улыбаясь, - где не наружность имеет цену. Но как быстро и здесь, на земле,
покрывается морщинами самое гладкое лицо! Еще пятнадцать, ну еще  двадцать
лет ты сохранила бы его! Я теперь очень довольна, - закончила она,  -  что
никогда не была красива.
   Обе женщины смотрели в белесую  даль  широкого  озера,  неярко  светило
солнце, кричали чайки.
   В следующем году вдруг слегла ее  мачеха  Беатриса  и  не  встала.  Она
никогда не была крепкой женщиной, а теперь разочарование от  того,  что  у
нее нет детей, еще  больше  подорвало  ее  силы.  Уже  причастившись,  она
все-таки успела сказать мужу, чтобы он непременно высек своего придворного
портного и выгнал его в шею. Тот обычно  утаивает  слишком  большую  часть
дорогих тканей, предназначенных для гардероба  короля.  Да,  и  еще  пусть
Генрих закажет себе новый кожаный чехол для парадных доспехов.  Затем  она
предала душу богу, умерла.
   Иоганн и Маргарита  стали  теперь  бесспорными  наследниками  страны  в
горах, ибо никто не подозревал о тайном  соглашении  между  Габсбургами  и
Виттельсбахами. Даже мальчик Иоганн воодушевился, узнав, что он  наследный
принц. Он перечислял свои будущие титулы: герцог Каринтии, Герца,  Крайны,
граф Тирольский, фогт епископств Хур,  Бриксен,  Триент,  Гурк,  Аквилейя.
Рисовал себе удивительные старинные  церемонии  восшествия  на  престол  в
Каринтии, они очень привлекали его. Как  государь  в  крестьянской  одежде
приходит и сгоняет свободного крестьянина с камня, на котором  тот  сидит.
Как он, стоя на камне, размахивает мечом по всем направлениям. Как пьет из
крестьянской шляпы свежую воду. И мальчик Иоганн казался себе очень важной
особой.
   Маргарита, взволнованная смертью мачехи и чувствуя, что от сердца у нее
отлегло, так  как  она  теперь  бесспорная  наследница,  как-то  встретила
Крэтиена де Лаферт. Она заговорила с ним сердечнее,  теплее,  чем  обычно.
Она хотела бы - о как сильно!  -  услышать  от  него  хоть  одно  ласковое
человеческое  слово.  Он  же  церемонно  склонялся  перед   ней,   отвечал
почтительно, как своей государыне.
   После смерти супруги добрый король Генрих стал еще набожнее. Правда, он
пил и ел еще обильнее, держал еще больше женщин. Но зато и молился больше,
чем раньше, часто исповедовался, всегда казался угнетенным  и  еще  щедрее
жертвовал на монастыри и церкви.


   В Хурском епископстве  находились  земли  некоего  Петера  фон  Флавон,
вассала епископа Хурского. Господин фон Флавон пал еще в молодые  годы  во
время одного из итальянских походов короля Генриха.  После  него  осталась
вдова, лет тридцати, и три дочери. Вопрос о том должны ли  оставленные  им
поместья наследоваться только по мужской  линии,  или  же  и  по  женской,
оказался спорным. Епископ Хурский и  его  капитул  вознамерились  отобрать
поместья. Госпожа фон Флавон со своими несовершеннолетними  детьми  пришла
искать защиты у короля Генриха. Опустилась перед ним на  колени,  плакала.
Ее добрый молодой храбрый муж! Ведь и погиб-то он, служа королю Генриху! А
теперь этот насильник епископ Хурский  намерен  отнять  у  нее  ее  вдовье
достояние, повергнуть в нужду и нищету бедных сирот! Три хорошенькие дочки
в черных платьях, розовощекие и аппетитные, стояли на коленях рядом с ней,
всхлипывали. Добрый король Генрих был очень растроган.
   Написал епископу Хурскому. Горячо защищал  права  госпожи  фон  Флавон.
Епископ написал короткий и обиженный ответ. Не  отступил  ни  на  пядь  от
своих притязаний. Вдова же, которую тем временем гостеприимно  приютили  в
замке Ценоберг, нравилась королю со дня на день все больше. А с  епископом
дело дошло до резких споров, даже до вражды и насильственных  действий.  В
конце  концов  король  добился  для  госпожи  фон  Флавон   только   очень
невыгодного соглашения.
   Тем временем дама стала официальной подругой короля. Было  бы  неудобно
ограничиться убогими подачками. Неужели эти бедняжки, чей отец отдал  свою
жизнь за него, должны расти  точно  мелкопоместные  барышни?  Нет,  король
Генрих не такой скупердяй. Он предоставил им владения Тауферс и Вельтурнс.
Правда,  из-за  этого  пришлось  поторговаться  с  епископом  Бриксенским,
который объявил свои притязания на  эти  освободившиеся  лены.  Но  король
Генрих уперся. В конце концов выплатил епископу  деньгами;  даме  оставили
оба поместья.
   Она и ее дочери держались крайне вызывающе.  Под  защитой  короля  дама
чувствовала себя в безопасности. Это была красивая женщина с  очень  белой
кожей, очень белокурая, крепкая и кругленькая.  Она  любила  посмеяться  и
неизменно бывала на танцах и турнирах. В ее замках не умолкал  праздничный
гомон. Она вечно суетилась, во все вмешивалась,  с  важным  видом  болтала
самый бессмысленный вздор, всюду вносила  путаницу.  Вдруг  ей  взбрело  в
голову перевезти тело супруга в часовню  замка  Тауферс.  Из  года  в  год
настойчиво добивалась она своей цели, в конце концов поехала в  Ломбардию.
Похороненного там на скорую руку покойника отрыли, бросили тело, как  было
принято, в кипящую воду, чтобы мясо отошло от костей,  отправили  кости  в
Тауферс, и там торжественно, под громкий плач и причитания дам фон Флавон,
похоронили. Не  было,  однако,  уверенности,  что  это  подлинные  останки
господина фон Флавон.
   Три девочки росли, почти не получая  воспитания,  своевольные  и  очень
избалованные. Они то и дело дрались,  из-за  каждого  пустяка  между  ними
вспыхивали ссоры,  иногда  презлые.  Всякий  раз,  когда  приезжал  добрый
король, ему приходилось успокаивать их, мирить. Они не слушались матери и,
объединившись, нередко бунтовали против нее.  Мать  жаловалась  королю  на
дочерей, а те - на мать. Затем они так же ни с того ни  с  сего  мирились,
шумливо  хвастались  своей  дружной  семьей.  Девочки  носились  по  своим
огромным поместьям, мешали служащим, мучили  крестьян,  изводили  людей  и
животных.
   Все три были очень хорошенькие, белые,  гладкие,  розовые,  пышные.  Но
самой красивой была средняя, Агнесса фон Флавон: выше ростом, чем  сестры,
волосы темнее и более блестящие, лицо удлиненное, не такое круглое, нос не
такой кукольный,  маленький,  и  очертание  губ  смелее.  Все  три  сестры
отличались крайним тщеславием. Агнесса, при всей  своей  молодости  -  она
была лишь года на два старше принцессы Маргариты,  -  считалась  бесспорно
самой красивой дамой между Эчем и Инном. На всех турнирах рыцари сражались
в ее честь:  она  раздавала  призы.  Если  кто-нибудь  принимался  славить
красоту итальянских дам, немецкие рыцари единодушно  восклицали:  "Агнесса
фон Флавон!" И итальянцы  вынуждены  были  умолкнуть.  Мать,  прибывшая  в
Триент по каким-то делам, взяла ее с  собой  во  дворец  епископа,  и  вот
толпа, ожидавшая перед дворцом, закричала с воодушевлением:  "Ангел  сошел
на землю! Благослови нас, прекрасный ангел!"
   Агнесса знала о своей красоте. Ей  казалось  вполне  естественным,  что
король, рыцари, народ  исполняют  каждую  ее  прихоть.  Она  считала  себя
госпожой Тироля.
   Король Генрих из добродушного такта старался не допускать встреч  между
красивыми сестрами и его дочерью Маргаритой. Правда,  иной  раз  этого  не
удавалось избежать. Агнесса, хоть и соблюдала  все  требования  учтивости,
относилась к Маргарите с каким-то  насмешливым  снисхождением,  нестерпимо
раздражавшим принцессу. Однажды, когда обе девушки были одни,  а  при  них
только Крэтиен де Лаферт,  и  обе  уже  в  течение  получаса  обменивались
колкостями, Агнесса вдруг сказала, прощаясь:
   - Проводите меня, господин Крэтиен!
   - Господин Крэтиен останется здесь! - сказала Маргарита необычно сухо и
жестко. Но когда Агнесса, пожав плечами,  с  насмешливой  и  злой  улыбкой
вышла,  поспешила  добавить:  -  Идите,  Крэтиен,  идите!  -  Растерянный,
смущенный, последовал молодой человек за девицей фон Флавон. Принцесса же,
оставшись одна, изменилась в лице, она тяжело дышала, фыркала.
   Маргарита  сидела  однажды  с  господином  фон  Шенна  над   украшенной
рисунками рукописью стихов. Бланшфлер была похожа на Агнессу, господин фон
Шенна и принцесса рассматривали яркую миниатюру.
   - Да, - сказал господин фон Шенна спустя мгновенье,  -  она  похожа  на
Агнессу.
   - Она удивительно  красива,  -  сказала  Маргарита  сдавленным,  словно
угасшим голосом.
   - Но у фрейлейн фон Флавон глаза гораздо глупее, - заметил господин фон
Шенна.
   - Давайте читать дальше! - сказала Маргарита, и ее голос зазвучал,  как
прежде, низко, выразительно и тепло.


   Король Генрих начал стареть очень рано, дряхлел  на  глазах.  Его  руки
дрожали,  он  часто  терял  дар  речи,  лепетал.  Тоскливый  страх   перед
наказанием на том свете охватывал его. Сколько раз видел он  на  церковных
порталах, на картинах изображение Страшного суда, разверстой  преисподней,
гнусных  чертей,  усмехавшихся  среди  серных  паров.   Все   это   теперь
придвинулось,   пугало   своей   близостью.   Он   удвоил    благочестивые
пожертвования,    богато    одарил    Мариенберг,     Штамс,     Ротенбух,
Бенедиктенбайерн. Но это могло так же мало успокоить его, как утешительные
заверения  аббата  Виктрингского.  Для  умерщвления  плоти   он   приказал
поставить в часовне Ценоберга погребальные носилки и пролежал на них целую
долгую зимнюю ночь. Но тут ему явились люди, которых он ограбил,  замучил,
убил, хоть он и был человеком добродушным, но их все же оказалось  слишком
много. Затем женщины, с которыми он блудил; их лица  улыбались,  но  когда
они отвертывались,  видно  было,  что  их  спины  до  самых  внутренностей
изъедены  гнойными  червями.  Вся  часовня  наполнилась  мерзкими  бесами,
тянувшими к нему когти. Он стал кричать. Но сам же отдал  приказ  накрепко
запереть  часовню  и  запретил  кому-либо  находиться  поблизости,   чтобы
остаться до утра наедине со своими грехами и своим раскаянием. Наконец ему
стало невтерпеж. Он полез - страх придал ему ловкости -  вверх  по  стене,
выпрыгнул в окно. Заполз, стуча зубами, покрытый холодным  потом,  в  свою
постель.
   С этого дня он начал хиреть. Часто разговаривал с самим  собой,  кашлял
глухо и беспомощно. Маргарита много бывала с ним,  но  относилась  к  отцу
довольно безучастно. Итак, он умрет. Жаловаться ему не на что, он взял  от
жизни все, что было можно. Он охотно окружал себя своими детьми,  особенно
самыми маленькими. Бродил среди этого крошечного народца, среди лепечущих,
семенящих на кривых ножках, падающих малышей, там утирал сопливый носишко,
тут успокаивал задыхающегося от отчаянного рева розового карапуза. Он брал
детей на руки, садился рядом с ними на  пол,  вздыхая,  рассказывал  им  о
своих денежных затруднениях, о церковном покаянии, о высокой  политике,  а
они сосредоточенно и бессмысленно слушали.
   Наступил апрель. Небо было лазоревое, воздух полон  пыльцы  с  цветущих
миндальных и персиковых деревьев. И тут король  почувствовал,  что  близок
его конец. Он приказал отнести себя в часовню святого  Панкратия.  Кроткая
голубая дева Мария ободряюще улыбалась ему. Пестрое цветное  окно  часовни
приветливо светилось в ярком солнце. Возле него, тараща  глазенки,  стояли
маленькие дети и кроткий ласковый аббат Виктрингский. Здесь  настигло  его
последнее кровоизлияние и задушило.
   Тело выпотрошили, набальзамировали.  Сердце  и  внутренности  надлежало
похоронить в замке Тироль, - остальное же, позднее, с большими  почестями,
в княжеском склепе монастыря святого Иоанна, в Штамсе.
   Епископ Бриксенский, получив весть о  кончине  короля  Генриха,  тотчас
отбыл в замок Тироль и, путешествуя даже ночью, услышал  на  дороге  топот
многих ног. Он спросил своих людей, не видят ли они чего-нибудь. Они  тоже
слышали шум, однако ничего не обнаружили. Когда же  епископ  попристальнее
всмотрелся в ночной мрак, он увидел, что это гномы, которые густой  толпой
поспешно уходили на север. Но так как на пальцах  у  них  были  надеты  их
драгоценные камни, видеть гномов мог только он. Епископ остановил одного и
спросил. Тот ответил, что так как добрый король Генрих умер, то они больше
не чувствуют себя в безопасности и вынуждены покинуть страну.
   В тот же день выехали нарочные, чтобы нести весть о кончине  короля  во
все концы страны. Один - через горы на итальянскую  равнину  и  в  Верону.
Обрадовались братья делла Скала. Теперь  начнется  смута  в  горах!  Можно
будет опять протянуть руку к северу, отхватить себе кусок. Другой поскакал
в Вену.  Там  вечно  зябнущий  хромой  герцог  Альбрехт  сидел  у  камина,
небритый,  тощий,  хворый.  Он  насторожился,  послал  за  братом,  вызвал
секретарей, стал диктовать им,  забывал  поесть,  погруженный  в  планы  и
работу. Третий поскакал в Мюнхен, к императору Людвигу. Тот  посмотрел  на
курьера большими простодушными глазами, голубевшими над длинным  носом,  и
тут же не замедлил в обстоятельной и достойной речи излить свою скорбь  по
поводу кончины горячо  любимого  дяди,  а  сам,  тяжело  ворочая  мыслями,
обдумывал, под каким предлогом всего легче отнять у своей маленькой кузины
ее земли.
   Маргарита рассматривала себя в зеркало. На обрамлявшей стекло оправе из
слоновой кости был вырезан рельеф, изображавший взятие замка богини любви.
Ну да, на богиню любви она, Маргарита, ни лицом, ни телом  не  похожа.  Но
зато она - герцогиня Каринтская и графиня  Тирольская.  Так  вот,  значит,
какие бывают герцогини. Она разглядывала себя с горькой  усмешкой.  Ну-ка,
посмотрим! Глаза и лоб еще куда ни шло. Самое  худшее  -  рот,  вывернутые
обезьяньи губы. Что ж, зато у нее Каринтия. Вялые свисающие  щеки  -  куда
это годится! Но разве за них не вознаграждает графство Тироль? А  серое  с
пятнами лицо? Положите на весы Триент, Бриксен,  Хур,  Фриуль.  Разве  оно
тогда не станет ровным и чистым? Иоганн,  ее  супруг,  ужасно  заважничал.
Теперь он государь и властитель. Он в столь  приподнятом  настроении,  что
стал почти любезен.  Маргарита  разглядывала  его.  В  сущности,  красивый
мальчик.  Удлиненное,  властное  лицо,  прекрасные  волосы.  И  глаза  его
казались ей теперь выразительней, смелее. Он же думал: "Она не  красавица,
но прекрасны страны, которые  она  принесла  мне".  Он  сказал  ей:  "Что,
Гретль?" И сердечно поцеловал в безобразные губы. Больше того, он  заявил,
что ей следует как-нибудь поехать с ним на соколиную охоту.
   Затем дети уселись рядом и  принялись  очень  серьезно  обсуждать  свои
первые  государственные  мероприятия.  Положение  складывалось   нелегкое.
Ладить с баронами будет трудновато, те, наверно,  попытаются  использовать
осложнения, связанные с переменой правителя. Мальчик  Иоганн  напустил  на
себя важность. Он приберет их к  рукам.  Он  укрощал  самых  диких  коней.
Прежде всего необходимо вызвать отца, короля Иоганна; он, вероятно, еще  в
Париже на турнире,  у  своего  шурина,  французского  короля.  Затем  надо
отправить послов к императору, к герцогам австрийским. Дети вызвали к себе
аббата Виктрингского, возложили на него эту миссию, торжественно и все  же
с притворной небрежностью проставили свои имена под верительной  грамотой:
Иоганн, божьей милостью граф Тирольский и Маргарита, Dei gratia Carinthiae
dux, Tyrolis et Goritiae comes et ecclesiarum  Aquilensis  Tridentinae  et
Brixensis advocata [Божией милостью герцог Каринтийский, граф Тирольский и
Горитийский и защитница  церквей  Аквилейской,  Триентской  и  Бриксенской
(лат.)].
   Но когда аббат Виктрингский вручил грамоту по  назначению,  большинство
этих стран было его доверителями уже утеряно. В Линце император  с  хромым
Габсбургом обсуждал меры к осуществлению договора, по  которому  страна  в
горах  должна  была  быть  поделена  между  Габсбургом  и   Виттельсбахом.
Неуклюжий, грузный Баварец старался все забрать себе, не  желал  выпустить
из цепких пальцев ни одной, самой маленькой деревушки. Неотступно,  упорно
торговался хромой герцог, не скупился на резкости, не уступал. Они сидели,
поглощенные картами и списками, смотрели на вздувшийся Дунай,  шел  дождь,
оба навалились на жирный кусок, каждый тащил его к  себе.  После  яростной
торговли, они, наконец, столковались: Каринтия,  Крайна,  Южный  Тироль  -
Австрийцу,  Северный  Тироль  -  Баварцу.  В  это   время   прибыл   аббат
Виктрингский с письмами  и  поручениями  от  обоих  детей.  Очень  вежливо
приняли его оба государя. Внимательно прочли письма. С неуловимой  иронией
заговорил  Австриец  относительно  того,  как,  мол,  смерть   его   дяди,
достойного и высокородного государя, старшего в семье и  их  общего  отца,
мучительно ранит его сердце. Как он сочувствует своей маленькой  кузине  и
ее юному супругу. Но Крайна теперь его собственность. Каринтию же даровала
ему щедрость императора, войска уже выступили, чтобы занять  ее.  Если  он
чем-нибудь иным может помочь или оказать услугу своей маленькой кузине, он
охотно это сделает. В том же роде высказался и сам  император,  прямодушно
глядя на аббата большими голубыми глазами.  Только  речь  его  была  более
звучна и торжественна, оттого что он был императором. К сожалению, дети со
своими просьбами опоздали: он все решил со своими  любезными  австрийскими
дядями. Однако он еще милостиво подумает.
   Дети в замке Тироль, увидев, как плохи их дела, гнали гонца за гонцом в
Париж к отцу и опекуну,  королю  Иоганну.  Но  тот  был  тяжело  ранен  на
турнире. Он лежал разбитый, почти ослепший, обвязанный и забинтованный,  и
смог послать  в  Тироль  только  бессильное  утешение,  советуя  детям  не
отчаиваться; как только здоровье позволит ему, он приедет сам и защитит  и
их и их земли. Видно, это злой рок, что вот он вынужден беспомощно  лежать
в постели, а между тем император и Габсбург делят между собой  те  богатые
страны, которые он закрепил за своим  домом,  идя  долгим  путем  искусной
дипломатии. Но Иоганн был по натуре игроком и фаталистом, и его не сразило
даже это несчастье. Он привык к внезапным переменам и,  несмотря  на  свое
немощное и жалкое состояние, все же легкомысленно острил насчет  женщин  и
стран, теперь  от  него  ускользнувших,  и  ждал  с  хладнокровием  игрока
счастливого поворота судьбы.


   Тем временем Каринтия и Крайна были без боя заняты Габсбургами.  Города
воздавали им  почести,  ленная  грамота  императора  повсюду  торжественно
прочитывалась. Феодальные бароны и чиновники признали совершившийся  факт,
принесли  присягу  новым  властителям.  Знатнейшие  дворяне,  во  главе  с
величественным Конрадом фон Ауффенштейном, наместником  покойного  короля,
наградившего его и богатейшим состоянием и всяческим доверием, играли  при
этом весьма двусмысленную роль. Население  примирилось  с  изменой  детям,
после того как  герцог  Отто  Австрийский,  представлявший  своего  брата,
неукоснительно выполнил патриархальный церемониал, принятый в Каринтии при
восшествии  на  престол  государя,  тот  самый  церемониал,  которому  так
радовался наперед маленький Иоганн: он надел крестьянское платье, приказал
нарочно посаженному для этого крестьянину встать с камня,  выпил  воду  из
крестьянской шляпы и проделал еще ряд  подобных  же  старинных  церемоний.
Впрочем, герцог Отто, щеголеватый,  утонченный  молодой  человек,  казался
себе в крестьянском платье очень смешным, он и его приближенные еще  долго
потом острили. Но населению эта  верность  старинным  обычаям  чрезвычайно
понравилась, оно было растрогано и  решительно  стало  на  сторону  нового
государя.
   Маргарита никогда не была натурой патетической. Она вовсе не ждала, что
Каринтия, из верности законному царствующему дому, вдруг пылко  поднимется
на ее защиту. Все же та оскорбительная легкость, с какой люди, словно  так
и надо, отрекались от права и переходили на сторону силы, попутно стараясь
урвать кое-что и для себя,  наполняла  ее  сердце  отвращением  и  гневом.
Поэтому она не возражала,  когда  герцог  Иоганн,  яростно  топая  ногами,
срывающимся голосом приказал разрушить Ауффенштейн возле  Матре