улыбался узкими  губами,
поглаживал  узкой  костлявой   рукою   зубцы   короны,   державу   странно
неправильной, отнюдь  не  круглой  формы,  затупевший,  ржавый  меч  Карла
Великого, первого императора, носившего это имя.


   Агнесса фон Тауферс-Флавон редко приезжала в  свои  тирольские  имения.
Младшая сестра тем временем тоже вышла замуж  за  некоего  господина  дель
Кастельбарко, игравшего весьма подозрительную политическую роль,  так  как
он ухитрялся ловко балансировать между  епископом  Триентским,  некоторыми
итальянскими правителями и тирольским двором,  и  владел  притом  богатыми
поместьями и привилегиями. Агнесса много путешествовала, часто  гостила  у
старшей сестры, в Баварии, у младшей, в Италии. После  того  как  тирольцы
прогнали герцога Иоганна, ее больше не трогали; во всех вопросах,  которые
могли вызвать спор между ней и администрацией  маркграфа,  ее  доверенные,
подчиняясь ее благоразумным указаниям, спешили уступить,  не  допуская  до
осложнений. При дворе она бывала не чаще, чем требовали приличия, чтобы не
показаться навязчивой.
   Она  была  теперь  красива  волнующей,  самоуверенной,  почти   грозной
красотой. В Италии мужчины бросали к ее ногам города и княжества,  убивали
друг друга. Даже неотесанные  баварцы  щелкали  языком,  хлопали  себя  по
ляжкам, восклицая: "Для такой ничего не пожалеешь!",  совершали  ради  нее
безумства. Она же  проходила  среди  всего  этого  поклонения,  поединков,
самоубийств с легкой, загадочной усмешкой.
   И хотя редко бывала при тирольском дворе,  однако  при  всяком  удобном
случае жгуче интересовалась тирольскими делами. Жадно внимала,  полуоткрыв
губы, повествованиям о деятельности  Маргариты.  Обо  всем  расспрашивала.
Требовала, чтобы ей рассказывали  вновь  и  вновь  о  мероприятиях  против
дворянства, о защите городов и евреев, обороне замка от Люксембургов  -  о
каждой  ничтожной  черточке  Маргаритиной  жизни.  Сама  же   никогда   не
вмешивалась ни единым словом, а тем более поступком. Если  требовалось  ее
мнение, она уклонялась, говорила что-нибудь незначительное, улыбалась.
   Очень охотно показывалась она народу. Держалась надменно,  не  отвечала
на поклоны. Никогда не делала пожертвований на  благотворительные  цели  в
селах или городах, и с крестьянами на  ее  землях  управляющие  обращались
жестоко. Все же  народ  охотно  смотрел  на  нее.  Люди  выстраивались  по
сторонам  дороги,  когда  она   проезжала,   восхищались   ею,   встречали
приветственными кликами, всячески выражали свою любовь.
   Нередко посещал ее мессере Артезе  из  Флоренции.  Агнесса  жила  очень
расточительно,  постоянно  нуждалась   в   помощи   невзрачного,   усердно
отвешивавшего поклоны флорентийского банкира, уже  имевшего  закладные  на
все ее имения. Мессере Артезе рассказывал ей немало о тирольском дворе. Он
злобно отзывался о маркграфе и  о  Губастой.  Правда,  маркграф  постоянно
испытывал нужду в деньгах, ибо его войны поглощали огромные  средства.  Но
он занимал всегда только у  своих  баварцев  и  швабов,  боязливо  избегая
содействия доброго, услужливого мессере Артезе; он даже выкупил с немалыми
жертвами закладные, еще оставшиеся у флорентийца. Да и  те  насильственные
способы, какими наместник маркграфа Конрад  фон  Тек  раздобывал  добро  и
деньги,  все  эти  конфискации  и  казни  были  молчаливому,   деликатному
флорентийцу не по душе. Зарабатывать деньги - разумеется; деньги, если они
не краденые,  -  от  бога.  Не  щадить  неаккуратных  должников,  забирать
просроченные заклады - бесспорно. Но все это надо  делать  благопристойно,
вежливо, соблюдая принятые формы.  Тюрьма,  голову  прочь  -  фи,  так  не
поступают, это неприлично.
   Но больше всего озлобило мессере Артезе то,  что  ему  предпочли  еврея
Менделя Гирша. Как?  Ему,  тихому,  скромному,  образованному  католику  и
доброму   христианину,   предпочли   вонючего,   картавого,    нахального,
навязчивого, вертлявого еврея, предназначенного прямо черту в пекло? Разве
недостаточно и того, что этот проклятый богом  народ,  который  замучил  и
распял  возлюбленного  нашего  господа  и  спасителя,   отравляет   воздух
германских и итальянских городов?  Этой  мерзкой  герцогине  Маульташ  еще
понадобилось бросить им на съедение страну в горах, чтобы они  заползли  в
нее как черви и всюду угнездились, так что их теперь не вытравишь?  И  вот
они засели там, гнусные гады, везде поспевают первые,  навязывают  каждому
свои деньги, да еще осмеливаются  -  зараза  несчастная  -  брать  меньшие
проценты, чем он, высокочтимый, почтенный, принятый  у  всех  государей  и
баронов, флорентинец. От таких мыслей лицо  этого  обычно  столь  мягкого,
вежливого,   сдержанного   человека    искажалось    уродливой    гримасой
беспредельной ярости.
   Агнесса молча слушала его. Она слушала все,  заносила  в  свою  память,
бережно хранила,  была  с  мессере  Артезе  необычно  любезна.  Тот  вдруг
спохватывался, усиленно извинялся, ускользал во тьму.


   После соглашения с королем Карлом никто уже  не  пытался  оспаривать  у
Маргариты и маркграфа их права на владение Тиролем.  Когда  скончался  его
отец, император, Людвиг был вовлечен в  целый  ряд  сложных  и  запутанных
споров с братьями о наследстве. В конце концов сговорились на том, что  из
этого наследства он фактически получает Верхнюю Баварию, а от маркграфства
Бранденбургского - только титул и сан курфюрста. Освобожденный от забот  о
Бранденбурге,  он  отдался  целиком  управлению  Тиролем:   его   владения
простирались от Герца до Бургундии и от Ломбардии до Дуная. Он  именовался
маркграфом  Бранденбургским   и   Лаузицским,   святой   Римской   империи
оберкамерарием, пфальцграфом Рейнским, герцогом  Баварским  и  Каринтским,
графом  Тироля  и  Герца,  фогтом  епископств   Аглейского,   Триентского,
Бриксенского.
   Маргарита  жила  с  ним  в   согласии,   относилась   сердечно,   почти
по-матерински. Теперь она была твердо уверена, что  бог  лишил  ее  всякой
женской прелести,  чтобы  она  вложила  все  силы  своей  женственности  в
управление страной. И сознание этого принесло ей удовлетворение. Она  была
спокойна, как в безветрие водная поверхность. В ее решениях  чувствовалась
глубокая и честная последовательность. Женщина и правительница  слились  в
одно. Ее советы и поступки никогда не бывали рассудочны, двусмысленны. Они
вырастали  из  теплого,  честного  материнства,  следовали  не  букве,  не
правилу, но всегда имели внутренний благотворный смысл.
   На долю ей выпало трудное правление, каменистый путь. Все новые  войны:
с  Люксембуржцем,  с  епископом,  с  ломбардскими  городами,  с  мятежными
баронами. Столь заботливо созданное все вновь  и  вновь  разрушалось,  шло
прахом. Вдобавок  -  землетрясения,  наводнения,  пожары,  чума,  саранча,
расшатанные постоянными военными расходами финансы. Нелегко было при таких
превратностях судьбы сделать страну цветущей. Но мощная, дышавшая надеждой
и надежду рождавшая женственность Маргариты изливалась в страну, поднимала
ее, давала ей все новые силы для роста и  развития.  Она  залечивала  раны
этой страны, отменяла налоги в городах, пострадавших от  войн  и  пожаров,
заставляла строптивых баронов, несмотря  на  их  ропот,  выплачивать  хоть
часть  причитавшихся  с  них  налогов.  И  все  это  делалось  с  какой-то
естественной закономерностью, без насилия и шума.
   Если ей предстояло решать  особенно  сложные  финансовые  вопросы,  она
спрашивала  совета  у  Менделя  Гирша.  Тот  мгновенно  являлся  в   своем
коричневом кафтане, толстый, вертлявый, услужливый, выслушивал  Маргариту,
качал головой,  улыбался,  заявлял,  что  это-де  очень  просто,  картавя,
многословно  предлагал  неожиданное  решение.   Маленький,   затравленный,
повсюду  гонимый  человечек  был  глубоко  благодарен  герцогине   за   ее
благожелательность, это давало ему относительно безопасное существование и
кров над головой. Он любил  ее,  чутко  старался  проникнуть  в  ее  душу,
напрягал для нее всю свою изобретательность.
   Ибо нелегко было правителям Тироля держаться  на  поверхности  при  том
хаосе, который царил в экономике страны. Правда,  произволу  феодалов  был
положен известный предел, прекращены и дела со зловредным мессере  Артезе.
Зато маркграф, не задумываясь, брал необходимые  огромные  суммы  у  своих
швабов и баварцев. А они, стремясь обеспечить себя, беззастенчиво вымогали
закладные и обязательства, загребали все больше и больше, так что в  конце
концов маркграф ничего не выигрывал. Напротив: если  раньше  все  соки  из
страны высасывали тирольцы, то теперь за ее  счет  откармливались  чужаки,
баварцы и швабы. Они сидели на всех крупных должностях,  жадный  насильник
Конрад фон Тек загреб чудовищные богатства, Гадмар фон Дюрренберг захватил
соляную монополию в Галле, несколько мюнхенцев - Якоб  Фрейман,  Гримоальд
Дрекслер и другие бюргеры - рудники в Ландеке. Главнейшие пошлины и подати
тоже были отданы в  аренду  баварцам,  швабам,  австрийцам.  Тут  маркграф
никого не слушал. Своим баварцам и швабам он доверял, а  они  пользовались
этим. Все же Менделю Гиршу удавалось, под прикрытием Маргариты и оставаясь
в тени, вносить в  договоры  кой-какие  пункты,  хоть  отчасти  защищавшие
маркграфа от произвола баварцев.
   Маргарита продолжала не  доверять  баварским  друзьям  своего  супруга.
Только с одним сблизилась она, с тем офицером, который  помог  ей  некогда
отстоять замок Тироль во время осады Люксембургов, с белобрысым,  толстым,
красноглазым Конрадом фон Фрауенберг. Ведь  он  был  так  безобразен,  так
нелюбим, так одинок. Она чувствовала, что судьбы их родственны, обращалась
с  ним  доверчивее,  чем  с  остальными,  выделяла  его.  Этот  скрипучий,
неприветливый человек вдруг быстро пошел в  гору,  получил  поместья.  Она
добилась даже того, что его назначили ландсгофмейстером.
   И еще одного добилась она: издала уложение законов и учредила в  стране
порядок. Она установила твердые пошлины, еще больше ограничила произвол  и
судебные  полномочия  баронов,  усилила   центральную   власть,   укрепила
положение горожан, торговлю, ремесла. Расцвели  пестрые  и  яркие  города,
стали расти, шириться, богатеть. Отныне уже не  замки  баронов  определяли
судьбы страны, тон  задавали  магистраты,  горделивые  городские  ярмарки.
Оживились даже маленькие местечки: Брунек,  Глурнс,  Клаузен,  Арко,  Ала,
Раттенберг, Китцбюгель, Линц.  От  крупных  бирж  и  рынков,  от  Триента,
Боцена, Ривы, Бриксена дороги и коммерции  разветвлялись  по  всей  земле.
Посеянное Менделем Гиршем взошло обильно и пышно.
   Герцогиня любила свои пестрые, шумные города. Эти  красивые  оживленные
поселки были созданы  ею.  Что  мужчины!  Что  любовь!  Разве  можно  было
струиться, цвести, разветвляться, жить богаче, чем она? Разве эти  приливы
и отливы, это живое, целеустремленное  движение  не  составляли  часть  ее
самой? Она отдавалась вся, врастала в страну. Могла  ли  страна  этого  не
чувствовать, могла ли не ответить на такую любовь, не принять  ее  в  свое
лоно? Да! Да! Да! В городах дома смотрели на нее живыми  глазами,  полными
понимания, камни дорог звучали иначе  под  копытами  ее  лошадей.  Ледяной
покров растаял, отдаваясь стране, она  растворялась  во  всем  этом,  была
удовлетворена, счастлива.


   В теплый вечер Якоб фон Шенна и Берхтольд фон Гуфидаун ехали  не  спеша
по расчищенной тропинке в замок Шенна. Они держали  путь  из  Мерана,  где
герцогиня, в добавление  к  Большому  совету,  торжественно  даровала  еще
Малый,  значительно  расширив  права  бюргерства.  Это  был  дар   большой
ценности, ради него герцогиня пожертвовала немалой долей своего влияния  и
большой суммой денег.  Народ,  как  и  подобало,  почтительно  благодарил,
оглашал воздух приветственными  кликами,  с  уважением  называл  ее  "наша
Маульташ".
   Всадникам пришлось спешиться, пропустить  небольшой  элегантный  поезд.
Оба очень вежливо поклонились.  В  носилках  сидела  Агнесса  фон  Флавон.
Вокруг теснился народ: "Как  она  прекрасна!  Чисто  ангел  божий!"  Народ
приветствовал ее, эти клики,  восторженные,  неудержимые,  звучали  совсем
иначе, чем до того, во время церемонии в честь герцогини.
   Господин фон  Шенна  насвистывал  итальянскую  песенку.  Берхтольд  фон
Гуфидаун был задумчив: глаза, голубевшие  на  мужественном  смуглом  лице,
смотрели перед собой напряженным,  невидящим  взглядом.  Он  не  отличался
сообразительностью.
   Перед самым городом они настигли маленькую  труппу  канатных  плясунов,
показывавших свою ловкость небольшой кучке народа. Огненно-рыжий  скоморох
вывел большую обезьяну. Меланхолично и неуклюже сидела она внутри  обруча,
ловила яблоко. Затем  выступила  девушка,  плясала,  жонглировала  мячами.
Потом очередь снова была за обезьяной. Ее одели в голубой  шелк,  нацепили
на голову золотую фольгу. И вот она сидела перед  зрителями,  длиннорукая,
неуклюжая, очень нелепая, грустная, злая, скалила желтые  зубы,  торчавшие
из пасти с мощно выпяченными челюстями. Публика с минуту смотрела на  нее.
Затем вдруг, со всех сторон, грянул  хохот,  ржанье,  сотрясавшие  грудную
клетку и все  кишки,  люди  хлопали  себя  по  ляжкам,  орали  без  конца,
бездыханно: "Губастая! Это же герцогиня! Губастая!"
   Всадники продолжали путь. Берхтольд досадливо насвистывал сквозь  зубы.
Навстречу им шла сборщица  винограда,  босая,  смуглая,  хорошенькая.  Она
поклонилась, смиренно улыбаясь. Берхтольд не взглянул на нее. Шенна бросил
ей несколько шутливых слов. Но его веселость казалась не совсем искренней.
Скоро приуныл и он; молча, как и Берхтольд,  продолжал  путь,  сутулясь  в
седле, с кислой презрительной гримасой на длинном увядшем лице.


   В Ала, во время переговоров братьев Аццо  и  Маркабруна  из  Лиццано  с
членом триентского капитула, господин Аццо, старший брат, не кончив фразы,
вдруг пошатнулся; лицо его стало желтым, затем сине-черным, он  упал.  Под
мышками, в паху, на бедрах появились шишки, черные, гнойные,  величиной  с
яйцо. Он хрипел, не приходил  в  сознание,  через  несколько  часов  умер.
Триентинец в ужасе, нахлестывая коня, помчался  обратно  в  родной  город.
Значит, вот она, чума. Значит, она проникла и в страну среди  гор.  Что  в
Вероне четверо-пятеро уже умерли, видимо,  правда.  И  вот  черная  смерть
пробралась в горы. Помилуй всех нас, господи!
   Чума пришла с востока. Сначала она свирепствовала на морском побережье,
затем проникла в глубь страны. В несколько  дней  убивала  она,  иногда  в
несколько часов. В Неаполе,  в  Монпелье  погибли  две  трети  жителей.  В
Марселе  умер  епископ  со  всем  капитулом,  все  монахи-проповедники   и
минориты. Целые местности совершенно  обезлюдели.  Никем  не  управляемые,
носились по морю большие многовесельные суда с товарами,  весь  их  экипаж
вымер. Особенно свирепствовала чума в Авиньоне.  Падали  наземь  сраженные
кардиналы, гной из раздавленных бубонов пачкал их пышные  облачения.  Папа
заперся в самых дальних покоях, никого не  допускал  к  себе,  поддерживал
целый день большой огонь, жег на нем очищающие воздух травы и  курения.  В
Праге, в подземной сокровищнице, среди золота, редкостей,  реликвий  сидел
Карл, король германский, он наложил на себя пост, молился.
   Грозно разразилась эпидемия в тирольских  долинах.  В  Виптале  уцелела
только треть населения, в многолюдном Мариенбергском  монастыре  -  только
настоятель  Визо,  священник  Рудольф,  один  послушник  и  брат   Госвин,
летописец. В иных долинах из шести человек выживал  один.  Так  как  чумой
заражались через дыханье, одежду и утварь, то каждый, исполненный вражды и
недоверия,  избегал  своих  близких,  друг  -  своего  друга,  невеста   -
возлюбленного, дети - родителей. Люди умирали  без  причастия,  в  городах
многие дома со всей обстановкой стояли пустые, и никто не  решался  в  них
войти; в церквах не служили обеден, дела  в  суде  не  разбирались.  Врачи
говорили разное, но в конце концов не находили иной причины,  кроме  того,
что такова, дескать, воля  божья.  Оказать  помощь  они  не  могли.  Люди,
обезумев от ужаса, кастрировали себя,  бичевали,  женщины  объединялись  в
общины сестер. И вот потянулись процессии флагеллантов, кликуш,  пророков.
Другие  нажирались   до   отвала,   предавались   излишествам,   пировали,
распутничали.  Окровавленные,  изможденные   флагелланты   встречались   с
шествиями пьяных, пестро разряженных карнавальных масок.
   Из трех детей Маргариты  в  живых  остался  только  сын  Мейнгард,  обе
девочки умерли. Они лежали отвратительно вздувшиеся, с громадными  черными
опухолями. Маргарита думала: "Теперь они так же безобразны, как и я".
   Ей было некогда размышлять об этом.  Она  работала,  бесстрашно  бывала
повсюду,  полная  ясности  и  спокойствия.  Среди   чудовищного   смятения
выполнялись только немногие ее приказания, да  и  то  неудовлетворительно;
все же она держала страну в большем подчинении  и  порядке,  чем  это  при
всеобщем развале удавалось другим правителям.  И  как  только  чума  стала
затихать,  Маргарита  тотчас  натянула   поводья,   стараясь   приноровить
управление  к  новой,  более  просторной   после   убыли   населения,   но
расшатавшейся жизни. Решительно воспротивилась  расхищению  многочисленных
поместий,  оставшихся  без  владельцев,  причем  сумела,  воспользовавшись
случаем, приобрести задешево, но вполне пристойным образом немало угодий и
богатств.
   Мессере Артезе был чрезвычайно занят, для него это было горячее  время.
Повсюду в  мире  дома  и  недвижимости,  права  и  привилегии  доставались
наследникам, не знавшим, что с ними делать. Он скупал, загребал. Однако  в
Тироле ему оказали сопротивление. Тут  были  запрещения,  стеснявшие  его,
права двора, чиновников, суровые параграфы  закона.  В  замке  Тауферс,  в
присутствии Агнессы, он дал себе волю, разбушевался. Во всем виноват  этот
еврей, этот хитрый Мендель  Гирш!  Еврей  мешал  ему,  мешал  его  сделкам
доброго христианского финансиста. Это он, лишь бы  вставить  ему  палки  в
колеса,  измыслил  всевозможные  наглые,  дьявольски  хитрые  оговорки   и
ограничения.
   Агнесса дала флорентийцу излиться,  молча  слушала,  смотрела  на  него
неотступно глубокими синими глазами. Затем бесстрастным, волнующим голосом
принялась рассказывать. Она побывала  на  Рейне.  Там  во  многих  городах
евреев переловили и сожгли. Ибо чуму вызвали евреи, они отравили  колодцы.
Она  знает  наверно.  В  Цофинене  нашли  яд.  В  Базеле  она  сама   была
свидетельницей того, как евреев загнали в деревянное  здание  на  рейнском
острове и там сожгли.  Они  страшно  кричали,  вонь  еще  долго  стояла  в
воздухе!  И  правильно   сделали,   что   их   сожгли.   Они,   треклятые,
действительные  виновники  чумы.  Правда,  хромой  Альбрехт   Австрийский,
епископ Майнцский и герцогиня Маульташ защищают своих  евреев.  И  Агнесса
добавила медленно, равнодушно,  все  еще  не  сводя  глаз  с  флорентийца:
"Вероятно, у этих господ имеются для того веские основания".
   Мессере Артезе слушал, ничего не  возражал.  Уехал,  не  закончив  дел,
обратно в свою Флоренцию.
   И вот из Италии медленно пополз по долинам Тироля, распространяясь  все
дальше, сначала только липкий слух,  затем  постепенно  сложилась  твердая
уверенность: это евреи напустили чуму. И пока евреев не выгонят из страны,
чума не прекратится. Угроза росла. Травля. Нападения.
   Тем временем евреи носились туда, сюда, занимались делами.  Много  было
дел, крупных дел, голова шла  кругом.  Маленький  Мендель  Гирш  суетился,
жестикулировал, гортанно кудахтал, его многочисленные дети с  глазами  как
миндалины, тоже суетились, даже древняя лопочущая бабка ожила,  спрашивала
с усилием, едва ворочая языком: "Ну,  как  дела?"  Дела  шли  превосходно,
благодарение богу. Чума убывает, не  сглазить  бы.  Забот  пропасть,  надо
торговать, покупать,  посредни