чать,  заключать  сделки.  Скоро  уже  можно
будет, даст бог, открыть  в  Боцене  первую  большую  ярмарку.  Милостивая
госпожа герцогиня, - бог да  хранит  ее!  -  не  может  шагу  ступить  без
Менделя.
   А между тем оно подползало, страшное,  оскаленное,  бессмысленное,  все
черней. Евреи знали, что это. Так же  было  двенадцать  лет  назад,  перед
свирепой резней, устроенной "Кожаной рукавицей". Теперь оно надвигалось  с
юго-запада. Тщетно папа, многоопытный,  мудрый,  добрый  Климент,  пытался
бороться с этим и лично и с помощью булл, - указывая, что ведь евреи  сами
пострадали от чумы не меньше других: как же они могли быть ее виновниками?
Причиной преследований евреев были не якобы  отравленные  ими  колодцы,  а
принадлежавший им капитал  и  расписки  их  должников.  Евреев  грабили  и
убивали в Бургундии, на Рейне, в  Голландии,  в  Ломбардии,  в  Польше.  В
двенадцати, в двадцати,  в  ста,  в  двухстах  общинах.  Тирольские  евреи
выжидали. Постились, молились. Делать крупные подарки  тирольским  властям
не имело смысла. Что герцогиня по мере сил защитит их, в этом  можно  было
не  сомневаться.  Маркграф  тоже  благоволит  к  ним,  как  и  его   отец,
способствовавший процветанию городов и торговли и всегда простиравший  над
ними свою ограждающую руку. Но оказалось, что  от  неистовствующей  черни,
почуявшей кровь и золото, не в силах защитить ни император,  ни  папа,  ни
палач. Можно было только ждать, молиться, заниматься своими делами.
   И затем вдруг события разразились в  тот  же  день  в  Риве,  Роверето,
Триенте, Боцене. В Риве евреев утопили в озере, в Роверето  их  заставили,
под рев и рык толпы, прыгать с высокой  скалы,  в  Триенте  их  сожгли.  В
Боцене больше увлекались грабежом, убийства  происходили  неорганизованно.
Их совершали как попало, и от семьи Менделя осталась в живых только бабка,
одна из невесток и один малыш.
   В Мюнхене маркграфу  не  удалось  защитить  своих  евреев;  в  Галле  и
Инсбруке он решительно встал между ними и разнузданной чернью. Он  был  за
право и справедливость. Так как мертвым он уже не в силах был  помочь,  то
хоть отбил добычу у убийц, им мало чем пришлось поживиться. А баварские  и
швабские господа стали теперь взыскивать в пользу маркграфа то, что убийцы
остались должны убитым, и притом гораздо беспощаднее, чем это  сделали  бы
сами евреи. В конце концов вмешался и Карл. Он хотел получить с маркграфа,
как и со всех других правителей, чьи евреи были  перебиты,  свою  долю  их
имущества. Началась отчаянная торговля.
   Услышав о насилиях, Маргарита, охваченная зловещим ужасом, поспешила  в
Боцен. Прибыла среди  ночи.  Увидела  в  неверном  свете  факелов  зверски
разрушенный дом: маленькие, заставленные всяким скарбом, комнатенки стояли
теперь нагие, разграбленные, загаженные. Увидела трупы  сыновей,  дочерей,
зятьев, невесток, многочисленной, некогда кишевшей здесь детворы с глазами
как миндалины; одни были зверски искромсаны и изувечены, другие - с такими
малозаметными ранами, что сразу и  не  увидишь.  Быстрые,  подвижные,  они
лежали теперь очень тихо, очень тихо лежал и  Мендель  Гирш.  На  нем  был
молитвенный плащ, вокруг лба и руки обвились молитвенные ремешки;  ран  не
было заметно; при свете  факелов  чудилось,  что  он  улыбается  смиренно,
многозначительно, ласково, мягко, умно. Что  он  вот-вот  качнет  головой,
проговорит, картавя: "Ничего страшного, все очень просто. И люди вовсе  не
так плохи, они забиты, да и слишком туго соображают.  Нужно  объяснить  им
все по-хорошему". Но он ничего не говорил, не картавил, не жестикулировал,
лежал совсем тихо. Он желал добра, себе, конечно, в первую очередь,  но  и
ей и ее Тиролю, он был человек разумный и дельный,  мог  принести  большую
пользу  стране  и  ее  возлюбленным  городам.  А  вот  его  убили   глупо,
бессмысленно,  по-скотски.  За  что  же,  собственно?  В  упор,  сурово  и
настойчиво подступила она к одному из стоявших вокруг с вопросом. "Да ведь
это он напустил чуму!" - ответил тот смущенно, тупо, упрямо.
   Тихонько пищал в углу уцелевший младенец, почему-то разряженная женщина
пыталась укачать его, пела резким, надтреснутым голосом, бабка лопотала.
   Маргарита приблизилась, протянула руку, чтобы  погладить  ребенка.  Она
чувствовала себя усталой, несчастной. При свете факелов увидела  она  свою
руку, - большая, уродливая, кожа желтая; она забыла набелить ее.


   В Мюнхене, в одном из обширных покоев нового дворца, - его заложил  еще
отец, а сын продолжал достраивать, - стояла, под холодно  устремленным  на
нее взглядом маркграфа Людвига, баронесса фон Тауферс, Агнесса фон Флавон.
Она просила разрешения продать некоторые  из  принадлежащих  ей  поместий.
Покупатель - местный уроженец. Однако за всем этим таился мессере  Артезе.
Агнесса была маркграфу несимпатична; он слышал немало об ее  беспорядочном
цыганском хозяйстве;  его  худое,  смугловатое  лицо  с  белокурыми  усами
оставалось замкнутым, серые колючие глаза смотрели подозрительно.
   Агнесса  чувствовала  его  враждебность,  но  нисколько   не   казалась
обиженной. Она ходила мимо него скользящей  походкой,  смотрела  глубокими
темно-голубыми глазами, улыбалась узким ртом, алевшим на белом лице, очень
оживленная,  очень  -  дама,  без  преувеличенной  любезности.  Осторожно,
искусно пыталась она растопить лед, чуть-чуть посмеивалась над тем,  какой
он злой бирюк.
   Он посмотрел на нее внимательнее. Все-таки  к  ней  несправедливы.  Его
друзья требуют от женщины, чтобы она день и ночь не вылезала из хозяйства,
ходила по пятам за слугами, надзирала за кухней и бельевой. А эта  женщина
- лакомый  кусок,  бесспорно.  Хрупкая,  холеная,  грациозная,  и  все  же
мускулистая, полная сил. Он простился с ней  любезнее,  чем  поздоровался.
Сказал, чтобы она вторично явилась к нему.
   Долго смотрел ей вслед. Вздохнул. Подумал о Маргарите.  Та  была  снова
беременна. Да, красавицей ее не назовешь! Если  сравнить  с  этой  -  даже
страшно становится. Умна она, это верно, наша Маульташ. Люди  уважают  ее.
Но не любят. А когда они видят эту, они восторженно ее приветствуют.
   Вот и обе девочки умерли. В народе говорили:  кара  божья.  Винят  его,
конечно. Оттого, что папа римский  предпочитал  видеть  Тироль  под  своим
любимчиком Карлом, его, Людвига, брак считался осквернением таинства,  его
дети - бастардами. И  в  том,  что  не  звонили  колокола,  и  в  пожарах,
наводнениях, саранче, чумной эпидемии тоже винили его.
   Болваны! Ослы толстокожие! Тупицы!  Разве  такое  удовольствие  -  быть
мужем Губастой? Давно уже  не  обращает  он  внимание  на  ее  наружность.
Сегодня  эта  наружность  снова  поразила  его.  С  такой  женой  он  стал
посмешищем  всей  Европы.  Ведь  он  -  государь   и   властитель,   самый
могущественный человек в Германии.  От  его  ласки  расцветали  города;  и
плодоносные земли от его гнева  засыхали.  Все  это  далось  ему  нелегко.
Пришлось работать день и ночь, действительно на совесть.  Не  знать  иного
страха, кроме страха божия. Исполнять свой долг, суровый  и  трудный,  изо
дня в день. А к чему все это! На посмешище всей Европы.
   Внизу Агнесса садилась в носилки. Кругом стояла толпа, обнажив  головы,
восторгаясь. Будь Агнесса на месте Губастой, люди  не  говорили  бы  "кара
божья" даже при саранче и чуме.
   Не взглянула ли  она  наверх?  Словно  пойманный  школьник,  он  быстро
отвернулся.


   Несколько недель спустя Маргарита  родила  мертвого  ребенка.  Маркграф
помрачнел, стал холодней. Нет благословенья его браку. Теперь вся  надежда
на   единственного   сына,   Мейнгарда,   безобидного,   толстого   юношу,
малоодаренного, болезненного, который, казалось, нисколько не  походил  на
своего дедушку Людвига, а скорее на деда с материнской стороны, на доброго
короля Генриха.
   Уже по истечении недели Маргарита снова принялась за дела. Она работала
с той же добросовестностью и усердием, что и  раньше.  Но  охота  пропала,
города уже не были для нее возлюбленными. Маленький  ласковый  еврей,  так
искусно вливавший в них жизнь, был убит, дети, которых она родила, умерли.
Разбивалось все, к чему бы она ни прикоснулась. Ничто не слушалось ее,  не
расцветало.  Маркграф?   Добросовестный,   черствый   человек.   Ее   сын?
Толстоватая, глуповатая посредственность. Что ей остается?
   Все ближе становился ей теперь Конрад фон Фрауенберг. Этот  безобразный
офицер, с красными глазами и белобрысой головой был предпоследним из шести
сыновей Траутзама фон  Фрауенберга,  довольно  незначительного  баварского
рыцаря, отличившегося когда-то в одном из сражений за императора  Людвига.
Благодаря этому Конрад попал еще мальчиком  в  пажи  к  баварскому  двору,
затем в свиту маркграфа в Тироле, где получил  чин  младшего  офицера,  но
долго оставался в  тени.  Его  безобразие  и  ворчливый,  озлобленный  тон
отпугивали людей. Ничто не сулило повышения безвестному  солдату,  но  его
дерзкая отважная решимость во время осады  замка  Тироль  вдруг  выдвинула
его.
   Всю ту мечтательность, которая еще оставалась у Маргариты, всю ее тоску
по красочности, пестроте, приключениям, все остатки того, что господин фон
Шенна  называл  "былые  дни",  сосредоточила  она  на  грубом,  некрасивом
Фрауенберге.  Этот  альбинос,  с  его  большой  жабьей  пастью,  скрипучим
голосом, короткими  грубыми  руками,  рисовался  ее  воображению  каким-то
заколдованным принцем. То  же,  что  и  у  нее:  под  неуклюжей  оболочкой
наверное кроется утонченная и чуткая душа. Поневоле будешь груб и суров  в
такой шкуре. Бедный, одинокий, непонятый! Она относилась к  нему  особенно
по-дружески, почти по-матерински.
   Суровая, неприкаянная молодость сделала Фрауенберга холодным,  черствым
хитрецом. Он знал, что безобразен, и  считал  в  порядке  вещей,  что  все
отталкивают его. Будь он наверху, он тоже топтал бы остальных. Он не верил
ни во что на свете. Деньги, власть, собственность, похоть - вот цель  всех
людей, корыстолюбие, властолюбие, любострастие -  единственные  мотивы  их
поступков. Не существует ни наград, ни наказаний,  ни  справедливости,  ни
добродетели. Все это вздор. Люди делятся только на ловкачей  и  разинь,  в
жизни может только повезти или не повезти. Он придерживался одного  мнения
с песенкой, в которой говорилось, что только  семь  удовольствий  достойны
хвалы и желаний: первое - жрать, второе - пить, третье  -  облегчаться  от
съеденного, четвертое - от выпитого, пятое - лежать с женщиной,  шестое  -
купаться, но седьмое, самое лучшее - это спать.
   Когда герцогиня подарила его своим вниманием, он ни на миг не усомнился
в том, что ее интерес не что  иное,  как  порыв  чувственности.  Не  было,
впрочем, ничего удивительного, что выбор урода пал на урода. Он  уже  было
смирился: он рассуждал трезво, деловито, давно сказал себе, что, как пятый
сын в семье, да еще с таким лицом, не имеет никаких надежд выдвинуться, но
всегда с хитрой,  беспощадной  зоркостью  держался  настороже,  готовый  к
прыжку. И вот перед ним открылась блестящая возможность. Ему повезло,  как
утопленнику, безобразная потаскушка вдруг воспылала к  нему  страстью.  Он
это использует.
   Перед слугой он дал себе волю, неистово ликовал, расточая  непристойные
похвалы Губастой и  ее  похоти.  Вопреки  обычной  скупости,  налил  парню
отдельную кружку пива. При свече, один на один с ним,  пропьянствовал  всю
ночь, горланя песенку о семи самых желанных радостях. Уж он выжмет из этой
Маульташ все, что ему  заблагорассудится.  Затем  блаженно  растянулся  на
постели, намереваясь заснуть. Да, спать - самая приятная вещь на свете. Он
чувствовал, как ноет от  усталости  все  его  тело.  Похрустел  суставами.
Широко разинул пасть. Поворочался, сладострастно зевая, заснул.
   Он шел своей дорогой хитро и осмотрительно,  однако  никогда  ничем  не
смущаясь. Он  чувствовал,  что  маркграф  не  любит  его.  И  старался  не
попадаться ему на глаза. Старался вообще быть незаметным.  Но  как  только
Маргарита оставалась одна, он с дерзкой бесцеремонностью ловил  мгновение,
вымогал    замки,    поместья,    судебные    доходы,    стал,    наконец,
ландсгофмейстером. Никто, и прежде всего он  сам,  не  предсказал  бы  ему
такой  карьеры.  Прожорливо,  нагло  ухмыляясь,  загребал  он   все,   что
попадалось под руку. Достигнув положения ландсгофмейстера,  оставался  тем
же мелким офицеришкой. Никого и ничего не уважал,  ни  во  что  не  верил,
кроме силы, денег, похоти.
   А Маргарита, как и раньше, обращала все свои  мечты  к  альбиносу.  Его
отталкивающая внешность делала его  отмеченным,  роднила  с  ней.  В  этом
корявом, толстомясом, отвратительном чурбане должна быть душа. Он ничем не
поощрял ее мечтаний; самое большее - пошлой фамильярной  усмешкой  дурного
тона. Она не замечала его убожества или принимала  его  опустошенность  за
горькое смирение, за нарочитую немоту, стыдливо  затаившую  все  нежное  и
благородное.
   Озабоченно наблюдал  господин  фон  Шенна  за  тем,  как  Маргарита,  в
сущности без особых причин, скорее по какой-то инерции, отходит все дальше
от маркграфа и, почти против воли, все больше сближается  с  Фрауенбергом.
Это  претило  ему.  Его  оскорбляло,  что,  будучи  столь   взыскательной,
Маргарита, наряду с ним  самим,  избрала  своим  доверенным  именно  этого
человека. Что между ними общего? Как могла  она  сочетать  его  изысканный
рафинированный  скептицизм  с  грубой  низкопробной  пустотой  и  цинизмом
баварца? Самолюбие фон Шенна было задето тем,  что  Маргарита  делит  свое
доверие между ним и этим человеком.
   В общем же, господин фон Шенна процветал. Чума пощадила его. Он получил
наследство, использовал, кроме того, время после  чумы  для  округления  и
благоустройства своих великолепных поместий. В своих замках он  вел  жизнь
утонченную и уютную, среди картин, книг, красивых вещей и павлинов; как  и
раньше не хотел заняться службой, радостным, задумчивым взором озирал свои
огромные плодовые сады, пашни, виноградники, с каждым днем становился  все
мягче, мудрее, покоился в  себе,  словно  зреющий,  тщательно  оберегаемый
плод. Аббат Иоанн Виктрингский, теперь секретарь герцога Альбрехта,  очень
постаревший, трясущийся, мог цитировать применительно к фон Шенна чуть  ли
не всего Горация.
   С высоты этого покоя и мира он охотно помог бы  Маргарите.  Он  пытался
снова укрепить близость между Маргаритой и маркграфом.  Благоприятствовало
этим попыткам и то, что гнет отлучения, тяготевший над  браком  Маргариты,
стал за последнее время легче.
   Дело в том, что Иоганну Люксембуржцу уже давно надоело, будучи на  деле
холостым, оставаться в глазах церкви женатым человеком.  Благодаря  мудрой
политике его брата, короля Карла, положение его значительно улучшилось,  и
Иоганн надеялся окончательно укрепить его при помощи  удачного  брака.  Но
для этого надо было сначала по всем правилам развестись с  Маргаритой.  Он
попросил ее о свидании. Он хотел бы совместно с ней найти формулу, которая
была бы для обоих приемлема и никого не унижала бы. Их интересы совпадают.
Что ж, это было верно, и Маргарита выразила готовность принять его.
   Так герцог Иоганн появился в замке Тироль в роли  гостя.  На  этот  раз
ворота широко распахнулись перед ним. Барабаны,  трубы,  почести.  Длинное
лицо Иоганна было все таким же мальчишеским. Без всякого смущения  смотрел
он на Маргариту своими маленькими, глубоко сидящими глазками. Заговорил  в
тоне мрачной шутливости,  дружеской  иронии.  И  вот  они  сидели  вместе,
придумывали основания для развода, усердно вертели их так и  сяк,  кроили,
пригоняли. Наконец, довольные, столковались. Герцог Иоганн  женился-де  на
Маргарите, состоящей с ним в четвертой степени родства, не ведая  об  этом
родстве. Как оба ни старались честно осуществить свой брак на деле, это им
не удалось, оттого, конечно, что Иоганн был заколдован. А между тем Иоганн
вполне способен вступить в брак с другой женщиной и желает продолжить свой
высокий  род,  а  посему  просит  папу  объявить  его  брак  с  Маргаритой
недействительным. Папа, будучи другом богемских Люксембургов, бесспорно не
откажет  в  удовлетворении  этой  просьбы.  Окончив   переговоры,   Иоганн
позавтракал у Маргариты. Оба были в хорошем расположении духа.
   - А вы нисколько не постарели, волчонок, - сказала Маргарита.
   - А вы, герцогиня Маульташ, особа хоть куда, -  сказал  Иоганн.  Каждый
смотрел свысока и на собеседника и на ситуацию; все отлично устроилось. На
такой  основе  их  взаимоотношения  были  даже  приятны.  Простились   они
дружелюбно, со свирепой фамильярностью заговорщиков.


   После смерти обеих дочерей Маргариты вопрос о престолонаследии оказался
примерно в том же  положении,  как  некогда  при  добром  короле  Генрихе.
Единственным наследником являлся мальчик Мейнгард; он был слаб  здоровьем,
а его сестры умерли в  раннем  детстве.  Поэтому  могущественные  немецкие
государи снова поглядывали на Тироль,  тянулись  к  нему  жадными  руками.
Люксембурги были заняты округлением своих земель на Рейне  и  на  Молдаве,
что мешало им принять участие в борьбе за страну в горах. Зато Виттельсбах
и  Габсбург,  опиравшиеся  на  бесспорность  и  законность   своих   прав,
караулили, не спускали с нее глаз.
   Габсбург, хромой Альбрехт, выращивал семена грандиозного плана. Сам он,
правда, едва  ли  мог  надеяться  увидеть  его  плоды.  Но  озлобленный  и
умудренный болезнью хромец давно уже трудился не ради завтрашнего  дня,  а
ради далекого будущего. Ему оставалось либо заполучить Тироль,  этот  путь
на Запад, этот мост к швабским владениям, либо вовсе отказаться от мечты о
великодержавии.
   Прежде  всего  попытался  он  привлечь  на  свою  сторону  владетельных
епископов. Триент и Хур имели зуб против Виттельсбахов; они  были  склонны
предаться Габсбургу, который их  ласкал.  Так  же  щедр  и  приветлив  был
Альбрехт  по  отношению  ко  всем  влиятельным  тирольским  дворянам.   Он
пожаловал господам фон Шенна, фогтам фон Мач и Фрауенбергу титулы, чины  и
должности, не требовавшие особых трудов и приносившие большие доходы.
   Всеми  способами  старался  он  завоевать  дружбу  и   доверие   самого
маркграфа. При нападении на него  Люксембурга  он  не  ударил  на  него  с
фланга, он даже взялся быть между ними посредником. Вскоре дело  дошло  до
того, что хромой Альбрехт выдал  одну  из  своих  дочерей  за  малорослого
безобидного толстяка Мейнгарда,  наследника  тирольского  престола.  Кроме
того, Альбрехт, обычно столь  расчетливый,  без  отказа  кредитовал  вечно
стесненного маркграфа и ставил его тем самым в еще большую зависимость  от
себя.
   Затем вдруг,  когда  Людвигу  вновь  понадобилась  значительная  сумма,
финансовые советники австрийца заявили, что,  к  сожалению,  на  этот  раз
деньги дать невозможно. Их  кассы  опустели;  мало  того,  они,  к  своему
прискорбию, вынуждены взыскать с него ранее  одолженные  суммы.  Маркграф,
пораженный, в гневном смущении, хотел сразить их  взглядами,  словами.  Но
сдержался, прикусил губу, молча ушел.
   Собирался лично обратиться к Альбрехту. Но не позволила  гордость.  При
втором  свидании  габсбургские  финансовые   советники   невинно   заявили
тирольским, что  нашли  превосходный  и  дешевый  способ  расплаты.  Пусть
маркграф, в виде заклада под прежние и новые суммы,  передаст  Австрии  на
несколько  лет  управление  Верхней  Баварией.   С   помощью   сбережений,
полученных от объединенного  и  более  дешевого  управления,  Альбрехту  в
короткий срок удастся выжать из Верхней Баварии долг маркграфа.
   Когда советники  передали  маркграфу  это  предложение,  он  побледнел,
окинул их жестким колючим взглядом голубых глаз. Нет, они не улыбаются!  У
них  трезвые,  сосредоточенные  чиновничьи  лица.  Он  судорожно  глотнул,
сказал, что подумает. Кивнул, отпустил их.
   Остался  один,  сидел  тяжело  поникнув,  склонив  массивную  шею.  Это
требо