  в ряд, как на  праздновании Нового
года, не  слишком-то интересно... Опять же, если каждая будет представляться
по очереди,  словно гадальщику, предсказывающему судьбу по лицам,  это будет
тоже  как-то  нелепо...  -  высказывали  свои  соображения вельможи,  и  тут
государь предложил:

     - Что, если устроить катание  на лодках, как в  "Повести  о  Гэндзи", в
главе "Бабочки", помните,  там, где  описано, как Мурасаки устроила прогулку
на  лодках  в  ответ  на  стихи  "Сад  в ожидании весны...",  полученные  от
императрицы Аки-Коному?.. Украсим нос и  корму резными изображениями феникса
и дракона...27

     Но  строить  такие лодки  было чересчур сложно, и  это предложение тоже
отпало.

     - А  если выбрать из числа придворных восьмерых старших дам и по восемь
средних и  младших, одеть  их  отроками-игроками  в ножной  мяч  и  показать
государю Камэяме, как они играют в мяч на дворе Померанцев? Мне кажется, это
будет забавно!

     - Прекрасно! Отлично придумано! - Таков был общий глас.

     Чтобы подготовить женщин, каждой  назначили покровителя : старшим дамам
-  вельможу, средним  - рядовых  царедворцев, младшим  -  самураев дворцовой
стражи. Женщины должны были облачиться  в кафтан и хакама, опоясаться мечом,
обуться в мужские башмаки  и носки и  появиться в этом мужском наряде. Какой
невыносимый стыд нам приходилось терпеть!

     -  Мало  того, ведь это  игра  в  ножной  мяч,  стало быть,  все  будет
происходить не вечером,  а средь  бела дня! - роптали иные  женщины. Всем до
единой претила эта затея. Но, увы,  приказу нужно было  повиноваться. Делать
нечего, началась подготовка.

     Моим опекуном  назначили дайнагона  Санэканэ  Сайондзи. Я надела  синий
кафтан, широкие шаровары-хакама и красное верхнее одеяние. К левому рукаву я
прикрепила маленькую скалу, вылепленную  из ароматической смолы аквилярии, и
белыми  нитями  вышила  струи  водопада. К  правому рукаву  прикрепила ветку
цветущей  сакуры, а  по всему рукаву вышила  ее  же  рассыпанные  цветы.  На
шароварах были вышиты скалы  и  срубы  колодцев и так  же сплошь рассыпанные
лепестки сакуры.  Мне  хотелось  передать настроение, выраженное в  строчках
"Шум водопада, исторгающий слезы..." из "Повести о Гэндзи".

     Госпожу Гон-Дайнагон  опекал  Сукэсуэ.  Ее наряд  состоял из кафтана  и
шаровар светло-зеленого  цвета, на рукавах  были  вышиты  цветы  сакуры,  на
шароварах - бамбук,  и  на правой  штанине - светильник. Поверх она накинула
красное одеяние. Все женщины изощрялись, каждая на свой лад, придумывая себе
наряд.

     Наступил  назначенный день. Когда мы, двадцать четыре  женщины, вышли в
большой  зал   дворца,  специально  огороженный  ширмами,  каждая  выглядела
прелестно. Зрелище было великолепное!

     Изготовили красивые мячи, оплетенные золотой и серебряной  нитью.  Было
решено, что достаточно будет подкинуть мяч ногой на дворе, потом поймать его
на рукав и, сняв башмаки, с поклоном положить мяч пред очи государя Камэямы.
Все женщины, чуть не плача, всячески отказывались пинать мяч ногой, но среди
старших дам нашлась госпожа  Син-Эмонноскэ,  придворная  дама государыни,  -
она, дескать, умеет  искусно  играть  в  мяч; ее и заставили подкидывать мяч
-оказывается, даже  столь  неприятная  обязанность может  , иногда  принести
успех... И все же я нисколько ей не завидовала. А принимать мяч и класть его
пред  государем  Камэямой в  тот день выпало на мою  долю, ибо я тоже была в
числе восьми старших. Все было обставлено очень .празднично и торжественно.

     Подняли  бамбуковые шторы  в обращенном к Южному двору зале, там сидели
оба государя, наследник, пониже, по обеим сторонам лестницы, - вельможи, еще
пониже стояли  царедворцы, каждый занял подобающее ему  место. Когда женщины
проходили вдоль  ограды во  двор, их сопровождали "опекуны" в ярких одеждах.
Они тоже постарались одеться как можно наряднее.

     - А теперь послушаем, как зовут этих женщин! - сказал государь Камэяма.
Он приехал  днем, пировать  сели рано,  и распорядитель  Тамэката то и  дело
торопил нас:

     - Скорее, скорее!

     - Да-да, сейчас, сейчас!  - отвечали мы, а сами всячески  тянули время,
так что наступила  уже пора  зажигать  факелы.  Вскоре  все  наши  "опекуны"
обзавелись  факелами и  при их  свете  представляли своих  подопечных:  "Это
госпожа такая-то... Девица такая-то..." Услышав свое имя, названная женщина,
соединив рукава, кланялась государю Камэяме  и проходила дальше. Я сама была
участницей этого  представления,  стало быть, хвалиться  мне не пристало, но
скажу прямо - это было неописуемо прекрасное зрелище!

     Наконец  все собрались под деревьями во дворе, каждая встала на заранее
назначенное  место. Опять скажу  - стоило взглянуть на эту картину! Понятное
дело, что мужчины - и высокопоставленные, и  незнатные - смотрели на нас  во
все глаза.

     Я положила мяч перед государем Камэямой и хотела поспешно удалиться, но
он задержал меня, и мне пришлось прислуживать за столом в столь неподобающем
виде. Я сгорала от стыда...

     За  несколько дней до праздника  "опекуны", разойдясь по комнатам своих
подопечных,  учили  их,  как причесаться,  как  надевать  и  носить  кафтан,
обуваться, иными словами,  всячески помогали. Нетрудно догадаться, что, пока
покровители оказывали эту помощь своим дорогим ученицам, между ними возникло
немало тайных любовных союзов...

     В  ответном  состязании  в  стрельбе  из  лука  победа  досталась нашим
стрелкам, и  прежний  император  Камэяма  - проигравшая  сторона - пригласил
государя к себе, во дворец Сага. Свою дочь, принцессу То-Госе - в ту пору ей
было  тринадцать лет  и  она  воспитывалась у монахини  Адзэти,  -  он велел
нарядить     танцовщицей     -     исполнительницей     ритуальной    пляски
госэти28, девицы из ее свиты оделись служанками, и нам было  дано
представление  -  показано,  как  на  площадке  для  танцев  обучаются  этой
священной  пляске.  Была  устроена   торжественная   процессия  -   вельможи
шествовали в стеганых одеяниях, низшие царедворцы и чиновники  шестого ранга
-  в  кафтанах,  спущенных с  одного плеча.  В  празднестве  участвовали все
дворцовые слуги и служанки, представление закончилось общей веселой пляской.
Все  это  было  так  интересно, что словами  не  передать! Чтобы  продолжить
праздник, снова  устроили состязание,  на  этот раз проигр