. Ее не оказалось в покоях,
сухопарая фрейлина фон Ротенбург повела его в отдаленную часть вечереющего
сада. Из-за купы деревьев доносилось пение.  Фрейлина  приложила  палец  к
губам, сделала ему знак остановиться, молчать. Теплый  звучный  голос  пел
простую песенку,  ликуя  парил  над  землей,  рыдая  нисходил  в  пропасти
страдания,  скорбел,  благодарил,  постигал   все   заблужденья.   Молодым
человеком овладело такое же чувство, как в церкви, в большой праздник.  Он
снял шапку. "Герцогиня?" - прошептал он, не веря. Но она уже шла к ним  по
аллее.  Она  прочла  на  его  выразительном  лице  глубокое  взволнованное
изумление. Медленно протянула ему руку. Он склонился над ней.


   Тем временем разбор вопроса о наследстве госпожи фон  Флавон  дошел  до
той стадии, когда  откладывать  его  решение  стало  уже  невозможно.  Все
юридические  и  политические  основания   были   за   то,   чтобы   отдать
освободившиеся лены епископам, оказавшим немалые услуги дому Люксембургов.
Однако советники отыскали множество сомнительных оснований  в  пользу  дам
фон Флавон. Дело в том, что Агнесса побывала у каждого из них,  пустила  в
ход хитрость, печаль, очарование молодости, беспомощность, и  до  тех  пор
уговаривала их, пока совсем не опутала. Иоганн самовольно решил - оставить
поместья барышням. Но Маргарита возражала - упорно, веско, так что спорить
было трудно. В конце  концов  порешили  на  следующем:  замок  и  поместье
Вельтурнс оставить сестрам, западные  владения  вернуть  Хуру,  Тауферс  -
Бриксену, однако с условием, чтобы епископ Бриксенский мог передавать  его
в ленное владение только лицу, предложенному замком Тироль.
   Сестрам, уже поделившим было между собой  огромные  владения,  пришлось
удовольствоваться  одним   Вельтурнсом.   Они   были   крикливы,   упрямы,
несговорчивы. В  замке  Вельтурнс  не  смолкали  злобные  распри.  Как  ни
странно, приятные голоса  дам  становились  во  время  ссор  необыкновенно
визгливыми и резкими, как у павлинов. Впрочем, в  обществе  сестры  всегда
прикидывались очень дружными, ходили обнявшись,  прелестные,  улыбающиеся,
подобные цветам.
   Кандидатом на освободившийся Тауферс Маргарита предложила  Крэтиена  де
Лаферта. Герцог возмущенно  запротестовал.  Как?  Посадить  в  это  тучное
поместье голодранца, лицемера, который как будто и воды не замутит, а сам,
дорвавшись до  власти,  нападет  на  тебя  из-за  угла.  Однако  Маргарита
настаивала. Герцог Каринтский и граф Тирольский не  может  позволить  себе
быть скупым. Не может так долго пользоваться услугами  человека,  а  потом
поступить как скряга и выжига. Если Крэтиен без  награды  и  благодарности
уйдет теперь к другому  двору,  она  сама  будет  опозорена  столь  низкой
скаредностью! Когда же Иоганн  продолжал  упираться,  она  пригрозила  ему
призвать для окончательного решения  маркграфа  Карла,  и  герцог,  ворча,
наконец согласился.
   Маргарита лично сообщила Крэтиену об этом решении:
   - Епископ Бриксенский отдает вам в лен замок и округ Тауферс.  Покажите
себя на деле, господин фон Тауферс! Ваш успех будет мне гордостью, а  ваша
неудача - позором.
   Худое загорелое лицо Крэтиена покраснело до  корней  непокорных  волос.
Медленно опустился он на одно колено. Он  уже  не  видел  ни  по-обезьяньи
выпяченного рта, ни серой отвисшей кожи.
   - Герцогиня! - пролепетал он. - Всемилостивейшая, дорогая герцогиня!  -
И он вложил необычную горячность в общепринятую  формулу:  "Pour  toi  mon
ame, pour toi ma vie!" ["Тебе моя душа, тебе моя жизнь!" (фр.)]


   В угрюмом прадедовском замке Тирольского ландесгауптмана Фолькмара  фон
Бургшталь с десяток наиболее влиятельных баронов сидели  за  вином.  Редко
звал к себе гостей этот грузный человек, а если и звал, то так грубо,  что
это звучало как приказ. Зал, в котором они сидели, был  душный  и  низкий,
стены голы, пол едва прикрыт сукном. Консервативный хозяин презирал  такие
новшества, как оконное стекло. Молодой жизнерадостный Альберт фон Андрион,
незаконный брат Маргариты, смеялся над тем, что сейчас, в  холодное  время
года, оконные отверстия просто-напросто забиты  досками.  Точно  сидишь  в
погребе. Все закоптело от камина, свечей и смолистых факелов. Да такой зал
и не  натопишь!  Бароны  недовольно  ерзали  на  скамьях:  с  одного  бока
поджариваешься, с другого мерзнешь. Нервный господин фон Шенна покашливал,
сопел, у него разболелась голова в этой неприютной душной пещере, где  так
противно воняло остывшим навозом конюшен. Но кушанья - дичь и рыба -  были
приготовлены отменно и подавались целыми грудами, и вино, спору нет,  было
превосходное. Присутствующие знали хозяина, им было ясно, что он позвал их
не из гостеприимства. Но он был груб и скуп на слова:  не  рекомендовалось
спрашивать его, пока он сам не заговорит.  Итак,  гости  пили,  болтали  о
пустяках, ждали.
   Наконец несколькими сварливыми, отрывистыми замечаниями Фолькмар  навел
разговор на политику. Угрюмо вытянул из собеседников то,  что  хотел.  Да,
Люксембургами недовольны. Первый, заявивший об этом совершенно  отчетливо,
был граф фон Ротенбург. Маленький кряжистый человечек  -  грубое,  красное
лицо, черная щетинистая борода - пришел в азарт, стучал кулаком по  столу,
выкрикивал угрозы. Разве  за  то,  что  он  отказался  уплатить  некоторые
подати,  они  не  разрушили  его  замок  Лаймбург?  Отличный   замок   под
Кальтерном, который строили его отец, дед, прадед. А пожелал этого молодой
герцог, коварный  волчонок.  Приказ  же  отдал  епископ  Триентский,  этот
мрачный богемец, заладивший одно: "Авторитет! Покорность!" Пусть взяли  бы
в залог часть его пашен, виноградников, ну  деревню.  Но  -  только  чтобы
разозлить его - разрушить  целый  замок,  хорошо  укрепленный,  из  мощных
камней, в своей, не во вражеской стране, это же  дурость,  прямо  язычники
какие-то. И госпожа Маргарита не одобрила этого,  маленькая  герцогиня.  А
все потому, что она - законная государыня  и  чувствует  заодно  со  своей
страной. Но эти чужаки - богемцы, Люксембурги, что они могут  чувствовать?
Деньги  хотят  они  выжать  из  Тироля,  и  больше  ничего,  так  же,  как
Люксембуржец  выжимает  их  из  Богемии.  И  он,  Генрих  фон   Ротенбург,
утверждает, что в тот раз король Иоганн все-таки собирался отдать Тироль в
обмен на Бранденбург, сколько он теперь ни клянись в обратном.
   Молча внимали остальные опасным речам. Взвешивая  каждое  слово,  начал
тогда холеный  осторожный  Тэген  фон  Вилландерс.  Формально  Люксембурга
все-таки блюдут договор и  чужеземцев  на  важнейшие  посты  в  стране  не
сажают. Ведь  нельзя  же  отрицать,  что  ландесгауптман  -  господин  фон
Фолькмар,  а  ландсгофмейстер  -  господин  фон  Ротенбург.   Разве   нет?
Выхоленный, бритый, несколько старомодный барон  посмотрел  на  обоих  так
серьезно, что они не поняли: издевается он, что ли, и чего он, собственно,
хочет?
   Маленького Ротенбурга  взорвало.  Уважаемый  барон  верно  считает  его
дураком? Ландсгофмейстер! Ландесгауптман! Нынче  самый  глупый  крестьянин
уже давно раскусил, что все это только титулы, а кто  управляет  на  самом
деле? Плосконосый епископ Николай Триентский,  богемец,  не  говорящий  ни
слова по-тирольски.
   Честный Берхтольд фон Гуфидаун смотрел на  все  это,  обливаясь  потом,
высоко  и  смущенно  подняв  брови.   Его   мужественные   голубые   глаза
неодобрительно поглядывали на строптивых, непокорных баронов. Не  подобает
вести такие речи против помазанных богом государей. Молодому Альберту  фон
Андрион  тоже  стало  неловко.  Правда,   Люксембурги   устроили   и   ему
неприятность, весьма  чувствительно  урезав  доходы,  назначенные  королем
Генрихом своим многочисленным внебрачным детям. Однако  юный  Альберт  был
малый бесхитростный и добродушный, к бунтарским идеям отнюдь не  склонный,
он  глубоко  почитал  свою  сестричку,   герцогиню.   Но   ведь   никакого
подстрекательства и не было: речи господина фон Бургшталь не  содержали  в
себе ничего конкретного, а речи умного  господина  Вилландерса  -  и  того
менее;  неуместные  угрозы  выкрикивал,  в  сущности,   только   маленький
Ротенбург, но он был сильно пьян. И все же эта  история  как-то  неуловимо
попахивала бунтом.
   Осторожный Тэген фон Вилландерс снова вытянул щупальца.  Да,  у  них  у
всех верное чувство: законная династия,  выросшая  на  родной  земле  и  в
родном воздухе, предназначена самим богом властвовать над Тиролем. Тут  он
замолчал. Маленький пылкий буйнобородый  Ротенбург  подхватил  его  мысль.
Пусть Люксембурга правят там, куда их посадил бог или черт: в Люксембурге;
а если богемцы позволят, так и в Богемии. А  что  они  сидят  и  правят  в
Тироле - это дело рук человеческих, не божьих, и  это  -  ошибка.  От  них
самих,  от  дворян,  зависело  после  смерти  Генриха  впустить  в  страну
Габсбурга, Виттельсбаха, Люксембурга.  Ясно,  что  Тиролем  может  править
только тот, кого захотят сами тирольцы. Бог так расположил в  этой  стране
горы, долы и ущелья, что чужак не может овладеть ею силой. Они верны,  они
за Маргариту. Но с Люксембургом они связаны не соизволеньем божьим, а лишь
договором. Герцог Иоганн и  другие  богемцы  плохо  выполняли  свою  часть
договора. Поэтому он как бы расторгнут, потерял силу.
   Бароны смотрели  на  его  губы,  тяжело  дышали.  Ясно.  Бунт.  Никаких
сомнений.
   Как же это сделать, стал нащупывать почву господин фон Вилландерс,  как
отделить Маргариту и священный долг верноподданства от Люксембургов?
   Шенна,  глядя  перед  собой,  намеками  выразил  свою  мысль:  особенно
счастливой герцогиню назвать нельзя, насколько он знает. Наследника ни ей,
ни стране от герцога Иоганна ждать не приходится, насколько ему  известно.
И нужно думать, дело не в ней. При этом он, улыбаясь,  кивнул  головой  на
живое подтверждение плодовитости ее отца, короля Генриха, на Альберта  фон
Андрион, который сидел среди них румяный, свежий, смеющийся, польщенный.
   Господин фон Вилландерс подытожил: ничего не сказано, не решено.  Можно
себе представить и лучшее, более национальное правительство, чем  иноземцы
Люксембурги.  Все  остаются  непоколебимо  верны  богом  данной  герцогине
Маргарите. Может быть, уместно  спросить  об  ее  мнении  и  желаниях.  Он
полагает, что самый подходящий человек для этого -  господин  Альберт  фон
Андрион.
   Все шумно согласились. Молчал только честный  Берхтольд  фон  Гуфидаун,
терзаемый сомнениями.  Юноша  Альберт,  сначала  колебавшийся,  но  сильно
охмелевший и польщенный уговорами остальных,  в  конце  концов  согласился
довести до сведения  сестры  мнение  этих  господ  и  осведомиться  об  ее
отношении.


   Маргарита теперь полюбила бывать одна. Часто  улыбалась  тихой,  сытой,
непонятной для ее придворных дам улыбкой. На узком цоколе ее скудной любви
фантазия воздвигла чудесную грезу - маленького, невоспитанного,  скрытного
мальчика, каким был в действительности ее супруг, она превратила в мощного
тирана, который ее не понимал и из темных глубин своей властолюбивой  души
терзал ее. Молодого Крэтиена она украсила всеми добродетелями тела и души.
Он был и Эриком, и Парцифалем, и Тристаном, и  Ланцелотом,  и  рыцарем  со
львом. Все светлые подвиги, когда-либо совершенные героями в истории  и  в
поэзии, - это он совершил их или мог совершить.
   Счастье и милость, что небо обошлось с ней  так  строго  и  отказало  в
банальной  прелести  лица  и  тела.  У  женщин,   женщин   повседневности,
окружавших ее, были мужья, возлюбленные, они удовлетворяли с  ними  глухое
звериное сладострастие в душных спальнях или за кустами. Ее любовь чиста и
возвышенна, грязное, земное ей  с  первой  же  минуты  заказано,  для  нее
закрыто. Ее любовь, светлая, иная, парила над  мелкими,  убогими,  душными
желаньицами и отвратительным телесным блудом других. Сладостно быть  такой
строгой и  чистой  перед  собой  и  людьми.  Сладостно  не  участвовать  в
скотских, грязных сплетениях людской плоти.
   Она стала  болезненно  чувствительна  ко  всему  шумному,  громоздкому,
телесному,  к  грязи.  Ей  претило  чужое  прикосновение,   запахи   людей
доставляли страдание.
   Стоял март. Из Италии мягкими  теплыми  порывами  дул  ветер,  будивший
тоску в крови. Вершины  гор  стояли  в  снегу,  но  подножья  склонов  уже
покрылись  нежными  хлопьями  распускающихся   миндальных   и   персиковых
деревьев. Она смотрела из лоджии замка фон Шенна на холмистый  яркоцветный
пейзаж. Над нею шагали пестрые, слишком тонкие Ланцелот и  Джиневра,  ехал
по морю Тристан, Дидона бросалась в пламя. Теперь Маргарита  была  подобна
им. Стихи, так долго  казавшиеся  ей  пустыми,  лишенными  смысла,  словно
раскрылись, и ей было дано вкусить от их темной, блаженной полноты.
   Приветствую тебя, высокий строгий рок!  Приветствую  тебя,  безобразие!
Приветствую, княжеский венец и скипетр!
   Почти благодарна была она своему суровому тирану-супругу, ибо через его
суровость обрела любимого. Сладостный друг! Он прозревал ее  сущность.  Он
знал, что эта серая, дряблая, пористая кожа, этот ужасный рот, эти мертвые
волосы - только внешняя  оболочка,  а  что  под  ней  она  нежна  и  полна
прелести.
   Маргарита редко видела его, почти никогда с ним  не  говорила,  никогда
между ними не было произнесено таких слов, которые нельзя было бы  сказать
во всеуслышание.
   Все же она ни на миг не сомневалась в том, что он ее  любит.  Маргарита
не забыла его преданный горячий взгляд, когда она пела  и  затем  вышла  к
нему из обвитой виноградом беседки, и его голос, и как он млел перед  ней,
когда она сообщила, что дает ему в лен поместье Тауферс. Правда, это  была
иная любовь, чем та, пошлая, которую она видела вокруг себя, с  поцелуями,
слащавыми будничными словами и всякими ужимками. Через этот взгляд,  через
его томность он принадлежал ей, Маргарите, совсем иначе,  гораздо  полнее,
чем обычно кавалер принадлежит своей даме, как бы он ни был влюблен. Пусть
остальные телесно владеют своими любовниками. Это дешево стоит и обыденно,
как еда и питье. Ей, герцогине, подобает  иная  любовь,  более  высокая  и
суровая. Вероятно, легко все  вновь  пробуждать  и  подогревать  низменную
любовь через внешнюю прелесть, через наслаждения звериной  темной  похоти.
Ей же приходилось все  вновь  бороться  со  своей  внешностью,  все  вновь
отвоевывать любовь своего друга у его отвращения к ее безобразию.
   Блаженна горечь такой борьбы! Она благодарила  бога  и  деву  Марию  за
столь сложную, суровую, поистине царственную любовь.
   Она не уставала наделять образ Крэтиена все новым  сиянием  и  блеском.
Крэтиен не был честолюбцем. Она была честолюбива за него. Его блеск оттого
не открывается другим, что она удерживает Крэтиена в Тироле,  а  здесь  не
представляется случая. Она, Маргарита, виновата в том, что в глазах  света
он остается ничтожным, не имеет случая возвыситься. Она его  должница,  ее
долг предоставить ему этот случай.
   Тем временем Крэтиен вступил во владение поместьем Тауферс. Теперь  ему
принадлежали деревни Луттах, Занд, Кематен, Невесталь, Рейнталь.  Все  это
при дамах Флавон пришло  в  некоторый  упадок.  Он  радовался  возможности
поднять благосостояние своих владений.
   Ему доставляло огромную  безудержную  радость,  после  долгих  лет  при
дворе, чувствовать, что он  снова  сам  себе  господин.  Бессодержательно,
пестро и несносно было время, проведенное у герцога Иоганна.  Обязательные
церемонии, постоянные щелчки по самолюбию, необходимость молчать  в  ответ
на  обиды,  глубокие  поклоны,   коленопреклонения,   сменяющиеся   наглым
зубоскальством исподтишка, гнусный торг на турнирах, блестящая  и  все  же
нищенская  жизнь,  вечный  страх  перед  кредиторами.  Он  поднимал  худое
загорелое лицо с крупным носом и волнистыми длинными волосами, дышал  этим
воздухом,   его   воздухом.   Он   разъезжал   по   деревням,    крестьяне
благожелательно, полные почтения, смотрели на своего  стройного,  ловкого,
уверенного господина. Женщины и девушки таращились на  него  благоговейно,
точно в церкви.
   При тирольском дворе он дольше не выдержал бы. Он  охотно  и  с  легкой
душой уехал  бы  на  своем  коне  искать  приключений.  Теперь  все  вышло
по-другому, и  он  чувствовал  себя  отлично.  Жажда  деятельности  вполне
удовлетворялась перспективой поднять хозяйство в своем имении. Конечно, он
будет ездить и ко двору, участвовать  в  военных  походах,  появляться  на
турнирах. Но тащиться в Африку, воевать с маврами или рубиться с турками и
сарацинами из-за гроба господня, нет уж, спасибо! Пока он не  чувствует  к
этому ни малейшей охоты. Мужественный и довольный, разъезжал он  по  своей
земле и наслаждался своей молодой властью.
   Однажды его посетила герцогиня. Он был глубоко и смиренно ей предан.  У
него и в мыслях  не  было  смешивать  свои  мимолетные  и  очень  реальные
отношения к той или иной женщине со своими чувствами к ней. Маргарита была
для него образом, в создании которого немалую роль  играли  представления,
полученные им от певцов и шпильманов. Эти отношения были для  него  чем-то
поэтическим и  воздушным,  правда,  они  принесли  чрезвычайно  удачный  и
осязаемый  плод  -  дарованный  ему  Тауферский  лен,  -  но  с  остальной
действительностью никак, даже  отдаленнейшим  образом,  не  соприкасались.
Юноша и не подозревал, как он дорог Маргарите,  какую  роль  играет  в  ее
жизни.
   Он принял герцогиню радостно, с преданной сердечностью.  В  его  голосе
было то многозначительное томное смущение, которое вызывало в ней  трепет.
Правда, его речи были банальны и трезвы. Он рассказывал ей об  изменениях,
которые задумал произвести в своих поместьях, о более рациональных методах
земледелия, о том, чтобы не давать спуску крестьянам. Она  вдруг  прервала
его и, указывая  на  глетчеры,  одинокие,  ясные  и  презрительно-далекие,
врезавшиеся зубцами в светло-синее небо, спросила:
   -  Вам  никогда  не  хочется,  Крэтиен,  очутиться  на  одном  из  этих
глетчеров?
   Крэтиен посмотрел на нее растерянно и глуповато. Он  сказал,  и  теперь
его голос звучал очень ясно, в нем уже не было никакой тайны:
   - Нет, для чего же? - И заговорил опять о том, как хороши и  плодородны
подножья этих гор.
   Через несколько дней явилась Агнесса фон Флавон. Она бывала уже не  раз
у Крэтиена в замке Тауферс.  То  и  дело  находились  какие-то  мелочи,  о
которых еще надо было договориться; Крэтиен тоже довольно искусно  находил
все новые вопросы, требовавшие разъяснений и личных  переговоров.  Агнесса
была белокура, трогательна, беспомощна и всякий раз  сызнова  прощалась  с
замком и горами, окидывая их печальным взглядом.
   Тем временем старшая сестра, Мария фон Флавон, вышла замуж за какого-то
баварского рыцаря и предоставила замок Вельтурнс обеим младшим сестрам. Но
баварцу надо было выплатить немалое приданое: на поместье Вельтурнс и  так
было много долгов. Агнесса, невинно глядя на  Крэтиена  большими  голубыми
глазами, попросила совета. Крэтиен приехал в Вельтурнс,  увидел,  с  какой
небрежной, элегантной расточительностью хозяйничают сестры, порекомендовал
кое в чем сократить расходы;  это  было  очень  практично,  но  превращало
барское  поместье  просто  в  доходную   крестьянскую   усадьбу.   Агнесса
завидовала сестре. Ей-то хорошо, она теперь выбралась из  нищеты.  Правда,
баварец груб, неотесан, да и нелегко менять прекрасный Тироль на  слащавую
баварскую равнину. Но в конце концов и ей самой, вероятно, ничего  другого
не останется. Ее лицо, нежное и смелое,  с  выразительными  глазами,  было
повернуто к стройному загорелому Крэтиену, а он стоял перед ней  глуповато
и смущенно.
   Заговор против Люксембургов созрел. Фолькмар фон Бургшталь,  Тэген  фон
Вилландерс,  Якоб  фон  Шенна,  посеяв  семена  недовольства,   неприметно
отступили в тень. На  переднем  плане  оказался  теперь  маленький  пылкий
Генрих фон Ротенбург  и,  наполовину  против  воли,