не  успокоится  до  тех
пор, пока растерзанный род Виттельсбахов снова не станет единым.
   Принесли доспехи, начали снаряжать его в  дорогу.  Но  тут  из  Мюнхена
прибыл нарочный, доложил  о  смерти  маркграфа.  Герцог  Стефан  оцепенел,
полуоткрыв рот, странно  растопырив  пальцы.  Затем  раздраженно  рявкнул,
приказал  своим  людям  выйти,  забегал,  полуодетый,  по  комнате,  делал
повелительные жесты, его лицо непрерывно менялось, то грозно хмурилось, то
разглаживалось, короткие густые усы вздергивались вместе с верхней губой.
   Перед ним мелькали возможности -  самые  разнообразные,  ослепительные.
Мейнгард - почти мальчик, болезненный, глуповатый, добродушный, к тому  же
страстно преданный Стефанову сыну, Фридриху.
   Да, судьба Виттельсбахов теперь в его, Стефана,  руках.  Соединить  обе
Баварии.   Заставить   помириться   бунтующих   братьев    -    Голландца,
Бранденбуржца, Пфальцских правителей. Должны  же  они  понять,  должны  же
покориться. Что они, каждый в отдельности - Людвиг,  Альбрехт,  Вильгельм,
Рупрехт? Ничто; но род Виттельсбахов  -  это  много,  это  все.  От  него,
Стефана, изойдет  добрая  сила,  его  вера,  его  честная,  благочестивая,
бескорыстная воля перельется в них, они поддадутся его уговорам.
   Он  тяжело  опустился  на  стул,  лицо  утратило  напускную  солдатскую
молодцеватость, плечи поникли. Ах, ничего из этого не выйдет! Мучительная,
лживая надежда. Не такому, как он, этого добиться. Правда, случай особенно
благоприятный; но такое бремя ему не по силам. Его отец, император,  даром
что крепче его, а и  тот  был  тяжелодум,  поэтому  и  оставил  свое  дело
недоделанным; так  как  же  ему,  более  слабому,  склеить  раздробленное,
изувеченное?
   Его брат умер в пути. Дурной  знак.  Людвига  он  никогда  особенно  не
любил, ни разу по душам не поговорил с ним. Все шестеро братьев никогда не
пытались сблизиться, каждый недоверчиво стерег  другого,  как  бы  тот  не
урвал  слишком  большой  кусок  отцовского  наследства.  Но   Людвиг   был
порядочный человек, и ему жилось нелегко: он женился на  Губастой,  принес
династии тяжелую жертву. И вот теперь  он  умер,  в  расцвете  сил.  Ореол
вокруг Виттельсбахов померк, их блеск угасал.
   Стефан вспомнил слышанное им некогда чтение папской  буллы,  в  которой
папа возвещал об отлучении от церкви его отца: "Да поразит  это  проклятие
его сыновей: изгнанные из жилищ своих, да попадут в руки врагов своих и да
погибнут". Он был тогда еще мальчиком и смысла этих торжественных грозных,
патетических слов так и не понял, но они обдали его  ознобом,  запомнились
навеки. Не везло с тех пор Виттельсбахам. Их  владения  распались.  Братья
грызлись друг с другом. На северо-западе фландрскими  провинциями  правила
императрица-мать, совместно с Вильгельмом,  самым  одаренным  из  братьев.
Между матерью и сыном вспыхнула вражда. Вильгельм разбил войска  матери  в
кровавом морском сражении при устье  Мааса,  она  бежала  к  своему  зятю,
английскому королю. То была надменная дама, меланхоличного  нрава,  чуждая
своим детям; да,  в  ее  присутствии  приходилось  подтягиваться,  сыновья
всегда чувствовали себя при ней неловко. Теперь ее уже  нет,  она  умерла,
устав от гордости, забот и горя, а Вильгельм,  самый  умный,  одаренный  и
любезный из братьев, впал в буйное помешательство,  заболев  от  вражды  с
матерью,  заболев  от  чужой  страны.  Нет,  Виттельсбахам   не   повезло;
проклятие, - если не слова его, то их  горький  смысл,  -  осуществлялось.
Стефан  уставился  перед  собой.  Смерть  брата  давала  ему  возможность,
обязывала захватить  Тироль,  удержать  в  своих  руках  южные  земли.  Он
посмотрел на свои руки; они лежали тяжело, вяло, бессильно: да разве можно
такими руками?..
   Вздор. Просто он выпил за завтраком слишком много пряного вина,  вот  и
все. Это оно тяжелит кровь, туманит мысли. Разве у  него  не  превосходные
виды на будущее? Юноша Мейнгард слаб, им легко управлять. Его-то уж,  черт
побери, Стефан сумеет подчинить себе. Он выпрямился,  над  сжатыми  губами
стояли торчком короткие, густые, каштановые усы. Он спаяет Виттельсбахов в
одно целое и возвеличит их.
   Он приказал подать доспехи. Теперь ему тем  более  необходимо  ехать  в
Мюнхен. Снова рявкнул по-солдатски. Вызвал к себе сына, Фридриха.
   Принц Фридрих уже слышал о смерти маркграфа.  Его  прямо  разрывало  от
планов,  от  прилива  энергии.  Мейнгард  поклонялся   ему   с   юношеским
восхищением. Благодаря Мейнгарду Фридрих теперь могущественнее  отца.  Это
статный и стройный молодой человек, его широкий,  угловатый,  упрямый  лоб
низко зарос темными волосами. С раннего возраста он относился презрительно
ко  всем  окружающим.  Он  считал  себя  единственным   достойным   внуком
императора. Скрежеща зубами, видел он, как мельчает и  дробится  достояние
Виттельсбахов. Высокомерно восставал против слов и  дел  своего  отца,  не
обладавшего  достаточно  крепкими  мышцами  и  хваткой,   чтобы   обуздать
породистого, нервного и строптивого коня, каким был род Виттельсбахов.  О,
у него, принца Фридриха, достаточно силы и чутья, он укротит его.
   Так, стройный, гордый, полный вражды и тайного презрения,  предстал  он
перед отцом. Герцог Стефан считал этого своего сына удачливее и одареннее,
чем был сам, видел в нем свое завершение,  любил  даже  его  порывистость,
горячность, надменность. Но он  не  мог  сдерживать  себя,  когда  мальчик
бунтовал против  него  слишком  дерзко;  между  ними  все  вновь  и  вновь
происходили бурные стычки.
   Стефан кратко, рявкая по-солдатски, объявил сыну, что  маркграф  Людвиг
внезапно скончался, он едет на похороны в  Мюнхен  и  думает  пробыть  там
недели полторы. Фридрих же пусть остается пока здесь, в Ландсгуте, возьмет
на себя дела и хранение государственной печати, а в  случае  более  важных
вопросов шлет к нему в Мюнхен курьеров. Фридрих задумался. Еще никогда  не
получал он от отца таких полномочий: что таится за этим? Он смерил Стефана
недоверчивым взглядом. А-а-а! Герцог едет  в  Мюнхен  один,  он  опасается
влияния Фридриха на Мейнгарда, хочет его отстранить.
   Сын закинул голову, скользнул  живыми  карими  глазами  по  лицу  отца,
надменно заявил, что и не подумает оставить своего друга одного в его горе
и, разумеется, тоже поедет в Мюнхен. В комнате  находилось  еще  двое-трое
приближенных и один из пажей.  Герцог  Стефан,  вскипев,  спросил  хриплым
голосом, не спятил ли его сын. Кругом все стояли  пораженные,  ждали,  что
будет. Фридрих, насторожившись,  ответил:  разумеется,  он  в  своем  уме.
Всякий порядочный рыцарь и дворянин поймет его, с ним согласится.  Герцог,
звеня доспехами, угрожающе приблизился к нему. Юноша сначала не двинулся с
места, затем вдруг повернулся и выскользнул из комнаты. Вскочил на коня  -
никто не посмел удержать его - понесся прочь, на юг, к Мюнхену.
   Герцог рассмеялся, сначала с досадой,  затем  довольный.  Приближенные,
радуясь такому обороту дела, тоже стали смеяться.
   "Вот бесенок,  этот  Фридрих!"  -  сказал  герцог.  "Вот  бесенок,  наш
сиятельный принц!" - вторили приближенные.
   Но затем мало-помалу Стефан снова стал хмуриться.  Собственный  сын  не
слушается его. Как же он приберет к рукам всю буйную семью Виттельсбахов?
   Он сел на лошадь. С большой свитой грузно поскакал по той же дороге, по
которой умчался Фридрих.


   Юноше Мейнгарду сообщил о смерти отца обер-егермейстер фон Куммерсбрук.
Он  приступил  к  делу  очень   осторожно,   издалека.   Напрасный   труд:
восемнадцатилетний юноша никак не мог взять в толк, к чему он ведет, и фон
Куммерсбруку пришлось в конце концов заявить напрямик: маркграф скончался.
   Мейнгард растерянно посмотрел на него широко раскрытыми глазами,  весть
эта, казалось, медленно ворочалась в его добродушной  крупной  голове,  он
даже вспотел. Он был не в силах представить себе, какие последствия  может
иметь это событие и  к  чему  оно  обязывает.  Теперь  он  стал  герцогом.
Вероятно, это очень утомительно, будут всякие сложности, много работы.  Он
чувствовал бы  себя  гораздо  лучше  на  положении  какого-нибудь  мелкого
сельского барона. Вероятно, очень печально и для страны и  для  всех,  что
его отец умер. Ведь он был дельный и энергичный, мать же, как ему объяснил
его друг, принц Фридрих, беспутная, гадкая  женщина.  Боже  милостивый!  В
сущности, ни отцу, ни матери всегда было не до него. Эта смерть не трогала
его, она была ему тягостна, требовала усилий, размышлений.
   Он вытащил из кармана маленького грызуна, которого  обычно  таскал  при
себе, небольшого длиннохвостого зверька  -  это  был  сурок,  которого  он
терпеливо выдрессировал, так что тот знал свое имя  Петер,  шел  на  свист
хозяина, вместе с ним ел, спал;  юноша  уставился  на  сурка  озадаченным,
огорченным взглядом, погладил его.
   Очень не скоро освободился он от тупой растерянности и  смущения  и  то
лишь когда увидел, что с ним теперь куда больше носятся,  чем  прежде.  На
лицах всех придворных, от генералов и высших чинов  до  последнего  лакея,
была написана теперь особая преданность, бережность, угодливость. Когда он
мало-помалу это уразумел, ему стало доставлять удовольствие вновь и  вновь
играть  этими  чувствами,  усиливать  их.  Он  отдавал  приказания,  самые
противоречивые, без толку  и  с  удовольствием  наблюдал  потом,  с  каким
усердием  они  выполнялись;  заставлял   людей   бросаться   туда,   сюда,
наслаждаясь тем, что с их лиц так и не сходит выражение покорной и  слепой
готовности.
   Только одному человеку его новый высокий сан,  по-видимому,  ничуть  не
импонировал, это - Фрауенбергу. Всякий раз, как  Мейнгард  встречал  этого
дородного человека, он испытывал неприятное чувство; его жирное голое лицо
с жабьей пастью, его белесые волосы, красноватые глаза словно таили в себе
угрозу, юношу пугал и игривый тон альбиноса. Фрауенберг и теперь подошел к
нему, снисходительно прищурился, по-отечески  проговорил  своим  писклявым
голосом:
   - Что, молодой герцог? Небось трудновато? Только не терять  головы!  Уж
как-нибудь справимся. - Мясистой, страшной рукой взял  он  пухлую  наивную
руку юноши, подмигнул ему отнюдь не почтительно, не смиренно, а  скорее  с
каким-то  шутовским,   насмешливым   превосходством,   повернулся,   ушел,
насвистывая свою любимую песенку.
   Но вот прискакал Фридрих, потный, взволнованный, полный  воодушевления.
Тотчас же проник в покои молодого  герцога.  Двоюродные  братья  обнялись,
Мейнгард в присутствии друга почувствовал  облегчение,  Фридрих  рассказал
ему историю с отцом,  Мейнгард  восхитился.  Статный  темноволосый  принц,
обуреваемый энергией  и  честолюбием  молодости,  закусил  удила  и  увлек
белокурого, толстого, податливого Мейнгарда, а тот, восторженно  глядя  на
него голубыми, простодушными, круглыми глазами,  почитал  себя  счастливым
иметь столь замечательного друга. Мейнгард разоткровенничался, поведал и о
неприятном снисходительном  тоне  Фрауенберга.  Фридрих  вскипел,  затопал
ногами. Заявил, что этого так не оставит. Велел его  позвать.  Бросил  ему
через плечо, свысока, что здесь, в Мюнхене,  герцог  не  нуждается  в  его
услугах и предлагает ему встретить и сопровождать вдовствующую  герцогиню,
которая, без сомнения, уже выехала в Баварию. Фрауенберг поглядел на обоих
молодых людей спокойно, дерзко, улыбаясь с  добродушной  иронией,  сказал,
что охотно участвовал бы в подготовке к похоронам всегда столь милостивого
к нему  маркграфа,  но  крайне  польщен  возложенным  на  него  поручением
сопровождать не менее милостивую к нему герцогиню.  Он  надеется,  добавил
Фрауенберг с отеческой заботливостью, что молодые господа справятся здесь,
в Мюнхене, и без него. Прищурившись,  посмотрел  на  одного,  на  другого,
вышел.
   Фридрих  прибыл  с  весьма  определенной  политической   программой   и
старался, прежде чем им могут помешать другие - отец, герцогиня, Габсбург,
- вдолбить ее  своему  кузену.  Он  был  отнюдь  не  согласен  с  исконным
виттельсбаховским методом правления, при котором бюргерство выдвигалось  в
противовес  дворянству  и  города  поддерживались  за  счет  замков.   Эта
нерешительная, осторожная  политика,  достойная  торговцев  и  лавочников,
считавшая нерыцаря полноценным человеком и уважавшая его, глубоко  претила
ему. Мир держится - это было для него непреложно - христианским рыцарством
и государем, не  ведающим  иных  ограничений,  кроме  созданных  им  самим
законов рыцарственности. Но у теперешних государей нет гордости, у них что
ни шаг, то уступка, компромисс,  они  умаляют,  а  не  возвеличивают  свою
власть. Надо укрепить дворянство, согнуть всех ниже стоящих в бараний рог,
сделать их лишь подножьем государева престола. Что деньги?  Что  торговля?
Что города? Надо смахнуть пыль со  старинных  светлых  законов  рыцарства,
опереть на них страну и государство.
   Юный Мейнгард  мечтательно  внимал  пылким  речам  друга.  Тот  наконец
перешел к практическим предложениям. Мейнгард должен осуществить эти  идеи
в своих странах. Есть еще в Баварии бароны старой закалки, всю свою  жизнь
с должным презрением третировавшие бюргерскую мразь. Пусть Мейнгард вместе
с ним и группой аристократов создаст общество любителей охоты  и  турниров
на основе строгого устава старинных рыцарских объединений,  вроде  рыцарей
Круглого стола и подобных им клубов высшей знати. Однако этот союз  отнюдь
не должен иметь  целью  одни  спортивные  забавы,  от  него  должно  ждать
обновления всей нации. И  прежде  всего,  он  должен  взять  в  свои  руки
управление государством, вместо кабинета министров, состоящего из высохших
богословов и чиновников.
   От всей души дал Мейнгард свое согласие. Он боялся  бремени  правления;
теперь он освобождался  от  него  и  был  счастлив,  что  все  так  хорошо
складывается, что государственными вопросами можно заниматься  в  обществе
любящих спорт сотоварищей и  рыцарей,  под  руководством  его  гениального
друга Фридриха.
   Они уселись, составили список  баронов,  которых  следовало  принять  в
союз. Ульрих фон Абенсберг, Ульрих фон Лабер, Гиппольт  фон  Штейн  -  эти
прежде всего. Затем  Гэгенрайн,  Фрейберг,  Пинценауэ,  еще  Траутзам  фон
Фрауенгофен, Ганс фон Гуммпенберг, Отто фон  Максльрайн.  Некоторые  имена
вызывали сомнение, требовали  долгого  и  подробного  обсуждения.  Молодой
герцог вытащил из кармана своего  сурка;  большеголовый  зверек  сидел  на
столе, водил хвостом, внимательно следил за  пишущими.  Юноши  работали  с
таким увлечением, что головы у них пылали.
   Когда вечером приехал герцог Стефан, правительство Баварии  было  почти
составлено. Фридрих настоятельно убеждал кузена, чтобы тот  вел  себя  как
можно осторожнее с герцогом Стефаном. Поэтому Мейнгард в разговоре с дядей
был замкнут, упрям. Герцог хотел получить от Мейнгарда  согласие  по  ряду
принципиальных вопросов относительно границ, пошлин.  Мейнгард  уклонился,
заявил, по совету Фридриха, что подождет, пока отец  будет  предан  земле.
Герцог Стефан слишком хорошо понимал, что за этим  сопротивлением  кроется
Фридрих. Бесился, радовался.
   Затем приехала Маргарита, и в тот же  день  очень  торжественно  прибыл
герцог Рудольф Австрийский. Маркграфа похоронили с неимоверной  пышностью.
И Агнесса фон Флавон еще раз убедилась, что черный  цвет  идет  ей  больше
всех других цветов. От катафалка, от вдовы  маркграфини,  от  пфальцграфов
Рейнских, от герцогов Австрийских и обеих Баварии  взгляды  присутствующих
то и дело обращались к ней.
   Молодого герцога Мейнгарда теребили то Маргарита Тирольская, то  герцог
Стефан Нижне-Баварский, то герцог Рудольф Австрийский  все  они  требовали
указов,  договоров,  подписей.  Но  добродушный,  податливый  юноша,   под
влиянием Фридриха, оставался тверд. На третий день после похорон маркграфа
был основан  Артуров  Круг  -  союз  баварских  рыцарей.  Его  возглавляли
Мейнгард и Фридрих, господа фон Абенсберг, фон Лабер, фон  Штейн.  Членами
были пятьдесят  два  верхне-  и  нижнебаварских  барона.  Своей  матери  и
герцогам,  требовавшим  от  него  решений,  Мейнгард  заявил,  что  связан
рыцарской клятвой и не может ничего ни сказать,  ни  сделать,  не  спросив
своих  друзей  и  доверенных  участников  Артурова  Круга.   Ошеломленные,
смотрели на него Стефан, Маргарита, Рудольф. Что это за дворянская  клика,
забравшая юношу в свои руки? Недоверчиво обнюхивали они друг друга. Только
Стефан сразу почуял, в чем дело. "Вот бесенок!" - кипел он, недовольный.
   Ульрих фон Абенсберг был женат на старшей сестре  Агнессы  фон  Флавон.
Через него Фридрих познакомился с Агнессой.  Сразу  же  влюбился:  Агнесса
отнеслась благосклонно к молодому стройному, пылкому принцу.  Она  взялась
быть  патронессой  над  Артуровым  Кругом.  Присутствовала  при  освещении
знамени, которое было ее цветов. Она сказала Фридриху:
   - Вашей политике, принц Фридрих, нельзя не сочувствовать от всей души.
   А  он,  когда  знамя  склонилось  перед  ней,  произнес   с   пламенной
искренностью соответствующую формулу: "Pour toi mon ame, pour toi ma vie".
Она расхаживала среди звенящих доспехами рыцарей, для каждого находилось у
нее любезное словечко. Ее удлиненные голубые глаза  часто  и  сочувственно
останавливались на статном темноволосом Фридрихе,  ее  узкие  смелые  губы
улыбались Абенсбергу, длинными белыми пальцами гладила она  сурка  герцога
Мейнгарда. Все были осчастливлены и воодушевлены.


   - Разрешите доложить вашей светлости, - сказал Фрауенберг Маргарите,  -
о том, как умер маркграф?
   Маргарита стала очень толста. Вялая кожа висела безобразными  складками
вокруг по-обезьяньи выпяченного  рта.  Верхняя  часть  лица  была  покрыта
морщинами и бородавками, которых белила и румяна уже не могли скрыть.
   - Да, - сказал Фрауенберг и осклабился, - редко  видел  я  маркграфа  в
таком веселом расположении, как в тот день, когда мы выехали.  Мы  выпили,
он и я. Я все время держался подле него. Он съехал с коня боком.  Лицо  не
очень исказилось. Как странно, что удар настиг его  под  Мюнхеном.  Совсем
как папашу.
   Маргарита ничего не ответила. Взгляд ее обычно столь выразительных глаз
был неподвижен и пуст.
   -  Ну,  ну,  герцогиня  Маульташ,  -  продолжал  Конрад   визгливо,   -
справляться с Мейнгардом нам будет нетрудно. Немножко пуглив, но, в общем,
хороший малый. Сейчас его подзуживает  этот  нижнебаварец,  этот  чернявый
Фридрих, порядочный дуралей. Выждать надо! Поцелуй я все-таки заслужил,  -
осклабился он. Но когда она почувствовала дыхание его широкого  рта,  она,
задрожав, отпрянула. - Ну не надо, - сказал он благодушно.
   Вместе с герцогом Рудольфом Австрийским  в  Мюнхен  приехал  и  древний
старик аббат Виктрингский. Он совсем одряхлел, выдохся,  весь  трясся,  по
временам бормотал что-то невнятное, глаза были почти  всегда  закрыты.  Он
погладил Маргариту, его кожа была еще суше, чем ее, сказал:
   - Милая моя девочка.
   Позднее она попросила его к себе. Рассказала ему про матовый флакончик,
про свой разговор с Фрауенбергом, слово в слово. И не исповедь - и больше,
чем исповедь. Он сидел  перед  ней,  съежившийся,  угасший,  она  не  была
уверена - понял ли он. Да это и все равно: важно  было  высказаться  перед
живым существом. Однако,  когда  она  кончила,  он  процитировал  древнего
классика: "Страшного много на свете, страшнее нет сердца людского".
   Агнесса старалась избегать Фрауенберга, была холодна с ним, насмешлива.
Он спросил ее благодушно:
   - Вы в дурном расположении, графиня?  Мое  лицо  вам  разонравилось?  -
Затем похлопал ее по плечу, осклабился, пропищал: - Ты же  дура,  Агнесса.
Связалась с мальчишками,  с  хлыщами.  Думаешь,  старая  лодка  течет.  Ты
настоящая дурочка, милая Агнесса. - Он погладил ее,  стал  навязчивее.  Но
так как она отстранилась,  добродушно  рассмеялся,  вытянулся  на  диване,
отвернулся, шумно зевнул.


   Герцог  Рудольф  Габсбург  ж