вание  -  просто  бесстыдство.  Но  ведь  Альбрехт   умен,   дружески
расположен к нему и, верно, не хотел его обидеть. Дело, видимо, все-таки в
том, что иначе денег не раздобудешь. Уступить доходы; но  доходы  ведь  не
страна. Все же,  если  старший  в  роде  Виттельсбахов  вынужден  передать
управление своими наследственными землями Габсбургу, -  это,  несмотря  на
гарантии, суровое, очень суровое, почти невыносимое испытание.
   Но когда он излагал подробности этого предложения в  своем  совете,  то
говорил спокойно, по существу, словно в нем  ничего  особенного  нет.  Зло
следил за лицами, не осмелятся ли его советники выдать затаенную злорадную
усмешку. Ах, будь жив его друг Конрад фон Тек! С тем такое недоверие  было
бы излишним. И все легче было бы вынести. Однако - без сентиментальностей!
Он в двух словах изложил суть дела. Своего мнения  не  высказал.  Попросил
советников высказаться.
   Первым заговорил Фрауенберг. Он понимал, конечно, как и остальные,  что
австрийское предложение - чистейшее вымогательство. Ему  лично  решительно
никакого дела не было ни до Людвига,  ни  до  Альбрехта,  ни  до  Баварии,
Тироля, Австрии. Габсбург богаче и умнее;  вероятно,  он  поэтому  возьмет
верх. А так как он, кроме того, почетными должностями и громадными суммами
купил Фрауенберга, то Фрауенбергу следовало бы  склонить  Людвига  на  это
предложение. Но если он, Фрауенберг, начнет уговаривать  его,  то  Людвиг,
который и без того терпеть его не может, что-то  заподозрит.  По  сути  же
дела, хочет маркграф или не хочет, ему все равно ничего не  остается,  как
подписать, скрежеща зубами, унизительное соглашение. Так  что  он,  Конрад
Фрауенберг, может спокойно позволить себе шутовской жест, без  ущерба  для
Габсбурга  разыграть  баварца-патриота  и  усердно   отговаривать   своего
государя от наглого, унизительного австрийского плана.
   Маргарита встретила  предложение  Габсбурга  восторженно.  Денег  будет
вдоволь,  и  можно  будет  наконец,  наконец-то  разделаться  с  гнетущими
обязательствами, оставшимися еще со времен  доброго  короля  Генриха.  Как
расцветут, сбросив это бремя, ее возлюбленные города! Бавария всегда  была
для нее только придатком. Она охотно откажется от нее ради денег. Шенна  и
Мендель Гирш научили ее понимать силу денег. Что  толку  в  большом  теле,
если в нем недостаточно крови? Теперь  у  страны  появится  кровь,  теперь
страна выздоровеет. Ее добрая страна! Ее цветущие, любезные сердцу города!
   Мрачно слушал маркграф. Вот и видно, что она никогда его  не  понимала.
Он - баварец, Виттельсбах, сын императора, привык властвовать  над  миром,
привык мыслить не иначе, как целыми государствами; она же тиролька; у  нее
мысли кончаются там, где кончаются ее горы.  Они  дотягиваются  только  до
равнины,  не  дальше.  Она  дочь  графа  Тирольского,   мелкого   князька,
ограниченная, расчетливая, просто лавочница. Он  же  -  первенец  римского
императора, властный, с мировым охватом, отвечающий только перед  собой  и
богом. Нет, их разделяет нечто большее, чем ее безобразие.
   Заговорил изысканный фон Шенна. В это мгновение Людвиг  ненавидел  его.
Этот, конечно, одного мнения  с  Маргаритой,  ведь  он  тоже  тиролец,  не
баварец. Наладить финансы обеих  стран,  говорил  Шенна,  из  собственного
кармана, к сожалению, невозможно. Поэтому очень  хорошо  отдать  ненадолго
благородного  скакуна  Баварию  подкормиться   на   конюшню   к   дружески
расположенному Габсбургу. Зато  удастся  получить  овес,  необходимый  для
доброго коня Тироля. И потом - разве есть еще выход?
   Да, разве есть  еще  выход?  Вот  то-то  и  оно.  Возражать  совершенно
бесполезно, как  бы  доводы  ни  были  убедительны.  Унижение  приходилось
проглотить.  Маркграф  опустил   голову,   толстая   апоплексическая   шея
побагровела. Поблагодарил членов  совета  грубо,  отрывисто.  Сказал,  что
примет сказанное ими во внимание. Все знали заранее, как он решит.


   Крепко рассерженный выехал Людвиг из замка Тироль и верхом, с небольшой
свитой направился к северу, в Мюнхен, чтобы перед тем как  отдать  Баварию
Габсбургам, обсудить там ряд последних, уже второстепенных вопросов.
   Унылый октябрьский день. Моросит мелкий, тоскливый, нудный  дождь.  Что
видишь от жизни? Ты правишь, ты могущественный государь. Но  ведь  большая
часть того, что делаешь, - все  эти  торжественные  церемонии,  манифесты,
выходы к народу тебе претят,  они  только  угнетают  душу.  И  вот  теперь
предстоит уступить управление своим родовым  наследием  Габсбургу,  делать
при этом любезное  лицо,  еще  сказать,  пожалуй:  "Бог  да  воздаст  тебе
сторицей!" Он заскрипел зубами.  Увидел  устремленные  на  него  огромные,
тускло-голубые глаза отца. Что сказал бы он теперь!
   Там, дома, все радуются. Этот противный Шенна, семи пядей во лбу,  всех
высмеивающий, с его наглой, нудной улыбкой. Фрауенберг, бесстыдный  баран,
нагло блеющий о достоинстве Виттельсбахов, об обязанностях Виттельсбахов в
отношении Баварии, а в душе злорадствующий! Ведь он, поганый раб,  отлично
знает, что Виттельсбаху  придется  пойти  на  уступки.  Для  Губастой,  не
думающей ни о чем, кроме своего  Тироля,  Бавария  только  товар,  которым
можно торговать, и она охотно вышвырнет его, лишь бы ей получить  побольше
гульденов и  веронских  марок.  Уродина,  делающая  его  посмешищем  всего
христианского мира! До чего она ему омерзительна! Как она сидела  и  жадно
прислушивалась  к  сиплому  голосу  этого  Фрауенберга,  этого  альбиноса,
ублюдка! Его жена! Его герцогиня! Фу, Губастая!
   В самом деле, ну скажите во имя Христа, что хорошего видел он в  жизни?
Не следует ли ему, по дороге в Мюнхен, до  того,  как  он  выпьет  горькую
чашу, сделать нечто, гораздо  менее  горькое?  Что,  если  он  завернет  в
Тауферс, убедится собственными глазами, как там  идут  дела?  Времени  это
возьмет немного, кроме того, чем дольше он отсрочит предстоящее  ему,  тем
лучше.
   В Тауферсе Агнесса была вовсе не столь удивлена, как он ожидал. Правда,
когда привратник доложил ей,  что  едет  маркграф  со  своей  свитой,  она
глубоко вздохнула, потянулась, сыто улыбаясь  очень  красными  губами.  Но
приняла своего государя с равнодушной учтивостью, казалась вовсе не  такой
уж польщенной. Да и обед, предложенный ему, и сервировка - все  достаточно
тонкое и изысканное, - были очень далеки от  той  хвастливой  роскоши,  за
которую ее осуждали и с которой она принимала и менее знатных гостей, хотя
бы мелких итальянских баронов.
   Людвиг смотрел на нее. Горели свечи, в камине рдел  небольшой  огонь  -
благовонное дерево. Слуги разносили фрукты и конфеты. Пленительная  особа,
клянусь смертью и страстями господними! Не удивительно,  что  на  ее  счет
столько сплетничают. Но подступиться к ней нелегко.  Тон,  в  котором  она
вела разговор с ним, был  холодноват,  чуть  насмешлив:  не  очень-то  она
подпускает  к  себе.  Маркграф,  серьезный,  неловкий,  сделал   несколько
беспомощных  попыток  сказать  ей  комплимент.  Она  посмотрела  на   него
спокойно, не понимая. Нет, просто недотрога какая-то.
   Тем неожиданнее была для него на  другой  день  бесстрастно  изложенная
Агнессой просьба разрешить ей присоединиться к маркграфу для путешествия в
Мюнхен. Она хотела бы проведать сестру, да и кроме того, у нее есть дела в
Баварии.
   Маркграф  нерешительно,  растерянно  молчал.  Просьба  показалась   ему
неуместной. Пойдут разговоры. А он серьезный, уравновешенный человек, да и
не по возрасту ему такие авантюры; он отнюдь не  желает,  чтобы  про  него
распускали сплетни. Но не мог же он отказать даме, -  как-никак  она  была
ею, - к тому же гостеприимно встретившей его, в таком ничтожном одолжении.
Ворчливо, неуклюже, грубовато он заявил, что очень рад.
   Во время путешествия она вела  себя  благонравно,  сдержанно,  скромно,
пребывала почти  все  время  в  своих  носилках,  не  показывалась.  Но  в
уединении,  скрытая   занавесками,   она   упивалась,   насыщалась   своим
торжеством. А  та,  соперница,  сидела  в  замке  Тироль,  именовала  себя
маркграфиней Бранденбургской, герцогиней Баварской, графиней Тирольской. У
нее был почтенный, достойный супруг. Она нарожала ему детей. Внедрилась  в
него, внедрила  его  в  себя.  А  вот  сейчас  она,  Агнесса  фон  Флавон,
разъезжает с маркграфом по наследственным владениям этой соперницы.
   Высокомерно и словно принуждая себя, устраивал Людвиг  в  Мюнхене  свои
неприятные  дела.  Тотчас  по  прибытии  Агнесса,  вежливо,  но  сдержанно
поблагодарив его, простилась. Теперь бы он охотно  иной  раз  озарил  свои
унылые вечера блеском ее присутствия. В  первый  раз  она  отказалась,  во
второй прибыла. Он привык к ней. Она уехала за город, повидать сестру.  Он
медлил с отъездом, чтобы она могла к нему присоединиться.
   Когда Агнесса следовала обратно среди лучезарных красок поздней  осени,
она больше не уединялась в своих носилках.  Блистательная,  ехала  она  на
разубранном коне бок о бок с маркграфом, высокомерно закинув голову.


   Деньги потекли  в  страну.  Громадные  ссуды,  полученные  за  Баварию.
Промышленность ожила. Рудники, соляные копи.  Строились  дороги,  торговые
сношения были облегчены, упорядочены.  Города  росли,  ширились,  горожане
расхаживали  спесивые,  чванные.  Их  дома  становились  выше,  украшались
изысканной  мебелью,  произведениями  искусства,  утварью.  Стены,  башни,
ратуши, церкви росли. Птица, пряное  вино  стали  ежедневным  явлением  на
уставленном красивой посудой столе горожанина. И нарядней, чем жены мелких
дворян, расхаживали теперь горожанки - шелка, пышные ленты, драгоценности,
высоченный чепец, шлейф.
   С каких же пор началась эта счастливая перемена? С тех пор как маркграф
сошелся с красавицей Агнессой фон Флавон. Агнесса фон  Флавон,  красавица,
благословенная!  Наверно,  это  ей  пришла  в  голову   счастливая   мысль
избавиться от Баварии, направить  все  силы  и  деньги  в  Тироль.  Пошли,
господи, все свои милости нашей красавице Агнессе фон Флавон! Сразу видно,
что  она  избранница.  Сразу  видно,  что  ее  небесную  красоту  освещает
благословение матери божьей. А уродина, та меченая.  Гнев  божий  на  ней.
Прокляты все деяния ее.  Дети  ее  перемерли.  Чума,  пожары,  наводнения,
саранча - всюду, где ни приложит она свою  руку.  Все  советы  и  дела  ее
обречены  проклятию.  Разве  не  она  виновница  этой  связи  с  Баварией,
явившейся источником стольких бед! Разве не она призвала  жестоких  жадных
баварских баронов, высасывающих  все  из  страны?  Души  не  чает  в  этом
Фрауенберге, мерзком ублюдке. Сделала его ландсгофмейстером. Счастье,  что
маркграф отвернулся от нее. Наконец увидел, где правда. Вот когда  настали
счастливые времена. Бог да благословит нашу дорогую прекрасную Агнессу фон
Флавон!
   На людей, ждавших ее вдоль дороги, Агнесса смотрела так же, как на дома
и  деревья,  приветственные  клики  были  ей  необходимы,  как  необходимы
украшения.  Она  улыбалась.  Шествовала  среди  глазеющего,   восхищенного
населения, не глядя  ни  вправо,  ни  влево,  закинув  голову  с  тонкими,
смелыми, гордыми губами. А народ ликовал.


   Маргарита, далекая супругу, далекая сыну, была подавлена,  погружена  в
себя. Могла думать только об одном: об Агнессе и ее победах. Видела Шенна,
видела  Фрауенберга.  Видела,  как  города  вздохнули   свободнее,   стали
шириться, расти. Ее посев, ее дело. Из нее  все  вынули,  она  опустела  и
обнищала. В том, что дано  каждой  женщине,  ей  отказано.  Но  цель  была
достигнута. Хоть это единственное ее утешение пребудет.
   Тем прозорливее был Шенна. Видел, как народ приписывает красавице  все,
что сделала безобразная, и  от  этого  прозрения,  от  этого  мучительного
пробуждения  хотел  ее  уберечь.  Видел  и  то,  что  Людвиг  все   больше
запутывается в сетях Тауферса. Еще боролся, задыхаясь, беспомощный, словно
оглушенный, впервые познавший  подобное  безумие.  Еще  казалось  все  это
приключением, имеющим конец, предел. Но скоро, через какие-нибудь  две-три
недели,  пожалуй,  уже  будет  поздно,  он  свяжет  себя   добровольно   и
неразрывно.
   Шенна хотел вернуть его Маргарите. Хотел вернуть Маргарите расположение
народа. Нельзя, чтобы Маргарита утратила и это последнее.
   Прежде всего надо добиться, чтобы с нее было снято дурацкое  отлучение.
Клеймо церковного отлучения отпугивает от нее  народ,  отпугивает  от  нее
супруга. Ибо хотя ее брак с Иоганном и был теперь расторгнут по всей форме
и  она  уже  не  являлась  в  глазах  церкви  нарушительницей  супружеской
верности, но вместе с тем ее брачная жизнь с Людвигом отнюдь не была папой
санкционирована.  Для  церкви   ее   супружество   продолжало   оставаться
преступным сожительством,  а  ее  сын,  кронпринц  Мейнгард  -  бастардом.
По-прежнему церковь считала ее и ее мужа отлученными, страну - находящейся
под интердиктом. Правда, маркграф не  раз  посылал  в  Авиньон,  предлагая
любую компенсацию, какую бы папа ни потребовал; однако папа, подстрекаемый
императором Карлом, оставался непреклонен.
   Но Климент умер, его преемник, Иннокентий Шестой, находился под большим
влиянием Габсбурга. В прямых интересах самого Альбрехта,  чтобы  его  дочь
была  женой  признанного  церковью  законного  наследника  Тироля,  а   не
бастарда. Шенна принялся за дело с непривычной  для  него  настойчивостью.
Ездил от Людвига к Альбрехту, от Альбрехта к Маргарите. Из Мюнхена в Вену,
из Вены в Тироль.
   Альбрехт ставил условия. Он сеет для будущего. Его дочь  через  брак  с
Мейнгардом получит право на страну в горах.  Но  Мейнгард  -  Виттельсбах.
Ведь и Виттельсбахи могут, при  известных  обстоятельствах,  притязать  на
Тироль. Эта беспокойная страна, как показал опыт, в  конце  концов  всегда
оставалась за тем, в ком народ видел законного властителя. Хотя Маульташ и
нелюбима, все же народ с какой-то религиозной непреложностью  чтит  в  ней
единственную законную наследницу старого графа Тирольского. Она одна имеет
право располагать страной; кому передаст, на стороне того и  будет  народ.
Альбрехт ничего не требовал от Людвига Виттельсбаха;  но  он  требовал  от
Маргариты духовного завещания. В случае если она, ее супруг Людвиг, ее сын
Мейнгард умрут без прямых наследников, Тироль должен  перейти  к  герцогам
Австрийским. Чистая формальность,  чистая  формальность,  заверял  он  фон
Шенна. Да и то на самый невероятный, нежелательный случай. Но уж такой он,
Альбрехт, педант. Он требует непременно Маргаритиной подписи. В  обмен  он
обязуется добиться от папы снятия  отлучения  и  интердикта  с  Людвига  и
Маргариты.
   Шенна счел это предложение весьма выгодным. Он лично всегда предпочитал
веселых обходительных австрийцев грубым, свирепым баварцам.


   Маргарита сидела над завещанием, одна; был  поздний  вечер.  Итак,  она
должна завещать страну Габсбургам. Ну  да,  она  принесла  ее  в  приданое
сначала Люксембургу, затем Виттельсбаху: почему же  не  Габсбургу?  Хромой
Альбрехт бесспорно самый разумный и дельный из германских государей. А его
сын Рудольф энергичен, умен. Дельные люди эти Габсбурги. Вероятно,  они  и
Тиролем будут править толково. В их руках уже Австрия,  Каринтия,  Крайна,
часть Швабии, Герц, управление  Верхней  Баварией.  И  Тиролем  они  будут
править не хуже.
   Тироль! Ее Тироль! Только что ей удалось оторвать  его  от  Баварии.  А
теперь он должен стать  всего  лишь  седьмой  страной  при  шести  других.
Страной, управляемой чужеземными государями. Ее Тироль.
   Не горячиться. Все это гаданья о далеком будущем. Пока ведь ее сын  еще
жив. Правда, он не так умен и отважен, как Рудольф, как остальные  сыновья
Альбрехта. Допустим даже, что он несколько ограниченный юноша.  Но  он  ее
сын. Правнук графа Мейнгарда.  Какое,  собственно,  дело  тем,  чужим,  до
Тироля? Будь ее сын хоть совершенным идиотом: он тиролец.
   Тише, тише. Никто же не хочет ему зла. Ведь это на случай, если  он  не
оставит наследников... Умный, злобный Альбрехт, хромец, заглядывает  очень
далеко вперед. В сущности, странно, почему требуют именно ее  подписи?  Ее
муж - маркграф, сын императора, Виттельсбах;  но  умный  Альбрехт  требует
именно ее подписи, не его.
   Интересно, что думает на этот счет Людвиг. Ведь он тоже не промах. Он в
хороших отношениях с Габсбургом. Как это его не спросили?
   Разве умный Альбрехт уже знает точно, насколько тот от  нее  отдалился?
Раньше Людвиг, наверно, обсудил бы это с нею. Теперь он уехал. В  Баварию.
С Агнессой. Она смотрит перед собой, ее широкий безобразный  рот  кривится
печалью, не очень горькой. А почему бы Людвигу и не получить  удовольствие
с  Агнессой  фон  Флавон?  Она  очень  красива.  Он  уже  не  так   молод.
Наработался. Теперь вот отделался от Баварии.  Пусть  немного  передохнет.
Она очень красива. Почему бы ему и не получить удовольствие?
   Она поднялась, тяжело, слегка охая. Еще раз перечла завещание. Оно было
длинное и  обстоятельное:  "Божиею  милостью  мы,  Маргарита,  маркграфиня
Бравденбургская, герцогиня Баварская и графиня Тирольская,  посылаем  всем
христианам, кои письмо сие узрят, прочтут или услышат, ныне и  в  будущем,
наш привет и нижеследующее оповещение. Ежели случится  -  да  не  допустит
сего господь по великой милости своей, - чтобы мы и высокородный государь,
любезный  нашему  сердцу  супруг  наш  маркграф   Людвиг   Бранденбургский
скончались, не оставив законных наследников, а  также  любезный  сын  наш,
герцог Мейнгард, скончался - чего да не допустит бог - без прямых законных
наследников,  то  все  вышеупомянутые  герцогства  и  графства,  земли   и
владенья, а также замок Тироль и все другие  замки,  монастыри,  крепости,
города,  рынки,  села  и  люди  да  отойдут  как  законное  наследство   и
собственность любезным нашим дядям, герцогам австрийским".
   Маргарита неловко выпустила из рук свиток, так что он, шурша, свернулся
на столе. Она вышла из комнаты. Тяжело  шаркая,  пошла  в  обход,  который
привыкла совершать  каждую  ночь  перед  сном.  В  своих  пышных  одеждах,
свисающих странно безжизненными складками,  одиноко  тащилась  безобразная
женщина по залам,  жилым  покоям  и  коридорам,  и  неуклюжая  тень  свечи
опережала ее.
   Она дошла до прядильни. Тяжеловесная дверь  открылась  почти  бесшумно.
Девушки уже кончили работу, в  комнате  было  также  несколько  слуг.  Все
толпились возле молодой приземистой служанки, которая  смущенно  и  весело
посмеивалась. А вокруг нее - визг, возня, смех. Как? Она в самом  деле  не
понимает? Тогда она единственная в Тироле без  смекалки.  Итак,  еще  раз.
Мария-горе -  мерзка  и  безобразна;  куда  она  ни  ступит,  все  гибнет,
засыхает. А Мария-золото - сияет небесной красотой. Чего ни коснется,  все
расцветает, где ни ступит - звенит золото. Итак, кто же Мария-золото? А...
Агн... Наконец лицо девушки  расплылось,  просияло.  Агнесса  фон  Флавон?
Конечно. А Мария-горе? Ах! Безмерное изумление. Теперь и девушка  трясется
от неудержимого смеха.
   Среди визга и ржания никто не заметил герцогини. Безмолвно  стояла  она
со свечой, скрытая тенью двери. Медленно притворила дверь.  Потащилась  по
коридорам. Назад к документу. Развернулся  свиток.  "Божией  милостью  мы,
Маргарита,  маркграфиня..."  Пергамент  зашуршал.  Она   обмакнула   перо,
старательно, не спеша подписала.


   Хромой Альбрехт сидел в своем  венском  замке,  закутанный  в  халат  и
одеяла. Рядом, на столе, среди других бумаг, лежало и завещание Маргариты.
При Альбрехте находился его сын Рудольф, епископ Хурский и древний  старик
аббат Иоанн Виктрингский. Престарелого герцога уже отсоборовали; он  знал,
что через несколько часов жизнь его угаснет. Сидел в кресле, зяб, несмотря
на одеяла и чрезмерно натопленную комнату, чувствовал  с  почти  блаженной
болью, что жизнь медленно уходит от  него.  Однако  взгляд  его  был,  как
обычно, ясен, спокоен, даже как-то горестно весел.