ства,   слыша,  как  люди  толкуют:  "Приступы
лихорадки  следуют один  за  другим...",  "Как бы не случилось несчастья!.."
"Что, если я, быть может, никогда больше его не увижу?" - теснились в голове
тревожные думы. Я была в таком горе, что начиная с первого дня  седьмой луны
затворилась  в  храме  Хатимана,  совершила  тысячекратное  поклонение  богу
Такэноути, молила его отвести беду, послать государю выздоровление, на пятые
сутки  молитвы  мне  приснилось  солнечное  затмение  и  я  услышала  голос,
возгласивший: "Солнце скроется с небосвода..."

     Примечание переписчика: "В этом месте опять кусок рукописи отрезан, что
следует дальше - неизвестно. Продолжаю переписку с начала уцелевших строк".




     ...Поглощенная заботой о том,  как узнать о больном государе, я пошла к
Северной горе, Китаяма,  в  усадьбу вельможи  Санэканэ  Сайондзи и попросила
передать: "Некогда  я служила государю. Хотелось  бы ненадолго встретиться с
господином!",  однако никто  не  спешил  докладывать обо  мне,  может  быть,
оттого, что облачена я была в убогую черную рясу. Я заранее написала и взяла
с собой письмо на случай,  если не удастся самой повидать  Акэбоно, и теперь
достала его,  попросив передать, но даже письмо сразу взять  не  хотели. Уже
наступила ночь, когда  ко  мне вышел  самурай по имени Харуо  и взял письмо.
Через  некоторое время  он вернулся и передал слова господина: "Может  быть,
оттого, что я стал уже  стар,  что-то я ее не припомню... Пусть придет опять
послезавтра!" Я обрадовалась, но вечером десятого дня, когда я  снова пришла
в усадьбу, слуги сказали,  что господин уехал в столицу, потому что государь
при смерти... У меня потемнело в глазах при этом новом известии, и я побрела
домой. Проходя конским ристалищем Укон, кланяясь храму Китано, храму Хирано,
мимо которых лежал мой путь, я молила богов взять мою жизнь взамен его жизни
и  с  горечью думала,  что, если молитва моя будет услышана, я  исчезну, как
исчезает роса, а государь даже не узнает, что умерла я ради него...

     Если мне суждено
     раньше милого с жизнью проститься,
     я молю об одном -
     пусть во сне меня он увидит
     светлой каплей росы рассветной!..

     Дни проводила я,  погруженная  в  скорбные думы,  ночами  горевала,  не
смыкая глаз до рассвета, и вечером четырнадцатого дня снова  пошла в усадьбу
Сайондзи. На сей  раз господин меня  принял. Он  говорил о  былом, вспоминал
разные события прошлого, а потом сказал:

     - Похоже, что нет надежды на исцеление...

     Не описать словами горе, охватившее меня при  этих его словах! Я пришла
в усадьбу с тайным намерением попросить Акэбоно: нельзя  ли  мне  как-нибудь
еще  хоть  раз  встретиться  с государем  ?  -  но  не  знала,  как об  этом
заговорить.  Но Акэбоно, как видно,  понял,  что творилось  в  моей душе,  и
сказал, что  государь  вспоминал  обо  мне.  "Приходи  во  дворец!" - сказал
Акэбоно, и  я быстро покинула усадьбу, чтобы не привлекать внимания потоками
слез,  лившихся на рукав. На  обратном  пути, близ Утино,  мне повстречалось
много  людей,  ходивших  на   кладбище  проведать  своих  родных,  ныне  уже
бесплотных, и я подумала - придет время и я тоже отойду к числу мертвых...

     Те, кто ныне пришел
     поклониться росе на могилах,
     тоже обречены
     в свой черед уйти безвозвратно,
     ибо век наш, увы, недолог...

     На следующий день поздно вечером я пришла во Дворец Томикодзи, вошла во
двор  через  ворота  позади  Дворца,  на  пересечении Второй дороги  и улицы
Кегоку,  спросила  вельможу  Сайондзи и  с  его помощью,  словно  в каком-то
призрачном сне, увидела государя...

     А  наутро  - помнится,  это  было  в  шестнадцатый  день - я  услыхала:
"Скончался!"  Я  готовилась  к этому  в  глубине  души,  и  все-таки,  когда
услышала, что все кончено, безысходное  горе и  жалость  сдавили сердце... Я
опять пошла  во дворец. В  одном углу двора  ломали алтарь, воздвигнутый для
молебнов о здравии, по двору сновали  люди, но стояла тишина, не слышно было
ни  звука,  в главных  покоях  -  Небесном чертоге,  Сисиндэн,  ни  огонька.
Наследник,  как  видно,  еще засветло  уехал  во  дворец  на Вторую  дорогу,
удалившись  от  скверны, все опустело.  По мере того как  сгущались сумерки,
становилось  все  безлюдней.  Когда  вечер  перешел в ночь,  почтить  память
покойного  государя прибыли  оба  наместника  из  Рокухары.  Токинори  Ходзе
расположился со свитой на улице Томикодзи, приказав выставить горящие факелы
у карнизов крыш вдоль всей улицы, а Садааки Ходзе сидел на походном складном
сиденье у проезда  Кегоку,  перед ним горел  костер, а  позади  двумя рядами
стояли его вассалы; это выглядело, надо признать, очень торжественно.

     Наступила уже глубокая ночь, но мне некуда было идти,  я осталась  одна
на  опустевшем дворе,  вспоминала  минувшее,  когда я  видела государя,  мне
казалось  -  это было вот сейчас,  минуту назад. Никакими словами не описать
мое горе!

     Я взглянула на луну, она сияла так ярко...

     О скорбная ночь!
     Так невыносимо сиянье
     луны в небесах,
     что для сердца черные тучи
     будут нынче горькой отрадой...

     В  древности,  когда Шакьямуни  переселился  в  нирвану, луна и  солнце
померкли,  опечалились неразумные твари  - птицы  и звери.  Вот и моя скорбь
была так велика, что  даже ясная луна, которую  я всегда воспевала в стихах,
теперь будила в душе лишь горечь...

     Когда рассвело,  я  вернулась домой, но успокоиться не  могла; услыхав,
что распорядителем похорон назначен  Сукэфую Хино, зять тюнагона Накаканэ, я
пошла к его жене, с которой была  знакома,  попросить, чтобы  мне  позволили
хотя бы  издали еще раз  взглянуть на государя  в гробу, но получила  отказ.
Делать нечего, я  ушла, но по-прежнему думала во что  бы то ни стало еще раз
его  увидеть.  Переодевшись в светское платье, я целый  день простояла возле
дворца,  но  так  ничего  и  не  добилась.  Наступил уже  вечер,  когда  мне
показалось,  что гроб внесли в зал; я тихо  приблизилась,  взглянула  сквозь
щелку  между  бамбуковыми  шторами,  но  увидела только  яркий  свет  огней,
очевидно,  там,  в  окружении  этих огней,  стоял  гроб.  В  глазах  у  меня
потемнело,  сердце  забилось. Вскоре  раздался  голос: "Выносите!" Подъехала
карета, гроб вынесли. Прежний император Фусими проводил гроб отца до  ворот,
я  видела, как в горе  он утирал слезы рукавом своего кафтана.  Я  тотчас же
выбежала на проезд Кегоку  и  пошла  следом за погребальной  каретой,  пошла
босая, потому что, когда стали выносить гроб, растерялась, обувь моя куда-то
запропастилась, и я так и не нашла ее в спешке.  Когда карета сворачивала на
запад  от  Пятого  проезда  Кегоку,  она  зацепилась  за  установленный  там
бамбуковый  шест,  плетеная  штора  с  одной  стороны  свалилась,  и  слуга,
взобравшись  наверх,  стал  ее привязывать;  в  это  время  я заметила тюдзе
Сукэюки, одетого в глубокий  траур. Скорбью  веяло  от его  черных  рукавов,
насквозь промокших от слез.

     "Пройду еще немного и вернусь. Еще немного и вернусь..." - думала я, но
повернуть назад все не хватало духу, я продолжала идти, босые ноги болели, я
шла медленно и  постепенно отстала. Где-то - кажется,  возле Рощи Глициний -
попался навстречу прохожий.

     - Процессия ушла далеко? - спросила я.

     - Мимо храма Инари покойников не везут14, так что, наверное,
повезли другим  путем... - отвечал этот человек. - На дороге к  храму никого
нет... Уже час  Тигра, скоро рассвет. Как же вы собираетесь их догнать? Куда
вы идете? Как бы не случилось с вами беды... Ступайте домой, я провожу вас.

     Но я была не в силах вернуться ни с чем с полпути и,  плача,
совсем одна  продолжала  идти  вперед,  а  на рассвете  увидела лишь  дымок,
курившийся на  месте  погребального  костра,  -  все  уже  было  кончено. Не
передать словами, что пережила  я в тот миг. Думала ли я, что доживу до этой
скорбной минуты?

     Усадьба Фусими была близко отсюда. Мне  вспомнилось, как  этой  весной,
когда  скончалась государыня,  принцесса  Югимонъин провожала  ее  вместе  с
отцом. На этот раз принцесса осталась совсем одна. Я представила  себе, как,
должно быть, велико ее горе, и сложила стихи:

     "След вечерней росы
     растаял, исчез безвозвратно -
     я, скорбя о былом,
     вновь и вновь рукава орошаю,
     проливая горькие слезы..."

     В усадьбе Фусими жила сейчас государыня Югимонъин;  уж с ней-то я могла
бы поговорить  о прошлом, поведать ей мою душевную боль, но по случаю траура
ворота были  на  запоре,  даже  справиться о  здоровье государыни было не  у
кого... Долго блуждать возле ограды не подобало, и я побрела домой.

     Мне рассказали, что государыня опять облачилась в траур. А я? Если бы я
по-прежнему служила во дворце, как встарь, какой глубокий траур я бы надела!
Когда скончался государь-инок Го-Сага, вспомнилось мне, отец хотел, чтобы  я
тоже носила траур, но государь воспротивился: "Она еще слишком молода, пусть
носит обычное платье, только не очень яркое..." А вскоре, уже в восьмую луну
того же года, мне пришлось надеть траур по отцу... Бесчисленные воспоминания
вставали в душе, и я сложила стихи:

     "Нет, не станет черней
     от скорби моей беспросветной
     черной рясы рукав -
     хоть горюю вместе с принцессой
     об одном ужасном несчастье..."

     * * *

     Миновал ровно  год со  дня  смерти государя.  Я  посетила  его могилу в
селении  Фукакуса и  оттуда  прошла  ко  дворцу  Фусими.  Там  уже  началось
богослужение.  По  поручению  сына  покойного,  прежнего  императора Фусими,
служил  епископ  Тюгэн,  настоятель храма  Каменного Источника,  Сякусэн.  Я
слушала,  как  он читал сутру, собственноручно переписанную государем Фусими
на обороте бумаг,  оставшихся после покойного государя, и с  болью  душевной
думала, что сын  скорбит  о  покойном отце  так  же  сильно,  как  я.  Затем
продолжалась служба от имени государыни Югимонъин, ее вел преподобный Кэнки,
он тоже читал сутру, написанную на обороте рукописей покойного. Эти службы с
особой силой запечатлелись в моем сердце.

     Сегодня  истекал  срок  траура,  мне было  больно при  этой мысли, горе
сжимало  сердце. Служба  уже кончилась,  а я  все  стояла на коленях посреди
двора и,  хотя день  выдался мучительно жаркий, совсем  не ощущала зноя. Все
разъехались один за другим, двор опустел,  и я осталась одна наедине с  моей
скорбью.

     Никогда, никогда
     не высохнут слезы разлуки
     на моем рукаве,
     хоть известно мне, что сегодня
     завершается поминовенье!..

     Я видела, как оба  государя, отец и  сын, Фусими и Го-Фусими склонились
перед  изображением покойного государя, установленным  в  молитвенном  зале.
Одежды  государя Фусими были  особенно  грустного,  темного  цвета. "Неужели
завтра  он  снимет траур?" -  с  горечью  подумала  я. Прибыл  также  супруг
государыни Югимонъин, прежний император Го-Уда, и тоже  прошел в молитвенный
зал,  где  находилось августейшее  семейство.  Да,  род  государя  не  угас,
продолжал процветать, и это было прекрасно!

     * * *

     Примерно  в это же время захворал государь-инок Камэяма. Все ждали, что
он скоро поправится,  недуг  был  неопасный,  государь  Камэяма  и всегда-то
прихварывал,  однако вскоре разнеслась весть, что больной безнадежен  и  уже
отбыл  во дворец  Сага. Несчастья сыпались  одно за другим: в прошлом году -
смерть государя, в  этом  году - болезнь его брата, и, хотя  не в моих силах
было чем-нибудь тут помочь, все же я была глубоко огорчена.

     Я дала обет  завершить в этом году списки последних двадцати глав сутры
Высшей  Мудрости; давно уже решив,  что закончу мой труд в  храмах Кумано, я
хотела  отправиться туда,  пока еще не наступили сильные холода, и в десятый
день девятой луны - Долгого месяца - пустилась в  дорогу. Зная, что государь
Камэяма все еще болен, и притом - тяжело, я, конечно, тревожилась, но все же
далеко не так  сильно, как в прошлом году, когда смертельно заболел государь
Го-Фукакуса. Наверное, это было грешно - ведь святой закон не  велит  делить
людей на любимых и нелюбимых...

     В Кумано  я поселилась близ водопада Нати - здесь  было удобней черпать
утром и вечером святую воду - и начала переписывать сутру. С каждым днем все
сильнее дули ветры  с  горных  вершин, а  брызги водопада,  шумевшего рядом,
казалось,  сливались  с  потоком  моих  слез.  Беспредельно  очарование сего
священного края!

     Почему же никто
     хоть вчуже не спросит с участьем:
     "Сколько плакала ты,
     безутешна от тяжкой утраты,
     если так рукава промочила?.."

     У  меня  больше  не  сохранилось  ни  зеркала,  ни  прибора  для  туши,
оставленных мне  на  память  отцом  и матерью. Я  все  продала ради служения
богам; наверное, мое усердие оказалось угодным богу Кумано, потому что кисть
бежала легко, труд  спорился, до  завершения  оставалось уже немного. Пришло
время  покинуть  Кумано, но мне  было  жаль  расставаться  с  этими  святыми
местами, и я всю  ночь провела в молитвах. На рассвете я слегка задремала, и
мне привиделся сон.

     ...Мне  снилось,  будто  я  сижу рядом с  покойным отцом;  вдруг кто-то
объявляет  о прибытии государя.  Я поднимаю  глаза и  вижу государя - на нем
кафтан  из ткани,  окрашенной соком хурмы,  узор парчи изображает двух птиц,
повернутых головами друг к другу; государь как-то странно клонится на правую
сторону. Я выхожу из-за занавеса и усаживаюсь напротив, а государь удаляется
в  храм  бога  Кэцумико  и,  немного  приподняв  занавес,  улыбается,  и так
весело... Опять  слышится  голос: "Пожаловала государыня  Югимонъин!"  - и я
вижу ее  сидящей за занавесом в  храме  бога Мусуби в простом наряде, на ней
всего лишь  косодэ  и  белые хакама;  государыня  приподнимает  до  половины
занавес, достает два белых косодэ и подает мне.

     -  Мне так жаль,  что  тебе пришлось  расстаться с памятными  подарками
матери и отца... - говорит она. - Вот, возьми взамен эти косодэ!

     Я беру ее дар, возвращаюсь на свое место и говорю отцу:

     - Как же так, ведь он украшен  всеми Десятью добродетелями... По  какой
же причине, унаследованной из былых воплощений,  стал он  таким калекой, что
не может держаться прямо?

     -  Это оттого, что с одной стороны у  него нарыв...  - отвечает мне дух
отца. - А нарыв этот означает, что  под властью государя много таких, как мы
с тобой, неразумных смертных людей, и он всех их жалеет и лелеет...  Так что
он вовсе не по своей вине не может держаться прямо...

     Я опять гляжу на государя и вижу, что он все так же ласково улыбается.

     -  Подойди поближе! -  говорит  он. Я  встаю, опускаюсь  перед  ним  на
колени,  и  он  подает мне две ветки  - стволы у них обструганы добела,  как
палочки для еды, а на кончиках - по два листочка дерева наги...15

     ...На этом я открыла глаза. Как раз в это время началась служба в храме
Неирин.  Безотчетным  движением  проведя  рукой  по  полу  рядом с  собой, я
внезапно  нащупала  какой-то  предмет  -  это оказался  веер  на каркасе  из
кипарисовых спиц. Поистине чудесным и благостным показалась мне эта находка,
ведь  лето  на дворе давно миновало!  Я взяла  веер  и  положила  его  рядом
со столиком,  на котором писала сутру. Когда я рассказала о своем
сновидении одному из местных монахов, он сказал:

     - Веер -  символ  Тысячерукой Каннон. Вам привиделся благой сон,  стало
быть, вы непременно сподобитесь благодати!

     Образ государя,  увиденный во  сне,  сохранился  в моей  душе: закончив
переписывать  сутру,  я, в слезах, пожертвовала  храму  последнее из косодэ,
некогда подаренных  государем, ибо какой  смысл было  бы по-прежнему держать
его при себе?

     Печалюсь о том,
     что больше уже не увижу
     придворный наряд,
     бесценный дар государя,
     которым так дорожила... ,

     Я оставила у священного  водопада Нати и мои списки, и косодэ, приложив
к ним стихотворение:

     "Предрассветной порой
     от сна пробудившись на ложе,
     слышу издалека
     ропот горного водопада,
     что моим стенаниям вторит..."

     Теперь памятным даром государя стал для меня веер, найденный в ту ночь,
когда мне  приснился  тот  вещий сон, и я  взяла  веер  с  собой  в столицу.
Вернувшись  домой,  я  узнала,  что  государь Камэяма  уже скончался.  Давно
известно, сколь жесток наш бренный мир и как  все здесь недолговечно, но все
же  скорбь охватила  меня, когда я узнала о его смерти. Только моя жизнь все
еще тлела, курилась, как бесплодный дымок над угасшим костром...

     * * *

     В начале третьей луны  я, как обычно, пошла на поклон  в храм Хатимана.
Два первых  месяца нового,  Первого  года Токудзи16, я  провела в
Наре, никаких вестей из столицы не получала. Откуда ж мне было знать, что  в
храме Хатимана ожидают прибытия государыни Югимонъин?

     Как всегда,  я поднялась к храму со стороны холма Кабаний Нос, Иносака.
Ворота павильона Баба-доно были открыты, и мне вспомнились минувшие времена.
На  дворе, перед храмом,  я  тоже заметила приготовления  к встрече какой-то
знатной  особы.  Я  спросила,  кого  ждут, и  в  ответ услыхала: "Государыню
Югимонъин!"  Меня поразило,  что  мой  приход  словно  нарочно  совпал с  ее
посещением, я вспомнила сон, приснившийся  в прошлом году, в  Кумано,  облик
государя,  явившийся мне в том  сне; взволнованная, всю  ночь  я  провела  в
молитвах. Наутро, едва забрезжил рассвет, я увидела пожилую женщину, похожую
на придворную даму, - она занималась приготовлениями к приезду государыни. Я
обратилась к ней, спросила, кто она, и она рассказала, что зовут ее Оторан и
что состоит она при дворцовой трапезной. С волнением слушала я ее речь.

     -  Из тех,  кто служил в  прежние времена, никого уже  не  осталось,  -
сказала она в ответ на  мои расспросы о жизни при дворе государыни, - теперь
там все молодые...

     Мне захотелось как-нибудь дать знать государыне, кто я такая, взглянуть
на нее хотя бы  издалека,  когда  она павильон за павильоном будет  обходить
строения храма, ради  этого  я даже не  пошла перекусить в хижину, служившую
мне  пристанищем. Как только послышались восклицания:  "Вот  она,  вот!" - я
спряталась в сторонке и увидела богато  украшенные носилки, которые поднесли
к храму.

     Священный  дар  "гохэй" вручил  жрецам храма  сопровождавший государыню
царедворец наследника, вельможа Канэсуэ Сайондзи. Он был так похож на своего
отца  Акэбоно  в  ту пору,  когда тот, еще  совсем молодой,  служил в Правой
дворцовой страже, что одно это уже наполнило мою душу волнением.

     Был   восьмой   день  третьей  луны.  После  посещения  главного  храма
государыня, как положено,  проследовала  к павильону Тоганоо. Прибыли  всего
два  паланкина, очевидно,  выезд  совершался как можно более незаметно, так,
чтобы  не  привлекать  внимания. "Стало  быть,  разгонять народ не  будут, а
значит, и меня в толпе не заметят, взгляну  на нее хотя бы одним глазком..."
- подумала я и пошла  следом. В свите государыни  было еще несколько женщин,
пеших. Как  только я  увидела, узнала сзади знакомый  облик,  я уже не могла
сдержать  слезы.  Уйти,  однако,  тоже была не в  силах и осталась  стоять у
входа. Церемония поклонения закончилась, государыня вышла.

     - Откуда вы? - спросила она, остановившись возле меня.

     Мне хотелось рассказать ей все-все, начиная с давно минувших времен; но
я сказала только:

     - Из Нары...

     - Из храма Цветок Закона? - переспросила  государыня.  У меня выступили
на глазах слезы, я испугалась, что ей покажется это странным, и хотела  уйти
молча. Но уйти,  так и не сказав  ничего, я была не в силах и так и осталась
стоять на месте, а государыня меж тем уже  удалилась. Вне себя от сожаления,
я посмотрела ей  вслед и увидела,  что она в нерешительности остановилась  у
лестницы, затрудняясь спуститься