веселый,  добродушный
Альберт фон Андрион, брат  Маргариты.  Сама  Маргарита  с  лихорадочным  и
страстным  рвением  сплетала  нити  заговора.   Наконец-то   она   увидела
возможность поставить Крэтиена туда, где  ему  надлежало  быть,  дать  ему
возможность совершать великие дела, выполнить по  отношению  к  нему  свой
долг.
   Бароны колебались посвятить Крэтиена в заговор и тем более дать  ему  в
нем ответственное  место.  Он  был  нездешний,  чужак,  довереннейший  паж
герцога Иоганна. Маргарита вынуждена  была  сослаться  на  то,  как  низко
желчный  Иоганн  всегда  обращался  с  ним  и  как  Крэтиену  больше  всех
приходилось страдать от издевательских выходок ее супруга-тирана.
   Сам Крэтиен был немало изумлен, когда Маргарита  заговорила  с  ним  об
этом плане. Разумеется, он был настолько рыцарь, чтобы сейчас  же  принять
участие в освобождении дамы из рук ее притеснителей - тем  более,  что  он
столь  глубоко  ее  чтил  и  был  стольким  ей   обязан.   Но   особенного
воодушевления он не выказал. Он был занят трудами по имению,  лучше,  если
бы все это произошло попозже. Помимо обязательного,  но  в  данный  момент
несколько обременительного исполнения рыцарского долга, он  видел  в  этом
одну выгоду, и то довольно скудную. Этим способом  он  мог  упрочить  свое
положение  среди  местного  дворянства:   господин   фон   Тауферс-Лаферт,
принявший участие в  тирольском,  чисто  местном  заговоре,  едва  ли  мог
по-прежнему считаться чужаком.
   Маргарита, пылая нетерпением, мутила, подстрекала,  подливала  масла  в
огонь,  высматривала  и  оценивала  своими  умными  живыми   глазами   все
благоприятные возможности. Сумела устроить так, что вместе с Альбертом фон
Андрион и Генрихом фон Ротенбург во главе заговора оказался и Крэтиен.
   Тем временем в  замок  Вельтурнс  приехал  некий  Джулио  из  Падуи,  -
невзрачный, неповоротливый, неразговорчивый, вечно  улыбающийся  господин,
казавшийся полуидиотом. Однако дядей его был капитан Падуи, а  ему  самому
принадлежали богатейшие земли на побережье  озера  Комо.  Агнессе  он  был
по-собачьи предан, и Крэтиен вдруг испугался, что она решится  последовать
за ним в Ломбардию, как последовала год назад ее сестра за баварцем. Когда
он думал об этом, его замок Тауферс, его деревни  и  долины  казались  ему
вдруг потерявшими цену, померкшими.
   Но с Агнессой, вероятно, нельзя вести себя как с другими женщинами.  Ее
нельзя просто взять. Она такая хрупкая. В объятиях она  может  умереть  от
страха. Бережно заговорил он с ней. Если ей неприятно жить в  обремененном
долгами Вельтурнсе, то не хочет ли она поселиться с ним в Тауферсе.
   О, как она умела прикидываться удивленной! Она приказала  своим  глазам
затуманиться,  губам  застенчиво  улыбнуться,  сделала   рукой   движение,
отстраняющее и в то же  время  смущенно  зовущее,  пролепетала  отрывочные
слова, в которых был и испуг и обещание.
   Он красивый юноша, спору нет, не  то  что  эти  неотесанные  тирольские
бароны. Смелое, худое лицо с крупным носом, небольшой полный  рот.  Должно
быть приятно перебирать его волнистые  длинные  каштановые  волосы.  Да  и
Тауферс - богатое поместье.  Но  в  конце  концов  ее  волосы,  глаза,  ее
драгоценная хрупкость и прелесть стоят - гром и  молния!  -  десяти  таких
имений. Когда она вспоминала, как итальянцы пожирали взглядом ее белокурую
красоту, как бледнели при одном лишь взгляде на нее, то говорила себе, что
могла бы найти в Ломбардии и не такого еще рыцаря  и  побогаче.  Царить  в
Милане на положении супруги какого-нибудь Висконти или какого-нибудь Скала
в Вероне, среди шумного восхищения этих блистательных городов, явилось  бы
триумфом гораздо более славным, чем состоять при тирольском дворе на ролях
супруги господина Тауферс-Лаферт.
   Крэтиен видел, что она колеблется, медлит с ответом.  Он  почувствовал,
что должен придать себе больше веса, значительности. И он  посвятил  ее  в
план заговора против Люксембургов.
   Агнесса слушала с загадочной, глупой, странно  довольной  улыбкой.  Она
вдруг поняла, что гораздо большее торжество стать супругой  Крэтиена,  чем
Мастино делла Скала или Висконти в  Милане.  Победа  ли  -  вырвать  этого
человека из рук безобразной  герцогини,  мордастой,  вислокожей?  Да,  да!
Победа! Она вдруг поняла, что давно  ждет  этой  победы,  всеми  способами
приманивает ее. Единый поток увлекает ее и безобразную,  они  качаются  на
одних качелях. Правда, та уродина, но на ее безобразных  волосах  покоится
герцогская корона, глаза на ее безобразном лице горят дьявольским  умом  и
жгучей  энергией.  Победить  ее,  герцогиню,  гораздо  труднее,  чем  иную
красавицу. Ненависть между Агнессой и той была чем-то очень живым, главным
стимулом и в ее жизни и в жизни той. Как та боролась за любимого человека!
Она ограбила ее, Агнессу, и ограбленное отдала ему,  искусно  нагромождала
события, чтобы поставить его на  их  вершину  и  возвеличить.  А  вот  ей,
Агнессе,  которая  была  нищей,  чье  единственное  достояние  -  красота,
оказалось достаточно поманить его пальцем, и он тотчас спрыгнул с высокого
пьедестала, возведенного той с таким трудом, и упал к ее, Агнессы,  ногам.
Она испила до дна блаженство этого сознания, она  преисполнилась  им,  она
плавала в нем. Нет, она останется в Тироле, померится силами с герцогиней,
которую  ненавидит,  отнимет  у  нее  больше,  чем  этого  человека.   Как
упоительно взмыть на качелях в столь блаженную высоту и увидеть  соперницу
далеко внизу, уничтоженную.
   Крэтиен вступил в опасную борьбу с Люксембургами так,  словно  это  был
турнир. Он был счастлив, что заручился взаимностью Агнессы. Ни на  миг  не
пришло ему в  голову,  что,  связавшись  с  ней,  он  оскорбит  герцогиню.
Маргарита - это одно, Агнесса - другое, его отношения с той, его чувство к
этой совсем разного порядка.  Он  спешил  со  свадьбой,  так  как  события
назревали.  Агнесса  поддерживала  его  в  этом;  ей   доставляла   острое
наслаждение мысль, что  именно  ее  мужу  Маргарита  будет  обязана  своим
освобождением.
   Герцог   Иоганн   и   маркграф   Карл   во    главе    большей    части
богемо-люксембургских войск собирались в конце недели покинуть  страну  на
несколько месяцев, чтобы помочь отцу в польской  войне.  Агнесса  спросила
Крэтиена, когда и как  сообщат  они  герцогине  об  их  женитьбе.  Крэтиен
собирался  было  пригласить  Маргариту  на   свадьбу.   Под   настойчивым,
невинно-насмешливым взглядом темно-голубых  глаз  барышни  фон  Флавон  он
вдруг заколебался. Сначала решил известить Маргариту, ушедшую с головой  в
подготовку  мятежа,  после  свадьбы,  затем  -  подождать  до   последнего
совещания с нею. Но, когда они вместе обсуждали последние детали заговора,
ему показалось, что следует сообщить ей о своей женитьбе лишь тогда, когда
люксембургские управители, сборщики податей и войска будут изгнаны  и  она
окажется единственной госпожой своей страны. Впрочем, когда он прощался  с
нею,  чтобы  снова  увидеться  уже   после   благополучно   завершившегося
государственного  переворота,   в   его   голосе   была   та   же   томная
многозначительность, которая давала ей столько счастья в высшие минуты  ее
привязанности.
   Вскоре  после  ухода  Крэтиена  перед  Маргаритой  предстал  в   полном
вооружении герцог Иоганн, чтобы в свою очередь  проститься  с  герцогиней.
Маркграф  Карл  выступил  уже  раньше  с  основной  массой  люксембургской
гвардии. Холодно, презрительно слушала Маргарита язвительные речи Иоганна.
В заключение он сказал со злобой:
   - Воображаю, что здесь начнется, когда вы будете править без  меня.  На
примере Тауферса видно, каковы результаты, когда действуют вразрез с моими
распоряжениями.
   - Тауферса? - не удержалась она от вопроса.
   - Ну да, Агнесса хоть так, да вернула себе замок. Можно было ей  просто
оставить его. - Маргарита дальше не спрашивала. Она вдруг все поняла. Пока
герцог был здесь, она держала себя в руках. Она не упала в обморок,  голос
не изменил ей,  ее  взгляд  спокойно  и  насмешливо  выдержал  взгляд  его
маленьких, злых, подстерегающих глаз.


   Когда она осталась одна, взрыв ее гнева был ужасен. Кто еще  бывал  так
обманут,  как  она!  Томным  голосом  говорил  он  с  ней,  выразительным,
бесконечно преданным взглядом смотрел  на  нее,  каждым  жестом  выказывал
глубокое понимание. Он  внушил  ей  уверенность,  что  сквозь  безобразную
оболочку  прозревает  строгую,  суровую  красоту  ее   внутреннего   мира.
Притворялся, что вместе с ней  отрекается  ее  отречением,  вместе  с  ней
одерживает мучительные  победы,  вместе  с  ней  уходит  из  уютных  долин
будничных радостей на холодные, одинокие,  исступленно-строгие  высоты.  И
тут же предал ее ради красивой пустой личины. Кто знает, может  быть,  они
сейчас вместе смеются над ней?
   Хитро он все подстроил, ничего не скажешь! Заставил  дьявольски  дорого
заплатить себе за комедиантство, за восторженные  гримасы,  за  притворную
преданность. Такой ценой, как поместье Тауферс, можно было  купить  шутов,
певцов,  скоморохов,  шпильманов  всего  государства.  А  теперь  он   еще
милостиво разрешил ей поставить его во главе заговора против Люксембургов.
Вероятно, надеялся, что станет бургграфом,  ландесгауптманом,  фактическим
регентом Тироля. И потому до сих пор скрывал от нее свой брак с  Агнессой.
Удайся переворот, и власть очутилась бы в его  руках.  Тогда  бы  ему  уже
незачем было  страшиться  ее  гнева.  Мог  бы  хозяйничать  в  стране  как
избавитель от иноземцев, даже против ее воли.
   Как он и та женщина, вероятно, издевались над ней, глупой,  безобразной
герцогиней,  над  дурой,  поверившей,   что   подарками   да   утонченными
переживаниями можно заставить забыть о своем  безобразии!  Как  будто  для
мужчины самая лучезарная душа может значить больше, чем выпяченный  рот  и
отвислые щеки. Она неистовствовала. Она кипела яростью на  самое  себя.  В
один миг рухнуло столь искусно возведенное здание  мечты,  в  котором  она
спасалась. О, как лживы были все  эти  фантазии  относительно  ее  суровой
высокой миссии, эти благословения, какими она награждала свое  безобразие!
Смешна была она, просто смешна, разряженная в модные платья  и  выспренние
чувства, она, которую бог отверг, наделив ее отталкивающей наружностью,  и
над которой вдвойне насмеялся, дав ей при этом столь высокий сан.
   И она еще смотрела сверху вниз со своей  кристально  чистой  высоты  на
Агнессу, на эту маленькую, яркую, глупую бабочку! А теперь сама  лежала  в
дерме, где ей и место, отвратительное насекомое,  а  Агнесса  улыбалась  с
голубой высоты узкими, алыми, ах, столь изящно изогнутыми губами.
   Ненавидит она Агнессу? Нет, ненависти она к ней не чувствует. Ведь иной
та и быть не может.  Хорошо  красоте  улыбаться  -  почему  бы  и  нет,  -
высокомерно взирая на безобразие. Но  он,  Крэтиен!  Какая  ложь!  Как  он
смотрел  на  нее,  обратив  к  ней  смелое,  смуглое,  открытое  лицо,   с
молитвенной  собачьей  преданностью  в  глазах!  Как  трепетал  его  голос
волнением и теплом! И как мог человек с таким открытым, честным лицом  так
лгать! И господь допустил это, и  земля  не  разверзлась!  Пес!  Обманщик!
Гнусный лжец!
   В своей ярости она выкрикивала все проклятья, все  ругательства,  самые
непотребные, какие знала, бессмысленные, случайно  услышанные,  громоздила
их друг на друга. Долго бушевала Маргарита,  пока  без  сил  не  упала  на
ковер. И вот  лежала,  раскинув  неуклюжие  набеленные  руки,  неспособная
шевельнуться, охрипшая, среди рассыпавшихся прядями жестких медных волос.
   Когда она наконец поднялась, она была другая. Принялась за дела, словно
замороженная, с холодной неукротимой энергией,  ясно  сознавая,  чего  она
хочет. Диктовала, сама писала письма,  слала  курьеров.  Писала  еще,  еще
подписывала, еще слала курьеров.  Так  продолжалось  два  дня.  Потом  она
погрузилась в  бездействие,  столь  же  глубокое,  сколь  перед  тем  была
напряжена ее деятельность. Никого не принимала. Волоча  ноги,  бродила  по
своим  покоям.  Часами  смотрела  в  окно,  и   ее   губы   приоткрывались
странно-похотливой, грозной улыбкой. Ждала. Не ела. Не говорила. Ждала.
   Не успели маркграф Карл и герцог Иоганн  доехать  до  границы,  как  их
нагнал нарочный с письмом от епископа  Николая  Триентского,  который  был
слепо предан  Люксембургам.  Епископ  извещал,  что  получил-де  из  самых
различных мест анонимные предостережения. В стране беспокойно. По  слухам,
во главе заговора стоят Крэтиен фон Тауферс, Генрих фон Ротенбург, Альберт
фон Андрион. Он настойчиво советует герцогу и его брату немедленно идти  с
войсками обратно.
   Люксембурги вернулись ускоренным маршем. Поймали Альберта фон  Андриона
и Крэтиена фон Тауферс в потаенном месте,  где  те  скрывались.  Восстание
потерпело неудачу, еще не успев начаться. Мятежные бароны уползли  обратно
в свои замки; никто  из  них  будто  бы  ничего  не  знал  и  не  ведал  о
недовольстве правлением  Люксембургов,  а  тем  более  о  предполагавшемся
вооруженном восстании. Подлинные зачинщики - Бургшталь, Вилландерс,  Шенна
- вели себя с самого начала достаточно разумно и остались  в  тени.  Точно
снег  от  солнца,  растаяли  бунтовщики  перед  люксембургскими  войсками.
Генриху фон Ротенбургу удалось было скрыться, но добрые  друзья,  стараясь
обелить себя, его выдали.
   После того как восстание удалось подавить так скоро и  легко,  маркграф
Карл  решил,  что  ему  незачем  дольше   задерживаться   в   Тироле.   Он
порекомендовал своему брату и епископу Триентскому рядовых  участников  не
преследовать, но  зато  беспощадно  покарать  вожаков.  Оставил  усиленную
охрану в замке Тироль и в важнейших крепостях, с остатком  войск  двинулся
на помощь отцу в Польшу.


   В замке Зонненбург под  Инсбруком  сидел  епископ  Николай  Триентский,
угрюмо, сосредоточенно слушал протокол, который  читал  секретарь  герцога
Иоганна. Сам Иоганн стоял опершись о стол, смотрел со злой,  торжествующей
полуулыбкой на сидевшего перед ним насупленного прелата.
   Да, теперь ясно, что  епископ  был  прав.  Он  считал  это  политически
неправильным, а если ничего не  выйдет,  так  и  просто  вредным.  Но  он,
Иоганн, настоял, смело пренебрег всеми этими соображениями. Ну и пусть это
брат герцогини! Ну и пусть в  нем  кровь  законно  правящей  династии!  Он
государственный изменник, бунтовщик, нарушивший  присягу!  И  он  приказал
пытать Альберта фон Андриона.
   Ему этот белокурый красивый весельчак всегда был противен. Ах, значит и
тот всегда ненавидел герцога, вместе  с  Маргаритой  строил  козни  против
него. Только раньше он  оставался  неуловим.  Теперь  можно,  благодарение
богу, его изобличить, обезвредить.
   Герцог сам присутствовал  при  допросе  с  пристрастием.  Первые  пытки
Альберт перенес, упорствуя, молча. Привязав к его  ногам  свинцовые  гири,
они подтягивали его за связанные на спине руки. Вверх, вниз, опять  вверх.
Его бело-розовая кожа покраснела, покрылась испариной. Но он молчал. Вынес
он также и завинчивание в тиски  больших  пальцев.  Он  заскрипел  зубами,
брызнула кровь, он изверг рвоту. Но своих тайн он не изверг. Только  когда
его тело стали щипать раскаленными щипцами и щекотать под мышками горящими
головнями, он, наконец, соблаговолил стать разговорчивее.
   И вот показания. Хорошие, ценные показания. Правда, епископ считал, что
Ротенбург  отъявленный  болван,  а  Крэтиен  и  Альберт  -  просто  глупые
мальчишки, за всем этим должны крыться более умные головы, но до них пока,
несмотря на показания, добраться  не  удалось.  Во  всяком  случае  теперь
значится черным по белому: бунтовщики поставили Маргариту в известность  о
своих планах, герцогиня - участница заговора.
   Нахмуренный епископ язвительно спросил,  разве  Иоганн  когда-нибудь  в
этом  сомневался.  Тот  ответил:  нет,  но  он  рад,   что   теперь   есть
доказательства: он этим протоколом отхлещет  Маргариту  по  роже.  Епископ
спросил, уверен ли он, что таким способом род  Люксембургов  укрепит  свою
власть?
   Перед отъездом в замок Тироль Иоганн вынес приговор главарям восстания.
Альберт, изувеченный пыткой, угасающий, был лишен своих ленов; после  того
как  вильтенские  монахи  его  немного  подлечат,  он  будет  отправлен  в
пожизненное заключение  в  Богемию.  Приземистого  Генриха  фон  Ротенбург
Иоганн велел привести к себе в лохмотьях, стал таскать его, связанного,  с
кляпом во рту, за бороду, бил по щекам, заявил задыхающемуся,  выкатившему
глаза барону, что  и  два  других  его  замка  будут  разрушены,  сожжены,
сровнены с землей. Самого Ротенбурга доставили в  Люксембург,  в  темницу.
Крэтиена он увез с собой в замок Тироль.
   Герцог нашел Маргариту вовсе не в  таком  отчаянии  и  унынии,  как  он
ожидал. Охваченная странной,  смертельной  усталостью,  притаилась  она  в
углу.  Иоганну  казалось,  словно  это  змея,  которая  нажралась,  и  вот
недвижима, и не ведает больше ни надежды, ни страха  в  своей  оцепеневшей
апатичной сытости. Бегая взад и  вперед,  он  бряцал  оружием  перед  нею,
по-мальчишески важничая в своих доспехах, выкрикивал угрозы,  непристойную
брань. Пусть не воображает, что ей удастся бежать, все  выходы  охраняются
тройным караулом - рвы, ворота, стены. Она  не  выйдет  из  своей  комнаты
многие месяцы: он еще подумает, кому может быть  разрешен  доступ  к  ней.
Однако все его громкие слова  не  возымели  должного  действия.  Маргарита
слушала с ленивым, тупым любопытством, никак ее не заденешь за живое, бить
ее, плевать на нее, как он сначала рисовал себе, не приведет ни к чему. Он
сверкал на нее маленькими волчьими  глазками.  Но  замечал,  что  вся  его
ярость и крики кажутся ненатуральными,  не  достигают  цели.  Обманутый  в
своих надеждах, он в конце концов удалился.
   Она долго лежала одна. Какой опустошенной чувствовала она себя,  словно
все  из  нее  вынули.  Был  пасмурный,  сырой  день.  Ее  знобило.  Хотела
приказать, чтобы затопили. Позвонила. Никто не явился. Она  дотащилась  до
двери. Двое вооруженных людей  выступили  ей  навстречу,  молча  выставили
копья.
   Надвигались блеклые сумерки. В комнату проскользнул  человек,  поставил
на стол большую горящую свечу, странно беззвучно положил рядом  со  свечой
что-то завернутое и свиток и так же безмолвно исчез.
   Маргариту зазнобило сильнее, сощурясь, смотрела она на миганье свечи. С
трудом дотащилась до нее, попыталась отогреть застывшие руки у  маленького
огонька.  Свиток  содержал  несколько  глав  из  священного  писания.   От
завернутого предмета исходил приторный запах тления. Странно  привлеченная
к нему, почти против воли потянула она уголок  прикрывавшего  его  платка.
Платок съехал.  Нити,  каштановые  нити.  Нет,  это  человеческие  волосы.
Длинные, каштановые. Под ними лоб. Отрубленная голова. В  ужасе  отпрянула
она. Голова Крэтиена уставилась  на  нее  остекленевшими  глазами.  Голова
лежала перед нею, крупный нос торчал из-под платка, рот и подбородок  были
еще прикрыты.
   Горло у  нее  пересохло.  Порывисто  дыша,  вся  в  холодной  испарине,
забилась она в угол, захрипела. Вперилась в эту  голову,  которую  мигание
свечи искажало трепетно, прихотливо, уродливо. Закрыла глаза. Красноватая,
плясала перед нею ночь.
   Что-то принудило ее снова впериться в голову. Хорошо,  если  бы  умерла
эта свеча и ее сумасшедшее трепетанье. Надо потушить. Но у нее не  хватило
сил. Разве она боится? Нет, она не боится. Ведь она герцогиня. А что, если
за ней следят в дверную щель? Она встает: держа голову прямо и неподвижно,
вся одеревенев, словно на ходулях идет к столу, опрокидывает свечу. Падает
на пол.
   Долго лежит неподвижно. Ощущает почти с радостью только  холод,  больше
ничего. Затем ночь вновь  начинает  плясать  и  дергаться.  И  отрубленная
голова тоже дергается. Становится бесконечно длинной и узкой.  Худые  щеки
поблескивают ядо