о:  они  ведь  такие  маленькие,  такие
ничтожные. Они усердно кланялись,  говорили  тихими  голосами.  Это  были:
мессере Артезе из Флоренции, - у него на откупу было право чеканить монету
в Меране, - и его два брата. Эти господа были и на сей раз готовы услужить
столь милостивому христианскому королю своим  ничтожным  капитальцем.  При
одном только маленьком условии: пусть его величество предоставит им доходы
с соляных копей в Галле. С этих славных маленьких копей.
   Король Генрих  отшатнулся.  Соляные  копи  в  Галле!  Главный  источник
государственных доходов! Дорого же станет ему  свадьба  дочери!  Даже  его
беззаботные советники и те, услышав  о  таком  условии,  призадумались.  В
конце концов отправили для переговоров его молодую жену, которая  добилась
того, что копи  были  сданы  только  на  два  года.  Флорентийцы  усиленно
кланялись.  Отсчитали  деньги,  взяли  документы.  Ускользнули  -   серые,
подобные теням, невзрачные, очень похожие друг на друга.
   Господину фон Шенна Маргарита сказала:
   - Вы верите, что Крэтиен де Лаферт мог дурно говорить обо мне?  Скажите
честно, господин фон Шенна, верите вы, что и он смеется вместе  с  другими
над тем, что я безобразна?
   Якоб фон Шенна  собственными  ушами  слышал,  как  юноша  Крэтиен,  над
которым товарищи издевались, называя его рыцарем  самой  безобразной  дамы
всего христианского мира, сначала крепился, затем не выдержал и  превзошел
товарищей в глумлениях над  Маргаритой.  Якоб  фон  Шенна  увидел  большие
выразительные глаза девочки, устремленные на него с настойчивым вопросом.
   - Не знаю, принцесса Маргарита, - ответил он.  -  Я  недостаточно  знаю
молодого Крэтиена. Но считаю маловероятным, чтобы он дурно говорил о  вас.
- И он положил свою большую тонкую бессильную руку ей  на  голову,  словно
ребенку, и она охотно допустила на сей раз, что он обходится с ней  как  с
ребенком.


   В замке Ценоберг король Иоганн торговался с тирольскими  баронами.  Как
опекун своего малолетнего сына, он уже сейчас требовал присяги  на  случай
смерти Генриха. В принципе эти господа были согласны, но  желали  получить
взамен подтверждение  своих  привилегий,  гарантию,  что  Люксембуржец  не
посадит  на   ответственные   места   иноземцев.   Помимо   того,   каждый
завуалированно или прямо хотел получить деньги, земельные угодья, торговые
монополии, пошлины.
   На обещания и гарантии Иоганн не скупился. Он готов  был  ставить  свою
подпись и печать на чем угодно. В Богемии он набрался опыта: знал,  что  в
конечном счете все это - вопрос власти. Добудет он  денег  и  солдат,  так
посадит на шею этим  наглым  горцам  наместниками  французов,  бургундцев,
прирейнцев. Не добудет ни капитала, ни армии, что ж, придется,  с  помощью
божьей, сдержать обещание. А пока что его нотариусы писали до  мозолей  на
пальцах: "Мы,  Иоганн,  божьей  милостью,  король  богемский  и  польский,
маркграф  Моравский,  граф  Люксембургский,  сим  заявляем  и  доводим  до
всеобщего сведения и письменно подтверждаем за  надлежащей  печатью..."  С
деньгами Иоганн был  поосторожнее.  Он  хоть  давал  понять  этим  жадным,
ненасытно торгующимся господам, что видит их насквозь. А  в  конце  концов
по-рыцарски щедро и презрительно швырял им требуемое. Деньги чистоганом  -
нет, их у него не водилось, но  долгосрочные  векселя  -  да!  Пришлось  и
доброму королю Генриху с грустью убедиться в том, что не скоро он  получит
свои сорок тысяч марок веронским серебром. Добродушно, фамильярно,  удалым
жестом обнял  его  Люксембуржец  за  плечи,  отдал  ему,  не  задумываясь,
судебные доходы Куфштейна и Китцбюгеля, - их он получил  от  своего  зятя,
герцога Нижней Баварии, которому заложил взамен что-то другое,  -  надавал
обещаний на весну, похвалил его длинные модные башмаки, а также  красивую,
ядреную особу, с которой танцевал Генрих. Ну, разве после этого заговоришь
о финансах!
   Вечером король  Иоганн  играл  в  кости  с  каринтскими  и  тирольскими
баронами. Он ставил чудовищные суммы. В конце  концов  никто  уже  не  мог
противостоять  ему,  кроме  бургграфа  Фолькмара,  с  его   бычьей   шеей.
Люксембуржец ненавидел этого грузного, грубого человека, посрамившего  его
во время турнира. Он так повысил ставку, что  даже  король  Генрих  затаил
дыхание. Проиграл. Заявил небрежно, через  плечо,  что  проигрыш  за  ним.
Бургграф что-то прорычал,  стал  угрожать.  Иоганн  отпарировал,  сверкнув
гибкой ядовитой остротой.


   Как ни странно, но, хотя в Богемии и начались волнения, Иоганн туда  не
вернулся. Страна облегченно вздохнула. Она содрогалась, когда он приезжал.
Его пребывание всегда было кратким, и  стремился  он  к  одному:  выжимать
деньги. Хорошо, что он не едет.
   Да, он остался в Тироле. Направился во владения  епископа  Триентского.
Праздно сидел там, светлый государь, первый  среди  рыцарей  христианского
мира, что-то подстерегая, словно поблескивая сквозь загадочный  туман;  ни
один человек не знал, что у него на уме.
   Епископу Генриху Триентскому гость этот был весьма в тягость. До  какой
степени  можно  потворствовать  ему,  не  рискуя   раздражить   папу   или
императора? И всегда вокруг этого богемского короля какой-то  смутительный
полумрак. Куда ни приедет -  начинается  бешеная  сумятица.  Курьеры  всех
европейских дворов гоняются за ним и не находят, ибо король редко остается
подолгу на одном месте: так и носит его по свету, точно  текучую  воду.  И
неизвестно куда, как, зачем. Ах, ну что бы ему,  проклятому,  вернуться  в
свою страну! Так нет, пусть она пропадает! Ее вот он не любит, эту хмурую,
туманную страну. И уж конечно,  предпочитает  ей  более  солнечный  запад,
Рейн, свое графство Люксембург, Париж.
   Епископ,  крупный,  плотный  человек,  с   резко   очерченным   смуглым
итальянским лицом, сидел, озабоченный, в своем замке Бонконсиль, изливался
другу, аббату Виктрингскому, ласковому, рассудительному. Оба духовных отца
изрядно  бранили  Иоганна.  Язычник  он!  Иеровоам!  Безжалостно  облагает
поборами свои церкви  и  монастыри!  Не  остановился  даже  перед  могилой
Альберта Святого, приказал обшарить и ее в поисках сокровищ!  Осквернитель
церквей! Ирод! "Время придет, - из нашего  праха  мститель  восстанет!"  -
процитировал ученый аббат древнего классика.
   Да, это за  много  лет  самый  опасный,  самый  обременительный  гость.
Помазанник божий, но, - епископ заявил напрямик, - негодяй  и  преступник.
Если бы не корона, его бы уже сто  раз  повесили.  Нечисто  играет.  Аббат
подтвердил: он только что опять сплутовал в  Инсбруке.  Самый  неисправный
должник и отчаянный мот  нашего  века.  А  тут  еще  эта  предосудительная
близость с обеими богемскими королевами. Правильно сделали два года  назад
в  Праге.  Он  затеял   тогда   большой   турнир,   начались   грандиозные
приготовления, дома на рыночной площади были снесены, чтобы очистить место
для палаток и трибун, а  затем  вместо  двух  тысяч  приглашенных,  вместо
императора,  короля,  князей,  вельмож  явились   только   семь   паршивых
подозрительных рыцарей и один генуэзский банкир.
   К сожалению, в данное время с ним так не поступишь. Вот в чем беда. Его
слава и репутация изменчивы, как луна. Еще совсем  недавно  его  чурались,
точно  прокаженного,  а  нынче  уж  превозносят  как  героя,  как   светоч
христианского мира,  и  даже  его  нищей,  ограбленной  Богемией  овладело
ослепление, когда он возвратился после своих блистательных побед.
   Настойчиво предостерегал аббат епископа, чтобы тот ни в коем случае  не
связывался с Люксембуржцем. Вся его политика в конечном  счете  бесцельная
потеха. "Прохладные  волны,  блистая,  мерцая,  путника  манят,  доверчиво
бросишься в них, - коварно затянут на дно", - процитировал он. Благодушно,
с присущим поклоннику  литературы  пристрастием  к  анализу,  разбирал  он
Люксембуржца  и  его  поведение:  Иоганн,  при   всей   своей   утонченной
рыцарственности, не довольствуется тем, чтобы  отыскивать  в  лесной  чаще
великанов и закованных  в  броню  людей.  Он  предпочитает  гораздо  более
пестрые приключения в мире политики. Не успех влечет его,  влечет  опасная
жажда беспорядка, хаоса. Где бы в оголтелой Европе ни начиналась  свара  -
вражда ли между императором и папой, или между королем и  претендентом  на
корону, между Францией  и  Англией,  между  ломбардскими  городами,  между
маврами и кастильцами, - нигде без  Люксембуржца  не  обойдется.  Затевать
союзы и соглашения, сватать, устанавливать связи  и  разрывать  их,  вести
войну и заключать мир, быть всегда в гуще свалки, наживать врагов, друзей,
захватывать солдат, страны, отдавать их...
   - Только не деньги, - вздохнул епископ.
   Аббат  закончил,  любуясь  изяществом  своего  красноречия:  от   этого
гениального прожектера не укроется ни одна отдаленнейшая  возможность,  он
покушается на весь Запад, протягивает руку ко всему, захватывает,  роняет.
В то время как его Богемия хиреет, он заглатывает  все  новые  привилегии,
страны, города, разбросанные за  всеми  рубежами,  чудовищно  раздувается.
Степенный  ласковый  аббат  выпрямился,  заговорил,  словно  с   церковной
кафедры:
   - Но как бы этот  господин  Иоганн  ни  носился  по  свету,  смеющийся,
расфранченный, всегда без денег, всюду нарушая клятвы, всюду чаруя  пылкой
победоносной любезностью, - все же и ему положен  предел.  Его  деяния  не
принесут  плодов,  они  безумны,  в   них   нет   бога.   Иногда   Богемец
представляется мне куклой, призраком. "Мера есть в каждой  вещи,  положена
им граница", - процитировал он древнего писателя.
   Епископ тоже так думал. Но до тех пор может пройти еще немало  времени.
Пока, во всяком случае, бог не  положил  предела  Богемцу,  и  он,  бедный
епископ, заполучил его на свою  шею.  Речистый  аббат  не  знал,  что  еще
прибавить, и оба прелата молча стали смотреть в окно на красноватую тучную
землю,  на  смелые  очертания  коричневато-фиолетовых   гор,   отягощенных
плодами, созревавшими в садах и виноградниках.


   Нет, пока Богемцу не был  положен  предел.  Напротив:  Иоганн  сидел  в
солнечном Триенте весело и крепко,  развалясь,  потягиваясь.  Предоставлял
мягким ветрам южной осени играть его длинными волосами и  красивой  пышной
бородой. Любезничал с тирольскими дамами - немками и итальянками. По  всей
Ломбардии разносилась весть, по богатым, могущественным городам, по замкам
непомерно гордых баронов:  Иоганн  Богемский  здесь,  король  Иоганн,  сын
Генриха Седьмого, римского императора, Иоганн, рыцарь из  рыцарей  Запада,
звезда Гибеллинов. Бургундские, богемские, рейнские рыцари и военачальники
в эту чудесную благословенную осень перевалили со  своими  отрядами  через
Бреннер. Из Мюнхена недоверчиво косился на все  это  император  Людвиг.  В
Авиньоне забеспокоился папа Иоанн XXII.  И  снова  весь  Запад  взирал  на
лучезарного, непостижимого причудника.
   Главари партий и дворяне из долины По наперебой старались привлечь  его
на свою сторону, засылали к нему послов, подарки. От Мастино делла Скала и
его брата, властителей Вероны, пришли две великолепные арабские лошади. Но
Брешия предложила ему через своего викария Фредерико дель Кастельбарко  не
только коней, она предложила ему себя в пожизненное владение.  Альдригетто
из Лицианы приказал выдать четыре тысячи марок веронским серебром казначею
Иоганна,  просил  короля,  под  защитой  которого  находились  Тоскана   и
Ломбардия, отдать ему в ленное владение брешианское побережье озера Гарда.
Очутился здесь  вдруг  и  мессере  Артезе  из  Флоренции,  банкир,  серый,
невзрачный, подобный тени, с двумя братьями, очень на него похожими,  и  с
очень большими деньгами.
   И тогда, без особых предупреждений, втихомолку, Иоганн тронулся в путь.
Его сопровождали лишь несколько тысяч  всадников.  Но  все  -  великолепно
вооруженные, отборные воины. Сверкая, прошумела  светлая  рать  по  сытой,
зрелой горной стране. Стояла сладостная, сочная, солнечная осень. Огромные
грозди, тугие плоды. С фиолетовых  смугловатых  гор  серебристый  стальной
поток изливался на Ломбардскую равнину. Словно невеста  стлалась  она  под
ноги пришельцам. Бергамо, Павия, Кремона отдались ему без  единого  взмаха
меча. Знамена, колокола; представители власти на коленях подносят ключи от
городов. Славные бароны смиренно умоляют о подтверждении их  ленных  прав.
Новара, Верчелли, Модена, Реджио заняты его рыцарями. Торжественный въезд.
С балконов пестрых домов разряженные  женщины  смотрят  во  все  глаза  на
победителя, который не в трудах, поту  и  пыли  завоевывает  эту  огромную
обильную  страну,  но  празднично,  словно   танцуя.   Император,   крайне
встревоженный, отправляет особых послов, сначала бургграфа  Нюрнбергского,
затем графа Нейфенского выяснить, чего, собственно, ищет Богемец в Италии.
Иоганн  невинно  ответствует:  он-де  не  замышляет  никакого  зла  против
Людвига, то, что он берет, он  берет  для  империи;  он  желал  бы  только
посетить могилы своих родителей, римского императора Генриха Седьмого, чья
могила в Пизе, и матери, чья могила в Генуе, и, если  возможно,  перевезти
их останки на родину. В то время как на рождество все колокола  в  Мюнхене
молчали под папским интердиктом, а император Людвиг в  дворцовой  часовне,
воздев обнаженный  меч,  как  защитник  всего  христианского  мира,  перед
небольшой свитой, читал рождественские евангелия, состоялся  блистательный
въезд Иоганна в Брешию. Прибыл ли он ради императора?  Или  папы?  Или  же
только ради самого себя? Никто  этого  не  знает.  Знает  ли  он  сам?  Он
называет себя  наследником  императора,  миротворцем.  Гонзаги  в  Мантуе,
Висконти в Милане склоняются перед ним. Все Ломбардское  королевство  само
падает ему в руки, как плод, сорванный с ветки.
   Его резиденция - на обоих берегах реки По; ни один римский император не
держал столь пышного двора. Он заставляет присягать себе все страны  -  от
Адриатики до Лигурии, улыбается непроницаемо, сыто, загадочно.  Был  ли  у
него твердый план, когда он спускался на равнину? Ныне  он  могущественный
властитель христианского мира. Владеет землями вверх и вниз по Рей ну, и в
большей части самой Франции ему принадлежат  и  земля  и  власть.  Владеет
Богемией, Моравией, Силезией, забрался  в  глубь  Польши.  Владеет  Нижней
Баварией через дочь, Каринтией, Крайной и Тиролем - через  сына.  Охватил,
словно тисками, Виттельсбаха, окружил кольцом  Габсбурга.  Владеет  теперь
богатым, пленительным королевством  верхней  Италии.  Потягивается.  Дышит
полной  грудью.  Устраивает  празднества.  Привлекает   к   своему   двору
красивейших женщин. Временами  -  невзрачный,  подобный  тени,  появляется
вместе с братьями и  флорентинец  мессере  Артезе,  ждет  на  почтительном
расстоянии, скромно, усердно кланяется.


   Девочка Маргарита росла в замках Ценоберг, Гриз, Тироль. Училась охотно
и много. Расспрашивала рассудительного речистого и ласкового аббата Иоанна
Виктрингского обо всем, что видела  и  слышала:  почему,  как.  У  аббатис
Штамского  и  Зонненбергского  монастырей  училась   теологии.   Пышность,
торжественная стройность литургии вызывали в  ней  восхищение.  Она  бегло
говорила и  писала  по-латыни  и  по-итальянски.  Пламенно  интересовалась
вопросами политики и экономики. Внимательно слушала лекции ученого  аббата
по истории и,  в  то  время  как  другие,  скучая,  посмеивались  над  его
отвлеченными политическими теориями,  она,  бывало,  не  наслушается  его.
Обстоятельно знакомилась через  многочисленных  иноземных  гостей  отца  с
жизнью других  стран  и  дворов.  Услышав,  что  Людвиг  фон  Виттельсбах,
Баварец, избранный римским императором - четвертый носящий это имя,  -  не
говорит по-латыни, она насмешливо фыркнула.
   Она много путешествовала по стране. В экипаже и в носилках, запряженных
лошадьми. Вверх и вниз по горным ущельям, по уступам, мимо плодовых садов.
Проезжала, глядя вокруг внимательными,  умными  глазами,  через  красочные
города Меран, Боцен.  Разглядывала  горожан,  их  каменные  дома,  ратушу,
рынок, стены, позорный столб, постоялые дворы, бани, трупы казненных перед
городскими воротами. Внезапно, властно входила в  крестьянские  хижины,  в
шалаши виноградарей.
   Добродушный король Генрих мало интересовался ею. Пусть  делает  что  ей
вздумается. Иногда с нежностью осведомлялся, достаточно ли у нее  платьев,
не нужны ли ей еще украшения, лошади, слуги. Самое большее,  спрашивал  ее
мнение о новом фландрском поваре или о том, идет ли ему только что  сшитый
генуэзский  плащ.  Он  был  поглощен  вопросами  моды,  пожертвованиями  в
монастыри, пирами,  приемами,  турнирами,  женщинами.  Правда,  когда  она
беседовала с  его  секретарем,  рассудительным  аббатом  Виктрингским,  он
посматривал на нее растроганно, говорил Беатрисе, ее мачехе, говорил своим
гостям:
   - Милая девочка! Что за умница!
   От монахинь Маргарита научилась петь, и было  удивительно,  как  из-под
этого приплюснутого широкого носа, из этого по-обезьяньи  выпяченного  рта
может  литься  такой  красивый,  теплый,  выразительный  голос.  Принцесса
Маргарита обычно не стеснялась выказать свои познания и говорила не робея,
но она почти никогда не пела  при  посторонних.  Вечерами,  под  плодовыми
деревьями, пела она свои песни, замысловатые - из Италии, из  Прованса,  и
простые, немецкие, как их пел вокруг нее народ. И даже  когда  она  бывала
одна, она вдруг обрывала пенье. Ведь ее могли услышать гномы.  Гномы  жили
во всех пещерах. Они пили и ели, играли и танцевали с людьми. Но  незримо.
Только  владетельный  государь  может  их  увидеть,  если  он   по   праву
господствует над страной, где они в данное время пребывают. Ее отец  видел
гномов, а также бриксенский епископ, в чьи владения они  иногда  заходили.
Якоб фон Шенна рассказывал ей подробно о гномах. Они пишут письма,  у  них
есть государство, законы и правитель, они  исповедуют  католическую  веру,
тайно проникают в жилища человека, благосклонны к нему. Они носят при себе
драгоценные камни, с помощью которых  могут  становиться  невидимыми.  Она
спросила господина фон Шенна, зачем они делают себя  невидимыми.  Господин
фон Шенна уклонился от ответа. Случайно, от служанки, узнала она  причину.
Оттого,  что  они  стыдятся  своего  безобразия.  Ее  бледное  лицо  стало
мертвенно-белым. Она судорожно глотнула.
   Тщательно и заботливо холила  она  свое  тело.  Каждый  день  принимала
паровую  ванну,  мылась  настоем  из  отрубей,  французским   мылом.   Она
завертывала зубной порошок  в  настриг  бараньей  шерсти  перед  тем,  как
чистить свои большие, косо торчащие вперед зубы. Она втирала в кожу  масло
из винного камня, пользовалась румянами из бразильского дерева и  белилами
из растертых в порошок почек цикламена. На ночь надевала  восковую  маску,
чтобы улучшить нечистый цвет кожи. Педантично, не щадя  себя,  подчинялась
она всем новейшим прихотям моды.
   Но когда она замечала, что любую  ядреную  чумазую  крестьянку  мужчины
охотнее провожают взглядом, чем ее, она сразу переставала думать обо  всем
этом, набрасывалась с лихорадочным усердием на ученье и политику. В  сотый
раз взвешивала и сравнивала власть, возможности, сферу влияния Габсбургов,
Виттельсбахов, Люксембургов, ибо Габсбурги, Люксембурга,  Виттельсбахи  не
были для нее отвлеченными  политическими  понятиями.  Люди,  носившие  эти
имена, их знамена, их страны, геральдические звери на их гербах, их  горы,
реки, церкви слагались для  нее  в  цельные  и  многозначительные  образы.
Альбрехт Габсбургский был, например, чертовски умен, энергичен,  озлоблен,
но он хромал. С ним хромали и его  земли,  Дунай,  город  Вена,  лапа  его
геральдического льва. Король Иоганн, Люксембуржец,  не  только  галантный,
видавший виды, светский человек: Тоскана и Ломбардия - это его ноги,  Рейн
и Эльба - его артерии, солнечный Люксембург - его сердце. А Баварию она не
могла себе предста