сын  приезжает,  Шенна!  -  сказала  Маргарита,  и  ее   темные
выразительные глаза ожили. Прибыл курьер от Фрауенберга с вестью,  что  он
везет Мейнгарда.
   - Как вы рады, госпожа герцогиня! - сказал длинный  Шенна,  наклонился,
ласково посмотрел на нее  серыми,  очень  старыми  глазами.  -  Я  уже  не
надеялся, что вы когда-нибудь еще будете так радоваться.
   Маргарита не слушала.
   - Я знаю, - сказала она, - он не одарен. В стране найдутся тысячи более
одаренных. Но это мой сын. Он создан из земли нашей родины. Он одно  с  ее
воздухом, ее горами. Поверьте мне, Шенна, этот увидит гномов.
   Да, Маргарита снова подняла разодранное, спущенное знамя былой надежды.
Всю свою волю, всю силу жизни вложила она в это ожидание сына. Неуклюжими,
набеленными руками гладила портрет кроткого, толстого, глуповатого юноши.
   Слуга впереди, слуга позади  -  так  ехали  быстрой  рысью  Мейнгард  и
Фрауенберг на юг. Шел дождь, ухабистая дорога местами  вела  через  густой
лес, местами надолго исчезала в топи. Нелегко было в  темную  мокрую  ночь
держаться верного направления; при таком дожде о  факелах  нечего  было  и
думать.
   Рыцари были без доспехов. От влажного платья шел  пар,  кожаные  колеты
издавали резкий запах. Ехали  молча;  порой,  когда  они  проезжали  через
ночное селение, лаяла собака.
   В деревне Ленгрис сделали  привал.  Через  несколько  часов  Фрауенберг
заторопился дальше.  Но  Мейнгард  почувствовал  усталость  и  уныние,  не
столько от долгого пути, сколько  от  пережитых  волнений.  Самая  трудная
часть дороги еще впереди; ибо всего разумнее было, минуя людные местности,
пробираться в Тироль через дикий  Рис.  Итак,  следуя  желанию  Мейнгарда,
Фрауенберг решил заночевать на постоялом дворе деревни Ленгрис.
   Фрауенберг и Мейнгард улеглись в  темной  узкой  комнате  на  сенниках.
Каморка была низкая, печь дымила, а не грела, в воздухе стояла вонь, через
оконное отверстие в комнату хлестали  дождь  и  ветер.  Фрауенберг  громко
храпел; в  углу  что-то  грызла  крыса.  У  Мейнгарда  все  тело  ныло  от
усталости, но он лежал без сна, кожа чесалась, веки  жгло.  Он  чувствовал
себя несчастным, замученным, вдруг перестал понимать, зачем едет в Тироль;
охотнее всего возвратился бы  он  в  Мюнхен.  Мейнгард  боялся  встречи  с
матерью;  она  такая  толстая,  уродливая,  властная.  Он   покосился   на
альбиноса,  тот  лежал  грузной  грудой,  спокойно  спал,  сопел,  храпел.
Мейнгард боялся его, но Фрауенберг - единственный, кто способен помочь. Он
нерешительно глотнул выдохшегося пива из  грубой  кружки,  стоявшей  возле
него, стал следить за мухой, которая ползала по лицу Фрауенберга: но  она,
очевидно, тому не мешала. В конце концов юноша тихонько позвал:
   - Господин фон Фрауенберг!
   Альбинос сразу же проснулся, проскрипел своим бесцеремонным голосом:
   - Что такое?
   - Ничего, - виновато сказал юноша. - Только  жутко  мне...  Я  не  могу
спать.
   - В таком случае едем дальше, - решил Фрауенберг и сразу вскочил.
   - Нет, нет, - просил Мейнгард. - Мне только хочется немного  поговорить
с вами. Я тогда, наверно, успокоюсь.
   - Глупый мальчишка, - проворчал Фрауенберг.
   - Что мой отец больше любил, Тироль или Баварию? - спросил Мейнгард.
   Фрауенберг сощурился.
   - Сначала, вероятно, Тироль, а потом Баварию, - сказал он.
   - А потом он умер? - спросил молодой герцог.
   - Да, - ответил Фрауенберг, - потом он умер.
   Когда  Мейнгард,  проспав  несколько  часов  тяжелым   сном,   очнулся,
оказалось, что сурок Петер исчез. Молодой герцог и слуги принялись искать.
Фрауенберг ворчал на задержку. В конце концов  зверька  нашли  мертвого  в
соломе, на которой спал Фрауенберг; вероятно, сурок ускользнул от хозяина,
а Фрауенберг своей тяжестью придавил его. Мейнгард горестно  уставился  на
него. Он совершенно пал духом. Его словно парализовала бессильная гнетущая
печаль. С тупым, беззащитным ужасом смотрел он, как альбинос взял  у  него
из рук трупик смешного зверька, которого Мейнгард  так  любил,  поднял  за
задние лапки, насвистывая, зашвырнул в угол.
   - А теперь на коней! - бросил он.
   Они поехали дальше вверх по  реке.  Долина  все  сужалась,  становилась
извилистее; едва заметная узкая дорога изгибалась  вслед  за  бесконечными
поворотами бурной  зеленовато-белой  реки.  Кругом  густой  лес,  мокнущие
деревья.  Внизу  -  пенная,   мутно-зеленая,   разорванная   бесчисленными
каменистыми  островками,  шумливая  и  быстрая  поверхность  реки,   между
верхушками елей - печальное, грязно-серое небо. Отвесные скалы  подступали
иногда так близко, что пощади пугались, и лишь с большим трудом  удавалось
их заставить идти дальше.
   Затем дорога разделилась, они погрузились в  густой,  бесконечный  бор.
Ехали вдоль многошумной, бурливой реки, которая, все более сужаясь, упорно
пробиралась  через  темный  лес.  Кругом  царила   тишина,   беспредельное
одиночество. Лил дождь, неустанно, безнадежно, даже  свист  Фрауенберга  в
этом мокром сером унынии утратил свою бодрость, стал затихать, смолк.
   Наконец долину реки, по которой они до сих пор ехали, перерезал высокий
горный  хребет.  Они  очутились  в   подобии   амфитеатра,   образованного
полукругом из гигантских беспредельно-нагих беловато-коричневых  скалистых
стен. За ними был Тироль. В этой горной долине они заночевали.  Фрауенберг
и слуги кое-как устроились под открытым небом. Крошечная полуразвалившаяся
хижина, на которую они  наткнулись,  была  предоставлена  герцогу  в  виде
убежища от дождя.
   И вот, скрючившись, в этой хижине полусидел, полулежал юноша  Мейнгард,
герцог Баварский,  маркграф  Бранденбургский,  пфальцграф  Рейнский,  граф
Тирольский. Он подсматривал, прислушивался,  не  видят  ли  его,  спят  ли
остальные. Когда он решил, что наконец один, он перестал сдерживаться. Ему
было  страшно,  он  чувствовал  себя  разбитым,  беспредельно  несчастным.
Медленно выкатывались слезы из его простодушных  круглых  глаз,  текли  по
толстым глупым щекам. Он плакал оттого, что Фрауенберг придавил его  сурка
Петера, он плакал оттого, что так высоки скалистые  стены,  через  которые
завтра ему предстоит перебираться.


   Агнесса была  поражена  той  искусной  и  дерзкой  простотой,  с  какой
Фрауенберг похитил герцога. Он импонировал ей;  ну  и  ловкач,  ничего  не
скажешь. С неохотой, без всякой надежды на успех, приняла она меры,  чтобы
помешать осуществлению его плана. Лучше было бы предоставить все Фридриху:
но тот в Ингольштадте. Она сама вынуждена организовать погоню.
   Она разослала к границам гонцов,  небольшие  вооруженные  отряды.  Надо
было действовать незаметно, не привлекая внимания; нельзя показывать,  что
герцога силой не пускают в его графство Тироль.
   Когда они оставили  позади  маленький  охотничий  домик  в  Карвенделе,
Фрауенберг решил, что они уже вне опасности.  Но  за  несколько  часов  до
удобного перевала к Аахенскому озеру им повстречался обоз торговца  лесом,
скупавшего его в этой местности и как-то высеченного плетьми за то, что он
не согласился на сделку, которую ему  хотел  насильно  навязать  альбинос.
Сначала Фрауенберг вознамерился напасть на лесоторговца  и  отделаться  от
него; но один из шести слуг, сопровождавших транспорт,  мог  пробиться,  и
тогда герцог оказался бы в еще большей опасности. Поэтому Фрауенберг решил
лесоторговца не трогать и,  невзирая  на  предостережения  знавших  дорогу
слуг, попытаться вместо легкого Плумзерского перевала преодолеть трудный и
необычный путь через Ламзенский перевал, на Швац или Фрейндсберг.
   Оставили лошадей почти у самой  скалистой  стены,  свернули  в  боковую
долину. Ручей, прорывший эту долину, тек по отлогому руслу,  часто  совсем
исчезал, уходил под землю. Знавший дорогу слуга шел впереди. Они встретили
ивовые заросли, торфяное  болото.  Дождь  все  продолжался.  Вдруг  долина
неожиданно расширилась. Они увидели необычный  для  этой  местности  клен.
Несколько. Целую рощу. Неподвижно стояли под дождем могучие старые  клены.
Лишь смутно виднелись сквозь их листву и  завесу  дождя  гигантские  белые
скалистые стены, беспощадно замыкавшие долину, и они были так высоки,  что
сквозь ветки деревьев нельзя было даже рассмотреть их вершин. Ни  ветерка,
только слышно было, как дождь тихо и равномерно стекает с  листьев  старых
суровых мертвенно-серых деревьев.
   Мейнгард был не в силах идти дальше.  Под  непрерывно  льющимся  дождем
устроили привал, взялись за  припасы.  Мейнгард  не  мог  есть.  Ему  было
страшно оттого, что не видно верха скалистых стен.  Никогда  не  подняться
ему на такую высоту, не перебраться на ту сторону; они были заперты в этой
долине, под этими жуткими, похожими на  трупы  деревьями,  точно  на  краю
света.
   Стали подниматься. Вначале подъем был не труден. Шли  медленно,  следуя
извилинам небольшого горного ручья. Слуги -  впереди,  отыскивая  наиболее
удобную тропу. Мейнгарду  уже  приходилось  делать  трудные  переходы,  но
сейчас он был точно парализован. Ноги  стали  как  чурбаны,  он  потел  от
слабости, дышал  с  трудом.  Он  скользил  по  мокрым  камням,  Фрауенберг
поддерживал его, но юноша вздрагивал при каждом  прикосновении.  Чем  выше
всползали они, тем презрительнее, насмешливее вперялась в  него  скалистая
стена, тем казалась выше, непреодолимее.
   Отцветшие альпийские розы, ползучий кустарник, снег. Слуги ровным шагом
шли впереди. Неуверенно, скользя, задыхаясь,  приостанавливаясь,  следовал
за ними герцог. Вдруг один из слуг замедлил шаг, насторожился, взглянул на
Фрауенберга. Тот уже услышал,  но  его  голое  лицо  не  дрогнуло.  Видно,
лесоторговец все же поднял тревогу.
   - Люди или пасущееся стадо, - сказал он равнодушно. Заторопился вперед.
Ускорили шаг и слуги.
   Мейнгард надеялся на отдых. Он рассердился, что об этом  и  не  думают.
Затем он впал в какое-то тупое забытье, предоставил толстяку волочить  его
дальше. Достаточно было на миг остановиться, чтобы передохнуть, как тотчас
охватывал леденящий холод. Снег  становился  глубже,  молодой  герцог  при
каждом шаге неловко проваливался.
   Фрауенберг обдумывал положение с режущей ясностью. Не будь  снега,  его
все-таки  удалось  бы  перетащить.  Но  так  -  с  этим  нюней  невозможно
перебраться через перевал. Кроме  того,  Мейнгард  начинал  упираться.  Он
становился все тяжелее, все ленивее.
   Слуги ушли далеко вперед. Фрауенберг остановился.
   - Что, молодой герцог, устали? - просипел он.
   Мейнгард, совсем обессиленный, опустился в снег, задыхаясь.  Фрауенберг
насвистывал свою  песенку.  Его  мысль  напряженно  работала.  Значит,  не
выгорело. С этим он уже примирился. А что дальше? Снова  отдать  Мейнгарда
Виттельсбахам, а те, после неудачного  побега,  заберут  его  в  руки  еще
крепче? Хорошо было бы через Мейнгарда влиять  на  герцогиню.  Но  это  не
выгорело. Тогда лучше иметь дело  с  одной  Губастой,  а  для  навязчивого
контроля Виттельсбахов исчезнет раз и навсегда всякий предлог.
   Он все еще  продолжал  насвистывать.  Глотнул  вина  из  своей  фляжки.
Протянул и Мейнгарду.
   - Нужно скорее идти дальше, молодой герцог,  -  сказал  он.  Подал  ему
руку, помогая подняться.
   - Я не могу, - жаловался Мейнгард, с трудом вставая, - да и не хочу,  -
добавил он упрямо.
   - Так? - осклабился Фрауенберг. - Что ж, нет так  нет,  мальчик.  -  Он
просипел это так же добродушно, как и  всегда;  но  что-то  в  его  голосе
заставило Мейнгарда поднять глаза. Альбинос уже нисколько не  щурился,  он
посмотрел зорко, пристально - сначала вслед слугам, ушедшим далеко вперед,
затем на юношу. Простодушные круглые глаза Мейнгарда остекленели от ужаса,
его горло издало только легкий хрипящий звук. Короткими, толстыми детскими
руками вцепился он  в  ветки  альпийской  розы,  зарылся  ногами  в  снег.
Фрауенберг, спокойно осклабясь,  сказал:  -  Ну-ка,  отправляйся,  молодой
герцог! - медленно оторвал красными мясистыми  руками  оцепеневшие  пальцы
юноши  от  скалы,  поднял  его,  занес  над  пропастью,  просипел:  -   До
свиданьица, мальчик! - разжал руки. Тело несколько раз ударилось о  скалы,
упало неглубоко, осталось лежать.
   Фрауенберг резким повелительным свистом созвал слуг, безмолвно  показал
вниз. Они спустились,  тело  было  сильно  изуродовано,  в  жирном  мягком
затылке зияли две раны. Стали ждать преследователей. Это были два  офицера
и несколько слуг. Фрауенберг заявил, что они  с  молодым  герцогом  хотели
наловить сурков, и герцог сорвался. Грузно  стоял  он  перед  офицерами  в
своем резко пахнущем колете, щурил красноватые глаза.  Мокрый  снег  падал
хлопьями на труп. Поднялся небольшой  холодный  ветер.  Все  сняли  шлемы,
стояли молча в снегу вокруг изувеченного тела.


   По  залам  и  переходам  замка  Тироль,  пошатываясь,  брела   женщина,
бормотала, выла, падала, снова  вставала,  снова  брела.  Слишком  крупная
бесформенная нижняя челюсть отвисла, волосы свалялись,  -  отвратительного
цвета тусклой меди, местами - желтовато-седые. Простыня, какое-то  подобие
ночной сорочки, развевалась вокруг  коренастого  разбухшего  тела,  вокруг
вялых больших грудей,  волочилась  по  полу.  Слуги  приняли  эту  воющую,
спотыкающуюся, бормочущую женщину за пьяную, не сразу узнали герцогиню.
   Нарочный с вестью о смерти прибыл рано утром. Маргарита получила  ее  в
постели.  Она  встала,  не  слишком  поспешно  прошла  мимо   растерянных,
перепуганных горничных и  пажей,  завыв,  глядя  словно  ослепшим  взором,
волоча за собой простыню.
   Шенна привел ее обратно. И вот она сидела в своей спальне,  вперяясь  в
пространство, перебирая обрывки каких-то мыслей.
   Сколько  на  ее  пути  мертвецов!  Голова  Крэтиена  де   Лаферт,   яд,
безвкусный, безуханный, от которого умер маркграф, ее  дочери  с  большими
черными лопнувшими чумными бубонами,  еврей  Мендель  Гирш  в  молитвенном
плаще, улыбающийся мальчик Альдригетто, Мейнгард. Это оттого, что она  так
безобразна, вот за ней и ходит смерть, вот и смотрят на нее из всех  углов
пустые костяные черепа.
   Она сидела  неподвижно.  Наступил  полдень.  Наступил  вечер.  Иссохшая
фрейлина фон Ротенбург спросила, не пожелает ли она обедать,  не  пожелает
ли одеться. Она же была неподвижна. Сколько на ее пути мертвецов.  Оттого,
что она так безобразна.
   Тем временем Фрауенберг сопровождал тело Мейнгарда через Миттенвальд  в
Тироль. Он ухмылялся. Таким образом он хоть набьет руку по части перевозки
своих мертвых сюзеренов.
   Подавленная, встретила страна своего государя. На торжественном  съезде
просила она его приехать. И он приехал, - вот так.  Под  дождем  и  снегом
стояли люди вдоль дороги, по которой, покачиваясь,  следовал  поезд.  Звон
колоколов, духовенство  в  облачении,  рыцари,  судьи,  чиновники,  все  с
обнаженными головами. А мимо них плыл гроб, вверх по  склону  горы  Цирль,
вниз,  в  Инсбрук,  вверх,  на  Бреннер,  вниз  через  Яуфенский  перевал,
Пассейер. Народ, крестясь и  глядя  вслед  поезду,  медленно  перебирал  в
голове тяжелые, унылые мысли. То был последний граф Тирольский. Не повезло
стране с этой Маульташ. Первого  мужа  прогнала,  второй  умер  загадочной
смертью, умер и сын, так и не увидев  родины.  К  тому  же  войны,  бунты,
наводнения, пожары, чума. Нет, плохо жилось Тиролю при герцогине Маульташ.
   У ворот замка герцогиня,  оцепенев,  поджидала  поезд.  Резко  оттеняло
черное платье белила, которыми было покрыто ее лицо. И вот она  шла  через
двор замка, рядом с носилками, одна. Падал снег. За  гробом,  в  доспехах,
грузной тушей шагал Фрауенберг.


   В Мюнхене весть о смерти Мейнгарда всех поразила. Здесь никто не  верил
в несчастный случай, вопрос был только в том, действовал ли Фрауенберг  по
собственному почину или выполняя  поручение  герцогини;  однако  никто  не
отважился высказать  вслух  это  подозрение.  Только  жадный  до  сенсаций
флорентийский  историк  Джованни   Виллани,   соперник   честного   Иоанна
Виктрингского, оказавшийся в это время в  Мюнхене  для  каких-то  архивных
изысканий, утверждал, что насильственное  устранение  молодого  герцога  -
факт. Он тщательно перечислял, по степени их убедительности, все  причины,
которые могли и должны были повести к подобному злодеянью, написал об этом
в своей хронике элегантную, красноречивую главу и читал ее всем, кому было
не лень слушать.
   Стефан, Фридрих, Агнесса были  в  ярости  и  смятении.  Мысль  о  столь
простой, цинично грубой развязке и в голову никому не приходила.  Впервые,
с тех пор как Агнесса и Фридрих встретились, напали они друг на друга.  Он
должен был отправить  Фрауенберга  обратно.  Он  не  имел  права  покидать
Мюнхен, пока тот был здесь, говорила Агнесса. А он говорил, что она должна
была получше смотреть за Мейнгардом; достаточно уехать на один  день,  как
все идет вверх дном, ни на кого  положиться  нельзя.  С  несчастным  видом
стоял  между  ними  герцог  Стефан.  Он  предчувствовал  это,  судьба   не
благосклонна к нему, не дано ему снова возвеличить в христианском мире род
Виттельсбахов. Когда они устали спорить, они решили пока сосредоточить все
свое  внимание  на  том,  чтобы  сохранить  Баварию;  оголить  границы   и
продвинуться в Тироль - для этого они не имели достаточной  военной  силы.
Напротив, пусть Агнесса едет в Тироль и там позондирует почву.
   С очень скромной свитой прибыла она в замок Тироль. Маргарита в тот  же
день приняла ее. Агнесса  сидела  перед  ней  розовая,  гладкая,  молодая,
белокурая, в очень скромном черном платье; герцогиня была  ярко  набелена,
руки  и  бесформенная  шея  блистали  драгоценными  каменьями,  она   была
разряжена в атлас и парчу. Очень любезно со стороны Агнессы,  сказала  она
несколько сухо  и  церемонно,  что  та  не  побоялась  трудностей  зимнего
путешествия и приехала отдать последний долг ее  сыну.  Агнесса  ответила,
обратив на герцогиню ласковый и простодушный  взгляд,  что  это  ее  долг,
после всех милостей, оказанных ей тирольским домом. К  тому  же  она  была
особенно близка с умершим. У нее нет слов, чтобы выразить  герцогине,  как
она была убита, получив ужасную весть. Маргарита, бесцеремонно уставившись
на  нее  белым,  широким,  властным,  накрашенным,  словно  маска,  лицом,
спросила, хочет ли она видеть герцога. Агнесса, несколько неуверенно,  ибо
боялась покойников, согласилась. Обе женщины направились в часовню, тяжело
тащились парчовые складки одной, другая шла легко, закинув голову. Молодой
герцог лежал на  роскошном  катафалке,  густо  клубился  ладан,  рыцари  в
серебряных  доспехах  несли  караул.  Герцогиня  кивнула,  тяжелую  крышку
приподняли, под ней белело его миролюбивое  толстое  лицо,  изувеченное  и
искаженное. Труп уже тронулся, -  несмотря  на  бальзамы  и  ароматические
травы, из-под блестящего металла исходило зловоние.  Агнесса  покачнулась,
побледнела. Маргарита увела ее.
   Когда обе дамы снова  сидели  у  камина,  Маргарита  сказала  небрежным
тоном:
   - Теперь наш последний разговор в Мюнхене потерял свой  смысл,  графиня
Агнесса. Мой сын опять у меня, не в Мюнхене.
   Агнесса сбитая с толку легкостью тона своей собеседницы и не зная, куда
та клонит, ничего не ответила; смотрела на нее выжидая.
   А герцогиня продолжала все с той же пугающей светской легкостью:
   - Вы вышли замуж за Крэтиена де Лаферт, и он умер. Вы хотели  подчинить
Баварии мои любимые города - они чуть не погибли. Вы сошлись с маркграфом,
он тоже умер. Вы сделались поверенной моего сына, и вот он тоже мертв.  Не
считаете ли вы, что после всего этого  явиться  ко  мне  сюда,  в  Тироль,
несколько смело?  -  Все  это  она  говорила  как  бы  вскользь,  улыбаясь
безобразным,  по-обезьяньи   выпяченным   ртом,   ее   накрашенное   лицо,
напоминавшее лицо трупа, было искажено напускной приветливостью, она  даже
слегка наклонилась и, чего еще никогда не делала, с  коварной  ласковостью
положила руку на локоть Агнессы. Та сидела бледная, о