Браниться  не  в  его
характере. Но теперь он обрушивается на нее:
   - Ведьма! Уродина! Вонючая! Сидишь со  своей  обезьяной  и  выдумываешь
гадости! Разве мало мне стыда иметь такую жену, богом меченную! Так ты еще
имя мое хочешь  опозорить?  За  мужчинами  гоняешься,  эдакая-то?  Что  ж,
парочка недурна. Губастая да обезьяна. - Он вдруг смолк и двинулся к ней с
таким диким лицом и вздувшимися жилами на лбу, что она метнулась за  стол.
- Не позволю! - кричал он. - Я убью его! Не желаю быть посмешищем!
   Тем временем Фрауенберг сидел  в  замке  Тауферс.  Щурился,  поглядывая
красноватыми глазами на Агнессу.
   - Уж мы столкуемся, - визгливо заявил он. - Вы богаты, и  я  не  беден.
Неужели вы не можете обойтись без придворной жизни? Я могу. Для  меня  это
только предлог, чтобы видеть вас. - Красной толстой  рукой  он  ласкал  ее
белую тонкую руку. Агнесса улыбалась. Вот это мужчина, в нем  сила,  воля,
голая прямолинейность. - Мир глуп,  -  просипел  он.  -  Еще  глупее,  чем
думаешь. - Он сидел перед ней, разевая  широкую  пасть  на  голом  красном
лице, кряжистый, крепкий, наглый, безобразный. - Мне думается, среди  всех
только мы с вами тут разумные люди. - И его жесткие  куцые  жадные  пальцы
скользнули вверх по ее руке.
   Впрочем, он не помышлял ни о малейших уступках в их тяжбе.


   Теперь Агнесса расхаживала с легкой, порхающей в уголках  губ  улыбкой.
Упивалась своей победой над Маргаритой, захлебывалась, всячески  смаковала
ее.  Все  крепче  привязывала  к  себе  маркграфа,  спокойно,  неприметно.
Высасывала его, вползала в него, завладевала им.
   Он был бережлив и трезв, отнюдь не склонен к мотовству.  Она  требовала
от него небрежным тоном таких трат, которые раньше он обдумывал  бы  целые
годы. При малейшем его возражении она сейчас же умолкала,  не  настаивала.
Но  у  нее  была  манера  отворачиваться  с  ироническим,  едва  уловимым,
презрительным изумлением, которое действовало на него сильнее,  чем  могли
подействовать слезы, просьбы, брань. Так  она  постепенно  скрутила  этого
решительного, осторожного человека,  втянула  его  в  мотовство,  роскошь,
подточила, разрушила то, что Маргарита создавала десятилетиями.
   Вдруг  появился  снова  и  мессере  Артезе.   Повсюду   оказывался   он
одновременно, в десяти местах, с тремя братьями, очень похожими  на  него,
невзрачный, утонченно вежливый. Не успели  оглянуться,  как  в  его  руках
снова очутились пошлины,  соляные  копи,  рудники.  На  ледяное  презрение
Маргариты  он  отвечал  усердными  поклонами.  С  величайшей   готовностью
освободил графа от задолженности Габсбургам.
   Теперь Людвиг, при желании, мог отказаться  от  баварского  соглашения.
Правда, сумма, заплаченная им флорентинцу,  была  втрое  больше  требуемой
австрийцами. Подобный тени, так же как он появлялся, мессере Артезе исчез.
   Посетил замок Тауферс. Кто, видя этого маленького вежливого  человечка,
поверил бы, чтобы он мог некогда так неистовствовать перед Агнессой?  Друг
против друга  сидели  они,  Агнесса  и  он.  Обменивались  легкой  улыбкой
понимания. О да, прекрасная страна, обильная, благословенная страна. Вино,
плоды, хлеб. Цветущие, благоустроенные, работящие города. Он рвал  к  себе
добычу, она толкала. Толкая, она метила в  герцогиню,  в  уродину.  Им  же
руководила даже  не  столько  жажда  наживы,  сколько  желание  подорвать,
разворотить  здание,  построенное  врагом,  погубить  дело   поверженного,
убитого еврея. Она била по герцогине, он терзал мертвого врага.
   Как сыр в масле катался Конрад фон Фрауенберг,  его  голое  широкоротое
лицо отливало розовым блеском. Он лежал, развалясь на диване, в  маленьком
элегантном зале замка Тауферс, Агнесса сидела напротив.  В  комнату  упали
лучи солнца, он прищурился, лениво потянулся, зевнул, похрустел суставами.
Агнесса требовала, льстила, угрожала, молила; пусть провожает ее в Триент.
Он  ответил,  что  и  не  подумает.  Пусть  маркграф  валяет  дурака.  Она
отвернулась с тем легким, едва уловимым, презрительным удивлением, которым
могла всего добиться от маркграфа. Фрауенберг расхохотался звонко,  грубо,
очень довольный. Перевернулся на другой бок. Так как она упорно дулась, он
начал зевать. Потянулся, мирно, вкусно заснул,  громко  всхрапывая.  Через
час проснулся: вечерело, она все еще продолжала сидеть  в  противоположном
углу, обиженная. Он лениво поднялся,  подошел  к  ней,  сгреб  ее,  грубо,
игриво, притянул рядом с собой на диван. Она не противилась.
   Он обращался с ней как вздумается. Заставлял точно  собаку  выпрашивать
ласку. Морочил  ей  голову  обещаниями,  которые,  конечно,  не  выполнял.
Прогнать его? Невозможно. Он  рассмеется.  Да  и  смешно  было  бы.  Разве
найдешь еще такого урода? Такого наглеца? С такой хваткой? Нет такого.
   Она потянулась под его  грубыми  ласками,  искоса  поглядела  на  него.
Увидела сытое, хитрое, мясистое, осклабленное лицо. Как он безобразен! Как
он силен и вульгарен! Ее охватило любопытство.  Неужели  нет  ничего,  что
могло бы вызвать на этой наглой, самоуверенной роже робость и страх?
   Она принялась натравливать на него маркграфа. Незаметно, шутками.  Семя
упало на хорошую, давно подготовленную почву. Оно  пустило  побеги,  стало
расти. Как это выразился герцог Стефан? Нелегко при такой  жене  да  иметь
еще такого ландсгофмейстера, как Фрауенберг! Пора с этим  кончать.  Людвиг
сыт по горло. Посмешище всей Европы. И он  покончит  с  этим.  В  Мюнхене.
Одним махом. Сначала покончит  с  габсбургским  свинством.  А  потом  и  с
Фрауенбергом, с этим негодяем, ублюдком!


   - Посмотри-ка  на  меня  хорошенько,  -  сказал  Фрауенберг  Маргарите,
хорохорясь,  с  шутовски  подчеркнутой  важностью.  -  Посмотри  на   меня
хорошенько. Может быть, уже недолго придется тебе любоваться мной.  -  Так
как Маргарита удивленно подняла глаза, он продолжал пищать: - Я,  конечно,
не красавец мужчина, но другого такого не сыскать. Кто интересуется  мной,
хорошо сделает, если  повнимательнее  рассмотрит  меня,  чтобы  запомнить.
Скоро не на что будет смотреть.  Против  меня  что-то  затевают.  Маркграф
смотрит  на  меня,  точно  копьями  прокалывает.  К  сожалению,  в  копьях
недостатка не будет. Он назначил меня сопровождать его в Мюнхен. Там легче
будет это сделать. Гуфидаун,  этот  добрый  честный  юноша,  который  меня
терпеть не может, и Куммерсбрук проболтались. Смотри на  меня  хорошенько,
Маргарита, а когда меня не будет, напивайся и будешь видеть меня  во  сне.
Можешь  заупокойных  служб  не  заказывать!  Ты  славная  баба,  герцогиня
Маульташ, - засмеялся он и хлопнул  ее  по  плечу.  Он  стал  насвистывать
любимую песенку о семи радостях, подмигнул  ей,  заковылял  прочь,  широко
расставляя ноги.
   Маргарита  не  отозвалась  ни  словом.  Она  продолжала  сидеть   перед
массивным столом, в светло-зеленом  камчатном  платье  под  жестким  слоем
румян и белил. Перед ней лежали грудой акты и  документы.  Комната  давила
своей  мрачностью,  в  ушах  еще  звенела  песенка,  которую   насвистывал
Фрауенберг.
   Да, он, должно быть, прав. В мире только и есть что те семь радостей, о
которых поется в песне.
   Она никогда  не  отступала.  Когда  она  в  первый  раз  была  разбита,
повержена в прах, она не отступила. Из грязи и праха  воздвигала  новое  -
страну, города, пестрые, шумные, многолюдные города, ее творение. А теперь
эту кровь, которой она с такими трудами питала их, хотят отвести прочь;  в
Баварию, еще куда-нибудь; бессмысленно растратить ради шлюхи. Маркграф  ей
ничего не сказал,  но  слухи  просачивались  к  ней  отовсюду.  Договор  с
Габсбургами он расторгнет. Ее города, ее Тироль будет опустошен,  ободран,
высосан, загажен.
   Мало того. Еще и другое. Фрауенберг.  Урод,  одинокий.  Ее  Фрауенберг.
Которого она приблизила к себе. Быть может, он дурной, низкий негодяй.  Но
он ее. Из всех людей только он. И его хотят у нее отнять. О, она  ведь  не
забыла, как муж кричал во время их последнего разговора: "Я убью его! Я не
дам делать из себя посмешище!" Она до сих пор слышит его голос, хриплый от
ненависти, видит его обезумевший взгляд. Да, Конрада  чутье  не  обмануло,
запахло убийством. Если он уедет в Мюнхен, он не вернется.
   Ее иссохшая дряхлая фрейлина Ротенбург вошла в  зал,  кашлянула;  здесь
итальянский торговец из Палермо,  которого  Маргарита  вызвала.  Герцогиня
рада была  отвлечься,  приказала  позвать  его.  Он  появился  перед  ней,
толстяк, оливковое лицо, живые карие глаза. Товару  у  него  было  немало.
Пестрые птицы, тонкие  шелковистые  шали  и  ткани,  драгоценные  каменья,
редкостные благовония,  иноземные  сласти.  Он  и  его  приказчик  ловкими
вкрадчивыми движениями разложили перед нею товары. Она  засматривалась  то
на одно, то на другое. Спрашивала, рассеянно слушала объяснения,  говорила
сама оживленнее обычного.  А  это  что?  Флакончик,  маленькая  амфора  из
матового   полудрагоценного   камня,   прекрасной   формы,   закупоренная,
запечатанная. - Это? О, госпожа герцогиня - знаток,  у  госпожи  герцогини
безошибочный вкус. Это действительно большая редкость. Из цельного  камня,
а какое благородство формы, округлых линий! Большой мастер делал, о да!  И
пусть соблаговолит обратить внимание на высеченные здесь изображения.  Вот
император Гогенштауфен, Фридрих Второй, а здесь еврейский царь Соломон,  а
тут царица Савская, а на  четвертой  стороне  султан  Баобдил,  великий  и
жестокий владыка берберов. И содержание флакончика тоже большая  редкость:
особая жидкость, безуханная, бесцветная, безвкусная;  если  кто  проглотит
хоть одну каплю, не проживет  и  часу,  погаснет  как  фитиль  без  масла.
Драгоценный, благородный флакончик.
   Герцогиня накупила много и без разбору, против обыкновения не торгуясь.
Шали, пряности, особенно украшения, две пестрых птицы, приобрела  также  и
флакончик.
   Затем села за стол. Стала есть. Ела совсем одна,  в  роскошной  одежде.
Роскошна была и  сервировка,  пышные  яства,  золотые  миски,  тарелки.  В
соседней комнате играла музыка. Слуги, пажи, поварята бегали и  суетились.
Она ела богатырски. Фрауенберг прав. Это  одна  из  семи  радостей  жизни.
Кругом лежали грудой купленные ею  вещи,  украшения,  шали,  среди  них  и
флакончик. Набеленными руками подносила она ко рту  пищу:  горячее,  рыбу,
жареное, восхитительные иноземные сласти, приобретенные  ею  сегодня.  Она
глотала куски, вливала в себя вино. Наступили сумерки,  зажглись  огромные
тяжелые свечи. Она ела, одна, грузная, грандиозная, окаменевшая. Ела.
   Вот оно, черным по белому. Маркграф не осмелился явиться лично.  Послал
нарочного с коротким вежливым письмом, в котором просил ее подписи.
   Она сейчас же вызвала к себе фон Шенна. Перед ним она дала  себе  волю,
излила  свой  гнев.   Договор   с   Габсбургами   действительно   подлежит
расторжению. Разрушен и уничтожен искусный чудесный канал, который нес  ее
городам жизненные соки и процветание. И от нее еще требуют подписи!  Почва
под ее ногами оседает, как песок. Дело ее жизни погибло,  ускользает,  как
струящаяся вода, которую не удержать. Всему  конец,  все  уничтожено,  так
глупо, бессмысленно.
   Молча слушал Шенна, его увядшее лицо странно сморщилось.  Ее  горе,  ее
отчаяние затрагивали его  глубже,  чем  он  готов  был  сознаться.  Бедная
женщина! Бедная герцогиня Маульташ! Будь твой рот на  палец  уже  и  мышцы
твоих щек более упруги, жила бы ты мирно, счастливо, а  Тироль  и  Римская
империя имели бы совсем другой  вид,  чем  теперь.  Он  боролся  с  собой.
Нелепая сентиментальность!
   Когда он наконец заговорил, то был снова совершенно  спокоен.  Высоким,
усталым, надтреснутым голосом заявил он, что, отказываясь от подписи,  она
ничего не выиграет; формально ее подписи и  не  требуется,  маркграфу  она
нужна только для престижа. Если же она подпишет,  то  ее  хоть  не  смогут
устранить при ликвидации соглашения.
   Маргарита молчала, и, когда он увидел, как  она  сидит  пригорюнившись,
кряжистая, широкая, потерянная, потухшая, его  сердце  снова  сжалось.  Он
сказал, что готов помочь чем только может! Он - тиролец; его тоже задевает
за живое мысль о том, что  просвещенный,  деятельный,  возделанный  Тироль
должен быть отдан в жертву сонным, тупым, грубым баварцам.  Он  подстегнул
себя,  решиться  было  трудно;  но  не  следует,  право  же,  иметь  столь
чувствительное сердце. Затем он встал, заявил - и в самой  торжественности
его тона звучала легкая ирония: если она почтет это желательным, он готов,
чтобы  кое-что  спасти,  взять  на  себя  управление  страной  в  горах  и
обязанности бургграфа.  Она  пожала  его  длинную,  высохшую,  вялую  руку
толстой набеленной рукой.
   Затем явился Фрауенберг. Он пришел проститься. Звеня  доспехами,  стоял
он перед ней, из-под  блестящего  шлема  ухмылялось  его  розовое,  голое,
наглое жабье лицо. Ему остается одно - исчезнуть во мраке, в безвестности,
где бы маркграф не смог найти его, ибо умирать  у  него  нет  ни  малейшей
охоты. И вот он по пути выберет минуту  и  исчезнет.  Он  мужчина,  и  эти
толчки - вверх-вниз  -  не  слишком  его  огорчают.  Баба  она  хорошая  и
доставила ему больше приятности,  чем  иная  с  кукольным  ротиком.  А  уж
интереснее с ней было во всяком случае. Итак, с богом.
   Она сказала, что он дал ей когда-то амулет против известной особы.  Она
хочет его отблагодарить. И протянула ему матовый флакончик. Жидкость в нем
безуханна и безвкусна; кто ее попробует, окажется тотчас в аду или в  раю.
Прежде чем исчезнуть во мраке,  в  безызвестности,  пусть  поразмыслит  об
этом.
   Он схватил флакончик, осклабился, она-де чертова баба.  Так  безуханна,
безвкусна? Гм, есть о чем поразмыслить.
   Маргарита же поспешно: она ничего не сказала. Так ее клятвенно  заверил
сицилианец. И раз ее друг полагает, что они больше не  увидятся,  она  ему
дарит флакончик. Пусть делает как знает, она же ничего не сказала.
   Он, чудовищно громоздкий в своих  доспехах,  сипло  пропищал  из  груды
железа, что премного ей благодарен.  Действительно,  чертова  баба.  Он  с
трудом поднял железную руку, похлопал Маргариту: "Наша Губастая"...  Шагая
с трудом, удалился, железный, гремящий, осклабясь жабьим  ртом.  Засвистал
свою песенку.


   Снизу донеслись звуки  рогов  и  труб,  возвещая  отъезд.  Маркграф  не
простился с ней. Подойти и взглянуть в окно. Однако тело  не  повиновалось
ей. Она привалилась к столу, мертвенно-бледная, серая, накрашенный труп.
   Среди  золотисто-коричневых  сентябрьских  просторов  ехали  на   конях
маркграф и его свита. Некоторое время дорога вела вдоль белесого  широкого
озера Химзее. Дул свежий ветер, горы, одетые густой  серо-голубой  дымкой,
постепенно отступали.
   Людвиг был в  превосходном  расположении.  На  нем  был  легкий  темный
панцирь, шлем он отдал пажу,  ветер  приятно  овевал  коротко  остриженную
голову. Он чувствовал себя очень молодым, его жесткие  серо-голубые  глаза
блестели ярче  обычного  на  смугловатом  мужественном  лице.  Он  отлично
сделал, что  решился  вышвырнуть  этих  австрийцев.  Теперь  он  подлинный
властитель своей страны. Прочь  красного  габсбургского  льва  с  голубого
виттельсбахского знамени! Он радовался, что  посадит  теперь  всюду  своих
чиновников, начисто со всем этим покончит.
   Да, покончит. Обдумал он и вопрос о Фрауенберге. Сегодня же ночью он за
него возьмется, рассчитается с ним  по-рыцарски,  с  оружием  в  руках.  В
исходе он не сомневался. Тогда воздух очистится,  можно  будет  дышать.  С
Маргаритой он едва ли увидится; пусть сидит в своем замке Тироль, он будет
жить в Мюнхене, Инсбруке,  Боцене  и  оттуда  править  страной  по  своему
усмотрению. Согласится она - хорошо, не согласится - тоже хорошо.  Агнесса
больше не найдет причин отворачиваться от него, молчаливо и дерзко пожимая
плечами, - а это его очень задевает. Сознание, что он  покончил  теперь  с
этой  тупой  скованностью  и   знает   совершенно   точно,   чего   хочет,
подхлестывало его, такой веселости и легкости он не знал уже многие  годы.
Он шутил с Берхтольдом фон Гуфидаун, со своим  верным  Куммерсбруком.  Да,
даже на Фрауенберга Людвиг смотрит с мрачным  благодушием.  Вот  он  едет,
развалясь в седле, дородный, розовый, в блестящих доспехах, гнусит что-то,
хитро и  благодушно  щурится  красноватыми  глазками  на  залитый  солнцем
радостный мир, а ведь он все  равно  что  мертв.  Маркграф  подозвал  его,
поехал рядом.  Фрауенберг  принялся  рассказывать  непристойные  анекдоты,
делал дерзкие намеки. Людвиг  звучно  хохотал,  отвечая  ему  в  тон,  они
беседовали цинично и грубо, по-солдатски, и превосходно развлекались.
   Очень рано стали полдничать. Ели  под  открытым  небом,  обильно  пили,
прилегли ненадолго отдохнуть. Затем снова выпили, сели на лошадей.  Людвиг
надел теперь шлем, он хотел так  ехать  до  Мюнхена.  Фрауенберг  держался
поблизости от маркграфа, который прямо-таки искал его общества.  Тронулись
в путь. Всадники ехали по равнине, горы уходили позади  в  туман,  равнина
была широкая, скучная, разве где мелькнет на солнце  кровля  затерявшегося
невзрачного рыцарского жилья, хутор, убогая деревушка. Пришпорили коней, к
вечеру они будут в Мюнхене.
   Разговор между  маркграфом  и  Фрауенбергом  стал  прерываться,  умолк.
Людвиг испытывал странную усталость, дышал с трудом, легкий панцирь давил.
Или он неумеренно выпил? Справа от дороги показалась  деревня,  дома  были
какие-то округлые,  грязновато-белесые,  несмотря  на  яркое  солнце,  они
смешно громоздились друг на друга.
   Кто-то сказал: "Эта деревня называется Цорнединг", - чей же это  голос?
Гуфидауна или Куммерсбрука?
   Вдруг маркграф стал хвататься рукой за шлем, за панцирь, пополз боком с
лошади,  полуотстегнутый  шлем  свалился  с  головы.  Быстро   подъехавший
Куммерсбрук и паж подхватили маркграфа. Шлем окончательно скатился в пыль,
лицо помертвело, нижняя челюсть отвалилась. Массивная шея умершего уже  не
казалась страшной, а только тупой и толстой. Они стали оттирать его, шепча
молитвы. Среди подавленности и  смятения  приближенных  раздался  звонкий,
благодушный, наглый голос Фрауенберга.
   - Странный случай. В открытом поле, поблизости от Мюнхена.  Совсем  как
отец.
   Берхтольд  фон  Гуфидаун  смерил  его  мрачным,  угрожающим   взглядом.
Фрауенберг, дерзко прищурившись, выдержал этот взгляд, просипел:
   - Вам что-нибудь угодно? - Гуфидаун медленно отвернулся, не ответил.
   Тело положили в часовне святой Маргариты при мюнхенском дворце.  Горело
множество свечей. Ульрих фон Абенсберг, Гиппольт фон Штейн и пятеро других
баронов держали почетный караул. Среди них и Фрауенберг. Но он скоро  стал
зевать, удалился.  Вытянулся  на  кровати,  засвистал  песенку,  похрустел
суставами, рыгнул, причмокнул, мирно захрапел.



ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

   Герцог Стефан, находившийся в Ландсгуте, своей резиденции,  только  что
распорядился, кому из приближенных сопровождать его в Мюнхен. Он собирался
приветствовать своего старшего брата, маркграфа, который принял благостное
решение наконец выгнать Габсбургов из страны. Герцог Стефан очень гордился
тем, что ведь, в сущности, именно он натолкнул брата на такое решение.  Он
высоко поднял голову с короткими густыми каштановыми усами;  наверно,  это
его энергичные речи оказали на Людвига такое действие. Теперь он поедет  в
Мюнхен и посмотрит, нельзя ли создать между Виттельсбахами тесный союз.  А
если он и Людвиг твердо решат, то почему бы - чума и сатана хвостатый - им
не водворить мир среди Виттельсбахов, спаять их между  собой,  как  спаяны
Габсбурги? Ведь и те, конечно, наскакивают  друг  на  друга,  как  петухи,
когда   обсуждают   свои   дела   без   посторонних;   зато,   когда   они
представительствуют, они стоят друг за друга как один, и когда они говорят
друг с другом, то их речи - мед. Хорошо, что Людвиг наконец заставил  себя
решиться. Что касается его самого, Стефана, то он