ихов-цепочек20.  Я часто бывала  у
него;  он оказался, сверх  ожидания, утонченным, образованным  человеком. Мы
развлекались, слагая короткие танка и длинные стихотворения-цепочки. Меж тем
уже наступила двенадцатая луна, и тут некая монахиня, вдова самурая Кавагоэ,
предложила мне  поехать с ней вместе в  селение  Кавагути,  в  краю  Мусаси,
откуда  после  Нового  года  она собиралась отправиться в храм Сияния Добра,
Дзэнкодзи. Я  обрадовалась удобному случаю побывать в тех  краях  и вместе с
этой монахиней поехала в Кавагути, но в пути нас застиг  такой снегопад, что
мы с трудом различали дорогу,  путь из Камакуры  в Кавагути отнял у  нас два
дня.

     * * *

     Место было совсем глухое,  на берегу реки, -  называлась она,  кажется,
Ирума. На другом  берегу находился постоялый  двор  Ивабути,  где жили  девы
веселья. В этом  краю  Мусаси совсем  нет гор, куда ни глянь,  далеко окрест
протянулась  равнина, покрытая  зарослями Увядшего, побитого инеем камыша. И
как только живут  здесь среди этих камышей люди! Все больше  отдалялась я от
столицы... Так, в тоске и унынии, проводила я уходящий год.

     С грустью вспоминала  я прошедшую жизнь... Двух  лет я лишилась матери,
не помню даже ее лица, а когда мне исполнилось четыре года, меня взял к себе
государь и мое  имя  внесли  в список  придворных женщин. С тех самых пор  я
удостоилась   его   милостей,  обучалась  разным  искусствам,   долгие  годы
пользовалась особой благосклонностью государя...  Что ж .удивительного, если
в  глубине  души  я лелеяла мечту вновь прославить  наше семейство Кога?  Но
случилось иначе -  в поисках просветления я вступила на путь Будды,  ушла от
мира...

     Нелегко отринуть все, что любил,
     все, чего недавно желал,
     Отрешиться от страстей и забот,
     если сердце ими сковал.
     Но когда наступит последний час,
     не захватишь ведь в мир иной
     Ни жену, ни детей, ни мешки с казной,
     ни прижизненный трон свой!

     "Да,  мир,  от которого я бежала, полон скорби!"  -думала  я и все-таки
тосковала по дворцу, с которым сроднилась  за  долгие годы, не могла  забыть
любовь государя... Так в одиночестве проливала я слезы.

     Душа была полна горя, а  тут еще снег все падал и  падал с потемневшего
неба, заметая все пути  и  дороги; куда  ни  глянь, кругом  белым-бело. "Как
живется вам  здесь, среди снегов?" - прислала  спросить  хозяйка-монахиня. Я
ответила:

     "Подумайте сами,
     как тяжко одной созерцать
     сад, снегом укрытый,
     где ничьих не видно следов, -
     и о прошлом грустить в тиши!.."

     Участие  моей  хозяйки  лишь  усилило душевную  боль,  но  на  людях  я
старалась не давать воли  слезам и  скрывала  горькие думы. А меж тем старый
год подошел к концу и начался новый.

     * * *

     Пришла  весна, запел  соловей в  ветвях сливы,  цветущей  возле карниза
кровли, а  я грустила о том, что невозвратно  уходят годы, и с ними - жизнь;
радость новой весны была бессильна осушить мои слезы.

     В  середине  второй луны я отправилась в  храм  Сияния Добра.  Я прошла
перевал Усуи и висячий мост на горной дороге Кисо - то была поистине опасная
переправа; страшно  было даже ступить ногой на бревнышки, заменявшие мост...
Мне  хотелось получше посмотреть все прославленные места, мимо которых лежал
наш путь,  но я шла не  одна  и,  влекомая остальными паломниками, вынуждена
была  идти  не  останавливаясь.  Путешествовать  не  одной  поистине  весьма
неудобно! Поэтому я сказала, что  дала  обет  пробыть  в  храме Сияния Добра
несколько дней, и рассталась с моими спутниками

     Они выражали беспокойство, боялись покинуть меня одну, но я сказала:

     - А разве кто-нибудь  провожает нас, когда мы отправляемся  в последний
путь? Одинокими приходим  мы  в этот  мир, и  уходим тоже  одни... За каждой
встречей  неизбежно  следует  расставание,  за  каждым рождением  -  смерть.
Прекрасны цветы сливы  и персика, но в конце концов они возвращаются к своим
корням.  Ярко  окрашены  осенние  кленовые  листья,  пышным  убором  одевшие
деревья, но краса  осени  тоже  недолговечна  -  она длится лишь до  первого
дуновения ветра...  Грусть  расставания быстро проходит! - И, сказав  так, я
осталась в храме одна.

     Храм Сияния Добра расположен  не так красиво,  как святилище Хатимана в
столице или в  Камакуре,  но зато  я узнала, что  здесь было  явление живого
Будды, и  сердце  исполнилось  упования и веры.  Я  встречала утро и  вечер,
непрерывно  твердя  молитву,  решив  повторить  ее  десятикратно  сто  тысяч
раз21.

     Жил здесь некий Ивами из Такаоки, также давший монашеский обет, большой
ценитель изящного, постоянно слагавший  стихи, любивший музыку. Придя к нему
в гости  вместе с  другими  паломниками  и монахинями,  я  увидела  поистине
изысканное жилище,  совсем  неожиданное для  деревенского жителя.  Многое  в
здешнем краю дарило отраду сердцу, и я осталась в храме до осени.

     * * *

     Вплоть до  восьмой луны я задержалась в  горном краю Синано, ибо хотела
на  обратном пути увидеть осень на равнине  Мусаси, но вот  наконец покинула
храм Сияния Добра.

     В краю Мусаси есть храм Асакуса, посвященный Одиннадцатиглавой  Каннон.
Все восхвалили чудотворную силу этого  священного  изваяния, мне  захотелось
побывать там, и я отправилась  в храм  Асакуса. Углубившись далеко в поле, я
шла,  раздвигая густые  травы.  Кругом  рос только  кустарник хаги, шафран и
китайский  мискант, такой высокий, что всадник верхом на лошади  скрывался в
зарослях с головой. Дня  три  пробиралась  я  сквозь эти травы,  а им все не
видно  было конца.  Чуть в стороне,  у  боковых тропинок,  встречался иногда
дорожный приют, но в остальном место было безлюдно,  позади и впереди только
поле, равнина без конца и без края.

     Храм богини Каннон стоял на небольшом  холме, тоже посреди поля, кругом
ни деревца, поистине как в песне, сложенной Ёсицунэ Фудзивара:22

     "Далеко-далеко,
     где небо сливается с лугом,
     будто прямо из трав
     поднимается светлый месяц,
     озарив равнину Мусаси".

     Был вечер  пятнадцатого числа, пора полнолуния. В  этот вечер во дворце
всегда звучала музыка... Правда,  со мной не было косодэ, полученного в  дар
от государя 23, - я поднесла его храму  Хатимана в столице вместе
с  переписанными мною свитками  Лотосовой сутры, и потому  хоть и  не вправе
была сказать:

     "Дар храню государев,
     придворное старое платье24,
     Ароматы былые
     и ныне могу вдыхать я..." -

     но это не  означает,  что  я забыла  дворец;  мои  чувства не  уступали
глубиной чувствам человека, создавшего эти строчки...

     По  мере того  как сгущалась  тьма,  луна, поднимаясь  над  травянистой
равниной, блестела  все ярче, и светлые  капли росы,  висевшие  на  кончиках
травинок, сверкали, как драгоценные камни.

     "Вспоминаю, как встарь
     любовалась я полной луною
     из пределов дворца, -
     а теперь запомню навеки
     эту ночь в печальном сиянье!.." -

     думала я, едва не утопая в слезах.

     Созерцаю луну,
     что светит в безоблачном небе...
     Разве в силах моих
     позабыть, навсегда отринуть
     образ, в сердце запечатленный?

     Настало  утро.  Нельзя  было  до бесконечности оставаться  в  пустынных
полях, и я ушла.

     * * *

     Наконец я очутилась  у реки  Сумиды, переправилась на  другой  берег по
большому, длинному  мосту,  похожему на мосты Киемидзу  или Гион  в столице.
Здесь встретились мне двое мужчин в чистом дорожном платье.

     - Скажите, где протекает речка Сумида? - спросила я.

     -  Она перед вами! -  услышала я в ответ. - А это мост  Суда. В прежние
времена здесь не было моста, приходилось  переправляться на лодках, это было
очень  неудобно, поэтому построили мост.  Сумида -  ласковое  название, хотя
простой народ зовет эту  речку  Суда... На  том берегу было когда-то селение
Миеси,  крестьяне  сажали  рис,  но  зерно  не  родилось, было  много пустых
колосьев. Однажды  правитель края спросил,  как  называется  это селение, и,
услышав  в  ответ:  "Миеси!"25, сказал:  "Неудивительно, что  рис
здесь не родится!" Он приказал дать деревне новое название "Ёсида" - Хорошее
Поле. После этого колос стал полновесным...

     Мне вспомнилось, что Нарихира  вопрошал здесь "мияко-дори" -  столичных
птиц, но теперь у реки не видно было никаких птиц, и я сложила:

     "Напрасно пришла я
     к тебе, о Сумида-река!
     Уж нет и в помине
     тех птиц, воспетых поэтом,
     что некогда здесь обитали..."

     Над рекой клубился туман, застилая дороги. Стемнело, я шла, погруженная
в  печальные  думы, а  высоко  в  небе,  словно  вторя моей печали,  кричали
перелетные гуси.

     Небо чуждых краев...
     Мне слезы глаза застилают.
     Слышу жалобный клич -
     будто спрашивает о минувшем
     у меня гусиная стая.

     Колодец Хориканэ,  многократно  воспетый  в  стихах,  теперь  бесследно
исчез,  на  прежнем месте  стоит лишь  одно засохшее  дерево... Мне хотелось
пойти  отсюда еще дальше, углубиться  в восточные земли, но в печальном мире
нашем на всяком пути есть преграды,  и, передумав, я пошла в Камакуру, чтобы
оттуда возвратиться в столицу.

     Время шло, в середине девятой луны  я собралась назад, в столицу. Не то
чтобы я  особенно  спешила вернуться,  но  в  Камакуре  оставаться  тоже  не
собиралась и  с рассветом  пустилась в  путь. Меня проводили очень сердечно,
отправили  назад  в паланкине и по очереди сопровождали от одного постоялого
двора до другого, так что путешествовать мне было легко и удобно, и вскоре я
прибыла в Сая-но Накаяму. Мне вспомнились стихи Сайге:

     "Разве подумать я мог,
     что вновь через эти горы
     пойду на старости лет?
     Вершины жизни моей -
     Сая-но Накаяма" *,

     *  Перевод В.  Марковой. -  Сайге.  Горная хижина. М.,  "Художественная
литература", 1979.

     И я сложила:

     "Перевал позади,
     но печалюсь - едва ли придется
     в этой жизни хоть раз
     миновать мне, страннице, снова
     горы Сая-но Накаяма..."

     * * *

     В  краю Овари  я  пошла помолиться  в храм Ацута. Всю  ночь я провела в
храме; паломники, молившиеся  вместе со  мной,  рассказали,  что  пришли  из
Великого храма,  Исэ. "Стало быть, Исэ  близко отсюда?" - спросила  я, и они
пояснили, что  туда  можно отправиться водным путем  от пристани  Цусимы.  Я
очень обрадовалась, что  Исэ так близко, и хотела тотчас же ехать, но решила
сперва завершить давнишний  свой  обет  - переписать тридцать последних глав
сутры Кэгон и пожертвовать рукопись в здешний храм Ацута.

     Я намеревалась продать все одежды, полученные в  дар от разных  людей в
Камакуре, - конечно, они предназначали эти подарки для совсем другой цели! -
и  на вырученные  средства  некоторое время  прожить  при  храме,  занимаясь
переписыванием  священных текстов.  Но главный  жрец  стал учить  меня,  как
писать,  докучать  разными советами  и  наставлениями...  К  тому  же  снова
разыгрался  мой  старинный недуг. Больная  я все равно не смогла бы заняться
перепиской, и я вернулась в столицу.

     * * *

     Дома  я оказалась,  как помнится,  в конце  десятой луны,  но  покоя не
обрела - напротив, мне было тягостно оставаться в столице, и я отправилась в
Нару. До сих пор все как-то не случалось побывать там, ведь я происходила не
из семейства  Фудзивара... Но теперь, когда я устала  от дальних странствий,
такое богомолье было как раз по  силам, ведь Нара отстоит совсем недалеко от
столицы. У  меня не было там  знакомых, я все  время пребывала  одна. Прежде
всего я  пошла поклониться великому  храму Касуга. Двухъярусные,  увенчанные
башней  ворота и  все  четыре  строения  храма,  крытые черепицей, выглядели
поистине величаво. Посвист бури, веявшей с гор, мнился ветром,  пробуждающим
смертных  от  сна земных заблуждений,  а  воды, журчавшие  у  подножья горы,
казалось, смывают  скверну нашей  грешной юдоли... В храме  я  увидела жриц,
молодых и  изящных.  Как раз в  этот  час лучи вечернего солнца озарили весь
храм, заблестели на вершинах дерев, растущих на окрестных холмах, юные жрицы
попарно исполняли священные пляски, и это было прекрасно!

     Эту ночь я провела в бдении на галерее храма, слушала, как пришедшие на
молитву паломники распевают стихи,  и  на сердце у меня  стало спокойней.  Я
глубоко  постигла не только  великое  милосердие Будды, ради спасения  людей
снизошедшего в этот край, в пыль и прах нашей грешной земли,  но сподобилась
также  уразуметь и  промысел  божий,  ведущий  смертных  к  прозрению  через
создание  стихов,  - "безумных слов, пустых речей"26,  как иногда
готовы называть поэзию. Предание гласит, что в давние времена епископ Синки,
ученик преподобного Синкая из монастыря Кофукудзи, очень сердился  на грохот
бубнов   и  звон  колокольчиков,  долетавший  из   храма  Касуга.   "Если  я
когда-нибудь  стану главой всех  шести обителей Нары, -  сказал  он, -  я на
вечные времена запрещу бить в бубны и колокольцы!"  Желание его исполнилось,
он стал  настоятелем всех монастырей  Нары  и  тотчас же  осуществил то, что
давно  замыслил,  - запретил священные песни и пляски в храме Касуга. Тишина
воцарилась за алой,  окрашенной  в киноварь оградой, музыканты  и танцовщицы
погрузились в уныние, но, делать нечего, молчали, положившись на волю божью.
"Больше  мне  нечего  желать  в этой жизни, -  сказал епископ.  -Теперь буду
ревностно  молиться лишь  о  возрождении в  грядущем  существовании!"  -  И,
затворившись в храме Касуга, он воззвал к богу, вложив  в  молитвы  весь пыл
своего  благочестия. И  светлый бог  явился  ему во  сне  и  возгласил: "Вся
вселенная  мне подвластна,  но ради спасения неразумных  людей я умерил свое
сияние  и  добровольно окунулся в  пыль и прах сего грешного мира, где жизнь
сменяется  смертью.  Ныне  велика  моя  скорбь, ибо, запретив звон бубнов  и
колокольцев,  ты  отдаляешь смертных от  единения с Буддой! Я  отвергаю твои
молитвы, они мне неугодны!"

     С  тех пор кто бы ни  противился священным песням и танцам,  как  бы ни
порицал их исполнение, музыка и пение в храме Касуга и поныне не умолкают.

     Когда мне  рассказали об этом, душу охватило  благоговение и на  сердце
стало спокойней.

     На следующее утро я посетила  женский монастырь Лотос Закона, Хоккэдзи,
и встретилась  с живущей там монахиней Дзякуэнбо,  дочерью министра Фуютады.
Мы  говорили о печалях  нашего  мира, где все недолговечно,  все бренно и за
жизнью  неизбежно  приходит  смерть.  На  какое-то мгновение я даже  ощутила
желание тоже поселиться в такой  обители, но я понимала, что не  создана для
спокойной и  тихой  жизни, всецело  посвященной  изучению  святой науки,  и,
влекомая  грешным  сердцем,  для  коего, видно, все  еще  не  приспела  пора
прозрения, покинула обитель и отправилась в монастырь Кофукудзи. По дороге я
набрела на усадьбу преподобного Сукэиэ, старшего жреца храма Касуга.

     Я  не знала, чей  это  дом,  и прошла  было мимо; ворота выглядели  так
внушительно, что я приняла строение за какой-нибудь храм и вошла за  ограду;
оказалось, однако, что это не храм, а усадьба знатного человека.  Прекрасное
зрелище являли хризантемы, высаженные  рядами  наподобие изгороди.  Они  уже
немного привяли, но все еще могли  бы  соперничать красотой с  хризантемами,
растущими во дворце. В это время ко мне  подошли двое юношей. "Откуда вы?" -
спросили они, и,  когда я ответила,  что пришла из столицы, они сказали, что
им  стыдно за убогий вид увядших цветов... Речи  их  звучали  изысканно. Это
были  сыновья  Сукэиэ -  старший, Сукэнага,  тоже  жрец  храма,  и  младший,
Сукэтоси, помощник правителя земли Мино.

     "Вдали от столицы
     скитаюсь и слухи ловлю
     о тех, кто мне дорог, -
     парк дворцовый напоминают
     хризантемы в россыпи росной..."

     Дощечку с  такими  стихами  я привязала к  стеблю цветка  и  пошла было
прочь,  но  хозяева  увидали мои стихи, послали человека  за  мной вдогонку,
заставили вернуться и оказали всяческое гостеприимство. "Побудьте у нас хотя
бы недолго, отдохните!" - говорили они, и я, как то бывало и раньше во время
моих скитаний, осталась на несколько дней в этом доме.

     * * *

     Храм Тюгудзи, посвященный принцу Сетоку27, построен усердием
его супруги, принцессы Оирацумэ. Я была растрогана, услышав рассказ об этом,
и отправилась  в  этот храм. Настоятельницу,  монахиню  Синнебо, я  когда-то
встречала во дворце. Как видно, она меня не узнала, может  быть, потому, что
была уж очень стара годами, и я не стала называть себя, сказала только,  что
просто проходила, мол, мимо, вот и зашла. Не знаю, за кого она меня приняла,
но встретила очень ласково; в этом храме я тоже осталась на день-другой.

     Оттуда   я  направилась  в  храм   Лес  Созерцания,  Дзэнриндзи,  иначе
называемый  храмом Тайма. С благоговением  выслушала я рассказ, записанный в
анналах этого храма:

     "Одна из здешних  монахинь,  благородная Тюдзе,  дочь  министра Тоенари
Фудзивары,  мечтала  увидеть живого Будду. Однажды к ней  явилась незнакомая
монахиня. "Дайте мне десять связок лотосовых  стеблей, - сказала она,  - и я
сотку  из  них картину  рая во  всем его  несказанном великолепии!"  Получив
стебли,  она  надергала  из   них   нити,   прополоскала  водой,  взятой  из
свежевыкопанного колодца, и они сами собой  окрасились  в пять цветов. Когда
нити  были готовы, явилась другая женщина,  попросила  наполнить  светильник
маслом  и за время между часом  Вепря и  часом Тигра  28  соткала
картину, после  чего обе женщины удалились. "Когда же я снова увижу вас?"  -
спросила Тюдзе, и женщины ответили:

     "Великий Кашьяппа29 в старину
     Праведных поучал,
     Затем бодхисаттва Хооки
     Обитель здесь основал.
     Ты к Чистой земле стремилась душой -
     Ныне из наших рук
     Прими эту мандалу30 и молись!
     Избавлена будешь от мук".

     С этими словами женщины взмыли в небеса и скрылись в западной стороне".

     Надгробие принца Сетоку, сложенное из камней, выглядело  величественно,
с волнением  взирала  я на эту могилу. В  храме монахи  как раз переписывали
Лотосовую сутру,  я  обрадовалась  благому  совпадению и,  прежде чем  уйти,
поднесла одеяние на нужды храма.

     Так  переходила  я от одного  святого места к  другому, а тем  временем
подошел Новый год.

     * * *

     Во вторую луну Четвертого года, Сео31, я вернулась в столицу
и  по дороге зашла помолиться в  храм Хатимана, в  Ива-Симидзу. Путь от Нары
неблизкий, я была там, когда день уже клонился  к вечеру. Поднявшись на холм
Кабаний Нос, Иносака, я приблизилась к храму. В пути  мне встретился спутник
- карлик, уроженец  края Ивами, он тоже  направлялся на богомолье. Мы  пошли
вместе.

     -  За  какие  грехи,  свершенные  в  прошлой жизни,  вы родились  таким
калекой? - спросила я. - Известно ли вам что-нибудь об этом?

     Беседуя,  мы приблизились к храму: я  увидала,  что  ворота,  ведущие к
павильону  Баба-доно,  открыты.  Их всегда  открывали, когда  туда  приезжал
главный  смотритель  храмов,  и  я  уже  хотела  пройти  мимо,  ибо   никто,
разумеется,  не  уведомил  меня,   что   сегодня  сюда   пожаловал  государь
Го-Фукакуса. Вдруг ко мне подошел человек, похожий на придворную слугу.

     - Пожалуйте в павильон Баба-доно! - сказал он.

     - Кто приехал туда? И за кого меня принимает? Странно!.. Может быть, вы
ошиблись, зовут не меня, а этого карлика? - спросила я.

     -  Нет, никакой ошибки тут нет, - ответил слуга. - Зовут именно  вас. С
позавчерашнего дня здесь пребывает прежний император Го-Фукакуса.

     Слова замерли у меня на  устах. Мы не виделись столько лет!  Конечно, в
глубине сердца я всегда  помнила государя: в минувшие  годы,  перед  тем как
уйти от мира, я приходила к нему проститься,  моя тетка  Кегоку устроила эту
встречу, и