естными лыжниками. Никому не уступала первого места уже
третий   год   подряд  воспитанница  Чудинова  Алиса  Бабурина.  У  меня  было
подозрение,  что  из-за  нее-то  все  и  произошло...  Вот она на фотографии в
журнале,  брошенном  раскрытым на кресле. Высокая, изящная, со слегка надменно
вздернутым  подбородком.  Одной  рукой  она  принимает  очередной приз, другой
обхватила плечо своего тренера. А вокруг фоторепортеры, поклонники, овации.
    - Что  ты  уставился?  - Чудинов, расхаживая по комнате, резко остановился
около  меня, когда я склонился к журналу.- Полагаешь, вероятно, что все дело в
Алисе? Смешно!
    - А разве нет?
    - Слушай,  старик,  я  тебя  считал  когда-то  умнее.  Неужели ты серьезно
думаешь,  что  причиной всему этот вчерашний разговор в комитете? Дело гораздо
серьезнее.  Мне  вообще пора уходить, понимаешь? Я дал все, что мог, но этого,
видно,  уже  недостаточно.  Третий  год  подряд  Алиса показывает одно и то же
время, и неважное время, ни на йоту лучше. А впереди всесоюзная спартакиада, а
за ней Олимпийская лыжня. На каком месте мы там будем, если не подготовимся? Я
и  сейчас уже ночами не сплю, когда думаю об этом. Нет, мне просто не повезло.
Нет  у меня вот этого самого тренерского счастья. Вероятно, бездарен - да, да,
не  маши,  пожалуйста, руками! Не сумел я вот привить той же Алисе настоящую и
постоянную  страсть  к  этому  делу.  Она  талантливая гонщица, но, понимаешь,
ненадежная,  любит  легкую  добычу.  Привыкла  брать готовенькое, хочет, чтобы
горшки  вот эти,- он мотнул головой в сторону шкафчика с кубками,- за нее боги
обжигали.  У  нее нет нужной серьезности в подготовке. Вот пустяк, например, а
характерно:  она  заставляет своих поклонников ей лыжи мазать перед серьезными
гонками. Это же черт знает что такое! Настоящий художник должен уметь и любить
грунтовать холст, как рыбак смолит шлюпку, солдат сам чистит свое ружье. И она
хотя  до  сих  пор и выигрывала, но всегда рывком. У нее расчет на случай, она
берет только азартом, этого у нее, правда, хватает. Но гонка - не всегда игра.
Она  начинается  не на старте, а по крайней мере за несколько недель до взмаха
стартового флажка.
    Он помолчал, потом угрюмо поглядел на меня:
    - И,  черт  возьми,  в  конце  концов,  что  я вам, нанялся всю жизнь быть
тренером?  К лешему! Хватит с меня! Я на что-нибудь еще гожусь. Вон разработал
новые  проекты  для  городов-новостроек,  и дешево и сердито, а вы все хотите,
чтобы я возился с этими зазнавшимися баловнями!
    - Ну что ты все ворчишь?
    - Не  ворчу, а официально заявляю тебе - пожалуйста, так можешь и в газету
сообщить:   "Инженер  Чудинов,  в  прошлом  чемпион  СССР  по  лыжам,  оставил
тренерскую  работу,  посвятив  себя  целиком  строительству".  Шабаш,  старик,
уезжаю. Имею уже два великолепных предложения на стройку - одно лучше другого.
Есть  предложение  под  Вологду,  и  за  Урал зовут, в Зимогорск, там у них на
руднике  целый  город  вырос,  тоже  огромная  стройка. И лесу сколько угодно,
требуется  специалист по деревянной архитектуре. Я уже списался. И там и здесь
будут  строить  по моим типовым проектам, только не решил еще, куда ехать: под
Вологду или за Урал.
    - Да  ты  строй  себе  на  здоровье,  но  зачем спорт бросать? - пытался я
урезонить его.
    Чудинов решительно провел ребром ладони по горлу:
    - Сыт-сытехонек. Был когда-то, да весь вышел. Спортсмену, как и артисту со
сцены,  надо уходить вовремя. Я уже и так пересидел. Вот когда-то, верно, были
и мы с тобой рысаками... Что говорить!
    Он  схватил  меня  своими твердыми, сильными пальцами за локоть я подвел к
стене,   на  которой  висела  большая  застекленная  фотография,  немного  уже
поблекшая.  Оба  мы были изображены на снимке еще совсем молодыми, в клетчатых
спортивных  курточках  щегольского  покроя,  с большими выпуклыми пуговицами в
форме  футбольных  мячей.  На  нас были лыжные картузики. Из раскрытого ворота
толстых  курток  по-петушиному  выпирали  особым  образом повязанные под самым
подбородком шарфы.
    - Помнишь,  старик,  в  Швейцарии  снимались? Хороши, брат, с тобой были -
орлы!  Ну,  а  здесь  уже  совсем  другой  коленкор.  Это мы с тобой, друг мой
Евгений,  на Карельском.- Он наклонился к большой любительской фотографии, где
мы с ним стояли оба в тулупчиках и валенках, по колено в сугробе, с автоматами
на груди.- Да, это уже была моя последняя лыжня, Тут, как говорится, нам песни
поют и честь воздают.
    Он  вздохнул  и  медленно, тяжело разогнулся. И мне показалось, что пришла
подходящая минута.
    - Слушай, Степан, ты хоть не вздыхал бы при мне. И так я все эти годы себя
корю.  Ведь из-за меня же... Да я ведь все отлично знаю... Ну давай хоть раз в
жизни поговорим об этом по-человечески.
    Чудинов разом насторожился:
    - Это о чем еще?
    - Довольно  дурака  валять,  знаешь прекрасно, о чем я говорю! Сколько лет
прошло, довольно уже крутить-то.
    - Фью!  - засвистел Чудинов.- Лыко-мочало, опять завел! Ведь мы, по-моему,
договорились с тобой раз и навсегда. Уговор дороже денег.
    - К черту уговор!
    - А  ты  у  меня  поговори  еще,  пока  я  не погнал тебя в три шеи! Так и
вылетишь!
    - Но, но, еще посмотрим, кто вылетит!
    - Да  ты, старик, с кем это говоришь? Я тебе сейчас напомню! - И Чудинов с
кровожадным  видом  двинулся  на  меня,  засучивая  рукава.- Думаешь, кончился
чемпион?  Бывший?  Сошел?  Не  гожусь? С такими-то хлюпиками... Ну, как тебя -
вольноамериканским методом или приемом самбо? Заказывай сам.
    Не  знаю,  какой  метод  применил  Чудинов,  но  через мгновение я уже был
распростерт  на диване, а на ногах у меня, легонько подпрыгивая, держа меня за
руки, сидел Степан.
    - Ну, будешь еще когда-нибудь поднимать тот разговор?
    - Буду.  Это  глупо, честное слово! Все равно, я же знаю, что это ты тогда
меня спа...
    В передней раздался звонок и сейчас же второй, нетерпеливый, настойчивый.
    Чудинов  разом соскочил, обеими руками подхватил меня под мышки, оправил и
утвердил в вертикальном положении.
    - Это  Алиса.  Пришла  объясняться.  Звонила днем, что придет. Выкатывайся
живо  отсюда.  Чудачка,  думает,  что  все  дело  только  в  ней одной. Совсем
зазналась, дуреха!
    Он  сунул  мне  в  руки  шапку,  быстро  помог одеться, натаскивая на меня
пальто, стал открывать дверь.
    - Хорошо,- сказал я негромко,- ладно, уйду, но мы с тобой еще поговорим.
    Лицо  Чудинова  стало  непроницаемо  жестким.  Очень  тихо,  но  внятно он
произнес:
    - Евгений,  ведь  мы, по-моему, условились не возвращаться к этому? Честно
заявляю: если опять хоть заикнешься - вот тебе бог, а вот порог!
    Распахнулась   входная  дверь  и  впустила  высокую,  изящную  брюнетку  в
кокетливой лыжной шапочке. Все - и эта неизвестно на чем державшаяся воздушная
пуховая  нашлепка  на  голове,  и  очень  узкие,  остро  заглаженные в складки
голубовато-серые  брючки,  и  слишком  короткая, вычурно-модная курточка,- все
настойчиво  заявляло, что вошедшая принадлежит к миру спорта, посвящена во все
его  тайны  и вхожа в самые его высшие сферы. Она была хороша, Алиса Бабурина.
Резковатая  в  движениях,  худощавая,  стройная.  С  деланным безразличием она
окинула меня затаенно-внимательным взглядом и словно сперва не узнала.
    Что  толковать,  она  была  хороша, но уж больно все в ней, как говорится,
шибало в нос крикливой, показной стороной спорта.
    Я  не раз убеждался, что чем больше у человека внешних примет, подчеркнуто
сообщающих  о  его  занятиях,  тем  меньше  он  стоит в таковых на самом деле.
Большей  частью  очень  уж  кудлатые  художники  в специально сшитых свободных
блузах  оказывались  на  поверку  бездарными мазилами; молодчики, рядившиеся в
костюмы   особо   спортивно-мужественного  покроя,  частенько  проявляли  себя
слабосильными  слюнтяями  с  бабьими  капризами. Знаменитого писателя не легко
было  узнать  по  его  костюму,  в то время как приходилось мне встречать едва
начинающих  литераторов,  один  вид  которых уже за версту вещал: я поэт! Было
нечто  излишне подчеркивающее причастность к спорту во всем облике Алисы, хотя
на лыжне с ней и в самом деле лучше было не тягаться.
    Алиса  с  детства привыкла везде быть на виду и принимать дань восхищения.
Бывало,  еще  в  третьем  классе школы, когда 8 Марта, в Международный женский
день, одноклассники и одноклассницы покупали в складчину какой-нибудь нехитрый
подарок  для  своей  классной руководительницы - флакончик одеколона, костяной
нож для разрезания бумаг, записную книжку в кожаной обложке,- Алиса неожиданно
для  всех,  после  того  как  подарок класса был уже вручен учительнице, вдруг
вынимала  из  парты  свой  особый  сюрприз  - вышитую салфеточку, крымский вид
собственной  работы,  вставленный  в золоченую рамочку. Она любила срисовывать
видики  с открыток, и дома все говорили, что она, верно, станет художницей. Но
в  третий  класс  поступил  новичок,  который  рисовал  гораздо лучше ее, не с
открыток,  а  прямо  с  натуры. Слава Алисы на короткое время померкла, однако
вскоре  она  очень  удачно  протанцевала  "молдаваночку"  на  вечере  школьной
самодеятельности,  и  все стали прочить ей артистическую будущность. Мать даже
возила  ее  к  какому-то знаменитому балетмейстеру, и тот нашел, что у девочки
есть  задатки.  Однако  часто  демонстрировать эти задатки единолично Алисе не
приходилось.   В   школе   почему-то  больше  устраивались  выступления  всего
танцевального  и  хорового кружков. Тогда она стала писать стихи, ибо это дело
совсем  уж  не  "хоровое"  и  в  стенной газете можно было крупно ставить свою
подпись  "соло".  Вообще  Алису считали разносторонне одаренной девочкой. "Она
выделяется",-  говорили  педагоги. И правда, она была весьма способной, но эти
разнообразные  способности возбуждали лишь недолгие увлечения, не порождая той
всепоглощающей   страсти,   которая   завладевает   человеком  безраздельно  и
свойственна  лишь истинному таланту. Она достигала известных успехов в том или
ином  занятии,  но  быстро  охладевала  к  нему,  если оно не давало ей случая
немедленно выделиться среди других.
    Так  было  и  в  спорте.  Быстро  и  удачно  выдвинувшись, обойдя не очень
серьезных  конкуренток,  она  стремительно завоевала высокое звание всесоюзной
чемпионки и долгое время удерживалась на этом почетном месте. Иногда ей просто
везло  -  она  не  встречала серьезного соперничества. Кроме того, Чудинов, не
только  замечательный  тренер,  но  и  великолепный  тактик  лыжной гонки, был
жестоко  требователен  в  период  тренировок  и  очень  расчетлив  и  гибок  в
составлении графика гонки применительно к данным Алисы...
    Но  ей  вскоре наскучили занятия с этим чересчур требовательным, неумолимо
взыскательным тренером. Они разошлись во взглядах на цели спорта.
    В первый год своих занятий с Чудиновым Алиса немножко увлеклась им самим и
потому  беспрекословно  выполняла  все  подчас  придирчивые  требования своего
воспитателя.  Потом  она  убедилась,  что тренер ее, как она заявила подругам,
человек  в личной жизни безнадежный, его не расшевелишь. Она пересмотрела свои
увлечения  и  симпатии,  поостыла  и  к  тренировкам,  в  состязаниях  строила
откровенный  расчет  на  случай,  везение,  игру  удачных  обстоятельств. "Она
немножко  авантюристка",- часто жаловался мне Чудинов, убеждаясь, что Алиса не
улучшает  показателей,  не движется вперед, и он, по-видимому, оказался плохим
психологом,  понадеявшись  лишь  на  природную одаренность своей ученицы. А он
слишком  много  говорил  о  ней прежде в комитете, даже перехвалил... И теперь
толковали,  что  это  он  обманул надежды, которые всеми возлагались на него и
Алису: не сумел найти верный подход к способной спортсменке.
    - Здравствуйте, Кар! - воскликнула, узнав меня, Алиса и хохотнула.
    У нее был противоестественно быстрый, с мелкими частыми всхлипами хохоток,
словно прокручивали обратным ходом пленку на магнитофоне.
    - Здравствуйте,  Кар!  А  я вас сразу не узнала - быть вам богатым. Скоро,
может  быть,  премию  цапнете?  Не  забывайте тогда старых друзей. Что, вы уже
уходите? Жаль, лучше бы поговорить всем вместе.
    - Он  торопится,-  перебил  Алису  Чудинов.-  Кроме  того,  обо  всем  уже
договорились. Входите, Алиса.
    Мне  очень  хотелось  поговорить с Алисой по душам. Что бы там ни было, ее
бестактное  выступление  в  комитете  глубоко  задело Чудинова. Оно, вероятно,
после   всех  разговоров  в  лыжной  секции  и  послужило  последним  толчком,
побудившим Степана принять всех ошеломившее решение.
    Но  сам  тоже  хорош!  Вот  характерец! Кто-кто, а я знал упрямство своего
друга.  Взять  хотя  бы  ту памятную ночь на Карельском перешейке. Сколько лет
прошло, а он все упрямится и слушать не желает о моей признательности. Но я-то
ведь  хорошо  знал,  как  было дело. Тогда, на Карельском перешейке, я военным
корреспондентом  попал  в  лыжный  отряд  к Чудинову. Вышло так, что по пути с
полевой  почты  я  ночью  отбился,  потерял  направление  и  попал в жестокий,
внезапно  разыгравшийся  буран.  Кроме  того,  я  во  тьме забрел в район, где
хаживали автоматчики противника. Совершенно обессиленный от долгих плутаний, я
окончательно  утратил ориентировку. Полузамерзшего, меня уже заносило метелью,
и Чудинов ночью пошел в буран, разыскал меня и вынес на себе. По-видимому, ему
пришлось отстреливаться, да и сам он был ранен в колено...
    Очнулся  я тогда уже в блиндаже. Некоторое время, не сразу придя в себя из
забытья,  я  плохо  соображал, что со мной происходит. Жаром полыхала печурка,
вокруг  в блиндаже никого не было. Я опять стал засыпать, но вскоре сквозь сон
увидел,   что  вошел,  хромая,  Чудинов,  сел  возле  меня,  положил  на  нары
забинтованную  ногу, а потом позвал кого-то из бойцов и стал шумно радоваться,
рассказывая, что кто-то из лыжников разыскал меня, спас и доставил в блиндаж.
    Я  и  тогда  еще  пытался  что-то возразить, силясь вспомнить, что со мной
было,  но  Чудинов накинулся на меня: "Брось! Либо ты сам добрался без памяти,
либо кто-то из бойцов тебя доставил в наше расположение". И с тех пор, сколько
раз  я  ни  пытался  расспросить  его о подробностях той ночи, он решительно и
досадливо  отмахивался:  "Охота  тебе,  в  самом деле, ломать над этим голову!
Радуйся,  что  кто-то  вытащил или помог самому доползти; ну и все. Аминь! Ты,
старик, становишься суетным и многословным, а мы с тобой, помнится, никогда не
были неженками из аристократического рода "сенти-менти", честное слово".
    Мне  тогда  пришлось  вскоре  покинуть  отряд  Чудинова и отбыть на другой
фронт.
    Перед  самым  моим  отъездом  Чудинова  отправили  в  госпиталь. Как он ни
протестовал, как ни упрямился, рана в колене оказалась настолько серьезной (да
он  еще  и разбередил ее в напряженной ходьбе тогда ночью, таща меня на себе),
что пришлось моему другу смириться.
    Уже  после  войны  я  встретился с одним из лыжников, когда-то входивших в
отряд  Чудинова.  Он  узнал меня, но, когда я попробовал было расспросить его,
известно  ли  ему, кто и каким образом вытащил меня тогда из леса и доставил в
блиндаж,  парень  засмущался: "А вам командир так и не сказал? Ну, стало быть,
по  этой  команде  не  было  от  него  нам  отбою дано, а приказ был твердый -
молчать. Хотите догадывайтесь, хотите - нет. Я лично добавить ничего не могу".


    ГЛАВА 2
    Прощай, лыжня!


    Долой слова недвижные:
    "стоять",
    "сидеть",
    "лежать", Идем на базы лыжные
    летать,
    кружить,
    бежать!


    Н.Асеев

    Вагон пригородной электрички, заполненный лыжниками, спешившими на гонки в
Подрезково,  был внутри несколько похож на гребную палубу галеры. Занявшие все
сиденья  спортсмены - парни в финских картузиках, девушки в вязаных шапочках -
держали  стойком  связанные  попарно  лыжи.  Казалось,  что  по обеим сторонам
вагонного прохода расположились на скамьях десятки гребцов, которым только что
скомандовали:  "Суши  весла!"  И  было  еще  что-то  от виолончелей в легком и
плавном  изгибе тонкого полированного красно-коричневого дерева лыж, наподобие
грифов вздымавшихся над плечами физкультурников.
    Весело  катила  электричка  по заснеженным подмосковным просторам, взметая
тени  сосен  вперемежку со врывавшимися в вагонные стекла мелькающими полосами
солнечных  просветов.  Радужные  зайчики  скользили  по  благородной и строгой
снасти,  способной  сделать  человека  крылоногим. И в такт перестуку вагонных
колес покачивалась распеваемая вполголоса песня лыжников:


    Через леса сосновые,
    Где дух вина хмельней,
    Лыжни проложим новые
    По свежей целине...

    Я всегда любил эти поездки на состязания вместе с шумной ватагой лыжников,
которые  в такие часы целиком завладевали вагонами поезда. Казалось в эти дни,
что   электричка,   теряя  свою  природную  будничность,  несется  вдаль,  как
разогнанная тысячами тонких весел крутобокая ладья. А сегодня предстояли гонки
на   десять  километров,  которыми  завершались  зимние  состязания,  ежегодно
проводимые  под  Москвой  для розыгрыша традиционного хрустального кубка. Этим
почетным трофеем последние годы владело спортивное общество "Радуга". Тщетными
были  все  старания  его  постоянного  соперника  "Маяка"  вернуть  себе  этот
принадлежавший  ему некогда важнейший зимний приз. Друг мой Чудиноз был тренер
"Маяка". Он приложил немало усилий, чтобы питомцы его отвоевали обратно зимний
кубок,  но  это  ему  не  удалось.  Были  среди выучеников Чудинова чемпионы и
чемпионки,  завоевывавшие  первые  места в весьма ответственных состязаниях на
лыжне,  но  по  общей  сумме  очков,  когда  при розыгрыше кубка дело решалось
результатом,  показанным всеми гонщиками, то есть по командному зачету, "Маяк"
оставался  на  втором  месте.  И  даже  непобедимая  Алиса  Бабурина неизменно
приходившая  с  результатом на две-три секунды лучшим, чем у всех ее соперниц,
не настолько опережала их, чтобы победой своей поправить дело, вывести команду
вперед и обеспечить "Маяку" желанный приз.
    В   Подрезкове,  излюбленном  месте  московских  лыжников,  дул  ровный  и
душистый,  натягивавший  едва  уловимый  запах прогретой солнцем хвои морозный
ветер.  Он  рождал  струнный  звон  в проводах, звонко хлопал цветными стягами
спортивных  обществ,  легонько  жег  щеки.  И  все  вокруг  выглядело румяным,
помолодевшим,  полным  игольчатого  радужного  блеска, который как бы роился в
прозрачном  воздухе над слепяще-белым снежным настом. Светло-голубым было небо
над  красноствольными  соснами,  густо-синими  -  тени на снегу, сочно-алыми -
маленькие  флажки,  трепетавшие  на  веревке;  они,  как на охотничьем окладе,
охватывали  всю  строго  размеченную  трассу  гонки.  И мы были в центре этого
морозного, солнечного, вольно дышащего мира.
    Гонка уже началась, и последние номера ушли со старта, когда я выбрался на
один  из  снежных  холмов,  расположенных неподалеку от финиша. И тут я увидел
Чудинова.  Он  был  в своей любимой швейцарской куртке, утратившей со временем
тот заграничный шик, который когда-то в ней так нравился нам, повидавшей виды,
ставшей  обжитой, весьма домашней. Но именно по этой памятной куртке я и узнал
его  еще  издали,  хотя, признаться, никак не ожидал видеть Чудинова тут после
вчерашнего  разговора.  Он  стоял  на  лыжах,  слегка  опираясь  на палки, и с
несколько  скучающим  видом  поглядывал  то  на секундомер, лежавший у него на
ладони,  то  в сторону проносившихся к финишу лыжников. Я подъехал к нему. Он,
услышав, быстро обернулся, чуть-чуть виновато, как мне показалось, усмехаясь.
    - Что? Удивляешься или торжествуешь? Не выдержал, мол, потянуло,
    Я пожал плечами:
    - Ну,  если ты так читаешь чужие мысли, не стоит утруждать себя словами. Я
могу и помолчать.
    - Не  злись, старик,- сказал Чудинов,- и, пожалуйста, без скоропалительных
вывод