несла она, глядя ему прямо в глаза,
остановилась, словно у нее перехватило дыхание, и резко встала, глядя в другую
сторону.
    Чудинов посмотрел на нее с благодарностью, взял ее руку в вязаной варежке,
легонько пожал.
    - Наконец-то  вошел  в  доверие  у  семьи  Скуратовых! - пошутил он.- Вот,
кстати,  и  отец  меня  просил передать вам фамильную.- Он стал вытаскивать из
карманов баночки, врученные ему Никитой Евграфовичем.

    С  этого  дня  город  жил  только одним - спартакиадой. Спорт подчинил все
своим  законам  и  обычаям.  Болельщики,  едва  закончив  работу  на  руднике,
обогатительной фабрике и в учреждениях, мчались на стадион. Уже была разыграна
гонка для лыжников-мужчин на дистанции 30 и 50 километров, эстафета "четыре по
десять".  Хорошее  время  показали  лыжницы "Маяка" на эстафете "три по пять".
Наташа  шла на втором этапе и обошла лыжницу "Радуги", чем выровняла положение
своей команды, а Алиса Бабурина, шедшая на последнем этапе, вырвалась вперед и
принесла победу "Маяку".
    Оторвавшись  далеко  от  других  команд, впереди всех по числу завоеванных
очков  шли  коллективы  "Радуги"  и  "Маяка". Теперь было уже ясно, что именно
единоборство этих двух исконных соперников и решит судьбу зимнего кубка. Из-за
неудачи  гонщиков  "Маяка"  в  мужской  эстафете  "Маяк" чуточку поотстал, и к
последнему,  решающему  дню  "Радуга"  имела  несколько  очков  форы,  то есть
опережала  конкурентов.  Все  должна была решить теперь гонка лыжниц на десять
километров. В канун финальной гонки в клубе обогатительной фабрики был устроен
вечер встречи приезжих физкультурников с местными.
    Наташа сидела вместе с Машей Богдановой в зале.
    Один  за  другим на трибуну поднимались конькобежцы, лыжники, хоккеисты. В
зале синели "юпитеры", осветительные приборы. Шла киносъемка.
    Выступали  многие  хорошо  уже известные Наташе по газетам спортсмены. При
объявлении   их  имен  фоторепортеры  вскакивали  с  мест,  лезли  на  стулья,
мальчишки-осветители  хватались  за  "юпитеры",  нацеливали  их  на трибуну, и
оратор  в самом прямом смысле купался в лучах собственной славы и был ослеплен
ею.  При  объявлении  других имен свет приборов разом бесцеремонно выключали и
выступавший, угасая, погружался во тьму неизвестности.
    Когда  председательствующий  Ворохтин своим раскатистым басом объявил, что
выступает  чемпионка  СССР  Алиса Бабурина, все лучи "юпитеров" повернулись на
трибуну.  В  зале  зажурчал съемочный аппарат, и Наташа, спохватившись, должна
была  присоединить  свои  аплодисменты  к  общей  овации.  Может быть, впервые
почувствовала  она  легкую  и ревнивую зависть к славе этой изящной и немножко
высокомерной москвички.
    Но  еще  громче  и  дружнее  аплодировал  зал,  когда  Ворохтин  дал слово
Чудинову.  Наташа могла сейчас еще раз убедиться, каким непреходящим уважением
пользовался  ее  тренер среди спортсменов всей страны. Все вскочили аплодируя,
все  улыбались восторженно и почтительно, и Чудинов не сразу смог начать речь.
Он стоял на трибуне, слегка щурясь под лучами прожекторов, которые безжалостно
высвечивали  и  шрам,  уходивший  на  виске под волосы, и сединки, кое-где уже
проступившие.  Маша Богданова аплодировала громче всех, так, что даже пришлось
Наташе  взять  ее  в  конце  концов  за руку и усадить. Но Наташе и самой было
несказанно  радостно,  что все так приветствуют человека, который сейчас ведет
ее уверенно к самому трудному испытанию. С гордостью оглядывала она сидевших в
зале  других лыжниц, слыша, как Чудинов приветствовал приезжих - теперь уже от
имени зимогорских физкультурников.
    После  торжественной части были танцы. Здесь Тюль-кин тотчас же подкатился
к Наташе:
    - Разрешите вальс-бостон?
    - Нет,  я  уже  обещала  Степану  Михайловичу,-  ответила  Наташа, поискав
глазами в толпе Чудинова.
    Тот,  услышав,  пожал  удивленно  плечами, но, догадавшись, подошел и, как
заправский танцор, обнял Наташу за талию, шепнув при этом:
    - Слушайте, какой я танцор! Вы же знаете прекрасно?
    - Ничего,  ничего,-  шепнула  ему  Наташа.-  Лучше  все-таки  вы, чем этот
Фитюлькин. Ужас, как надоел!
    - Из  двух зол, вероятно, я не худшее, это правильно,- смиренно согласился
тренер.
    Они  кружились  среди  танцующих, а Тюлькин ходил в некотором отдалении по
кругу,  терпеливо  выжидая.  Физиономия  его  то  и  дело  появлялась  либо за
колоннами, либо из-за плеч танцующих.
    - А  Тюлькин-то,  смотрите,  сопровождает  нас,  как луна в лесу,- заметил
Чудинов.  Потом  он вдруг поглядел на часы, присвистнул: - Хватит, Наташенька,
отправляйтесь домой. Завтра ведь такой день! Я вам дал нарочно передохнуть, но
сейчас уже время.
    - Ну, хоть еще один танец! - жалобно взмолилась Наташа.
    Чудинов был неумолим:
    - Довольно, вам пора спать. Вы что, забыли, какой день вас ждет завтра?
    Наташа заупрямилась:
    - А вы чем-нибудь еще интересуетесь в жизни, кроме лыж?
    - В  настоящее  время ничем. Всем другим начну, может быть, интересоваться
после спартакиады. Ну-ка, живенько, марш!
    Он  повел  было ее под руку к выходу, но Наташа высвободилась и одна вышла
из  зала.  Чудинов минуту следил за ней, потом мрачно вздохнул. К нему подошел
Ворохтин:
    - Что вздыхаешь, товарищ Чудинов?
    - Да  вот  девушку  опять  обидел.  Ей  танцевать  хочется,  а  я ее спать
отправляю. Режим.
    - А как считаешь - завтра?..
    - Считать  нам  нечего,- отвечал Чудинов,- за нас секундомер посчитает.- И
он зашагал к выходу.
    Вечер  был  чудесный,  хотя мороз с каждой минутой становился крепче. Даже
дышать  было  уже  нелегко.  Ледяной воздух тысячами мельчайших иголочек колол
ноздри, как сельтерская.
    Провожая  Наташу,  Чудинов  поднялся  с ней на холм, под которым начинался
парк с дорожками, превращенными в каток.
    Здесь они остановились. Залитая лунным светом снежная равнина простиралась
внизу под холмом, уходила к бледно высвеченным склонам далеких гор. Над стеной
из  елей  стояли  в  небе редкие облачка, отороченные серебряной каймой. Слева
подрагивали  в  морозной  тьме  огни  города,  и  казалось,  что  они, мерцая,
похрустывают  от мороза. Иногда ветер доносил снизу, из парка, музыку. Чудинов
и  Наташа  стояли рядом, невольно отдаваясь покою морозной ночи, вслушиваясь в
него.
    - Вечер сегодня какой дивный! Правда? - мечтательно проговорила Наташа.
    - Да, хорошо. Чертовски хорошо!
    Чудинов  расправил плечи, глубоко вдохнул нестерпимо ледяной воздух, потом
осторожно коснулся локтя Наташи, приглашая идти дальше.
    Наташа попросила:
    - Постоим еще немножко... Как музыка хорошо здесь слышна!
    Оба прислушались. Далекий вальс то доплывал до них, то замирал.
    - Тишина,  -  сказал  Чудинов,  -  кругом тишина. И даль такая, словно сам
плывешь со звездами из края в край Вселенной.
    Луна,  высвободившись  из  проплывавшего  облака,  серебряным светом своим
коснулась  лица  Наташи.  Девушка  была  очень  хороша  в  эту минуту. Чудинов
откровенно  залюбовался  ею.  Вот  она  медленно  повернула  к нему свое лицо,
которое,  казалось,  само  светилось  в  полумраке,  потянулась навстречу ему,
полная  открытой доверчивой прелести, и Чудинов невольно подался навстречу, но
сдержался и даже отпрянул слегка, Наташа смотрела на него, чего-то ожидая.
    - Волнуетесь? - спросил Чудинов.
    - Нет.- Она тряхнула упрямо закинутой головой.
    - Очень плохо. Надо волноваться.
    - Ну, волнуюсь, волнуюсь. Успокойтесь.
    - А мне чего успокаиваться? Я не волнуюсь. Наташа повела плечом.
    - Ну да, конечно, вам все равно. Лишь бы кубок "Маяку" достался.
    - "Волнуюсь, волнуюсь. Успокойтесь",- передразнил ее Чудинов.

    Когда  они  подошли  к интернату, какая-то темная фигура то расхаживала по
крыльцу,   то   принималась   подпрыгивать  и  яростно  колотить  себя  руками
крест-накрест по бокам и плечам, пританцовывая и крякая.
    - Это еще что за ночной сторож?
    Чудинов, отведя рукой Наташу себе за спину, шагнул к крыльцу.
    - Это  я,  Степан  Михайлович,-  раздался  знакомый  голос. У говорившего,
видно, зуб на зуб не попадал.
    - Тюлькин! Коля, добрый вечер. Ты зачем здесь?
    Бедный Тюлькин продолжал хлопать себя по плечам:
    - Гулял, понимаешь, замерз немножко, дай, думаю, зайду погреюсь. Постучал,
а  там  ребята  перебулгачились,  меня  не  пустили.  Вот  я  и дожидаюсь.- Он
энергично   потер  ладонями  замерзшие  уши.-  Анафемская  температура.  А  я,
понимаешь, решил город посмотреть, побродить, помыслить в тиши ночной.
    - О  чем  же  это  ты на старости лет решил мыслить?- усмехнулся Чудинов.-
Непривычное для тебя занятие.
    Тюлькин горестно вздохнул:
    - Хорошо  тебе  шутить...  Вот  ходишь вдвоем, а я что? Один на всем белом
свете, совершенно индивидуально. Мыкаюсь с этим инвентарем, а благодарности ни
от  кого.  А  все  подай,  все устрой. Коньки заточи, ботинки обеспечь, клюшки
чтобы  были,  мазь  чтобы  была!  За  все  я  отвечаю. Да вот, кстати, товарищ
Наташенька,  вторично  хочу  вас  просить насчет мази, как обещались. Слышал я
опять  в  народе, что у вас тут для лыж мазь особая какая-то: только навощи ею
лыжи  -  сами  побегут. Я к чему это настаиваю: думал, обойдусь, а тут со всех
сторон  слышу - будто слег у вас какой-то ненормальный, так что к нему мазь не
угодишь - особая, специальная нужна.
    - Ну,  насчет  снега  не  знаю,-  возразила Наташа,- а мази у нас, правда,
знаменитые есть.
    - Знаменитые,  да,  между прочим, никому не известные,- вздохнул Тюлькин.-
Народ их у вас в секрете держит. Ужас, до чего публика у вас тут скрытная! Мне
вот рассказывали давеча, что вас тут лично вместе с мальчонкой один человек во
время  бурана  от полного обмораживания спас, так скрылся, чудак, и до сих пор
все  темно  и непонятно. Глупая голова. Да о нем бы в газетах написали, вполне
бы  и  орденок мог схватить, а он... И неужели, между прочим, так до сих пор и
неизвестно кто...
    Чудинов решительно перебил его:
    - Хватит  тебе  философствовать!  Говори,  что  надо,  а то я Наташу спать
отправлю. Тюлькин заторопился:
    - Товарищ  Наташа  сама  знает,  в  чем дело. Извините меня за нахальство,
конечно, я же опять насчет этой мази. Обещались же. Я вас чистосердечно прошу.
Ведь  должность  моя  такая:  за  лыжи  отвечай,  за  мазь отвечай. А где я ее
достану, раз секрет?
    Чудинов испытующе-выжидательно смотрел на Наташу.
    - Для  Бабуриной  стараетесь? - Наташа понимающе покачала головой.- Ну что
ж,  пожалуйста, охотно поделюсь. Мне отец сам изготовил. Он дело это никому не
доверяет. Сам стряпает. Заходите, только чтобы тихо. Поздно уже.
    Все трое осторожно поднялись в комнату, где обычно проводились музыкальные
занятия.
    - Тихо,  тихо,  пожалуйста,-  шепотом  предупредила  Наташа,- ребята спят.
Сейчас я вам принесу, она у меня в чемоданчике.
    Наташа  на  минуту  вышла,  вернулась  со  своим  спортивным чемоданчиком,
открыла его и поставила на стол перед Тюлъкиным.
    - Берите любую. Вон та, где три креста,- эта на большой мороз. Рекомендую.
А  у  меня  еще  есть  запасная.  По-моему, как раз будет. Температура падает.
Берите, берите.
    Она  пошла  в  переднюю,  на  ходу  расстегивая  шубку.  Чудинов  помог ей
раздеться, повесил шубку на вешалку.
    Между  тем  Тюлькин  жадными,  быстролазными  руками  рылся в чемодане. Он
увидел  там  три  почти  одинаковые  баночки. Он пошевелил пальцами, осторожно
прикоснулся  к  ним  и собрался уже взять ту, на которой были синим карандашом
нацарапаны  три  креста, но тут же заметил, что в углу чемодана, полуприкрытая
шерстяным  шарфиком,  укромно задвинутая за зеркальце, стоит еще одна баночка.
Тюлькин воровато оглянулся, осторожно достал баночку и прочел этикетку на ней:
"Особая. Для резкого похолодания. Состав А. О. Дрыжика".
    - "А-а,  гигиена  чертова!  Вот  где  твои секреты! Ох, хитры вы здесь все
кругом, да не хитрее Тюлькина".
    Он  понюхал  банку,  покосился одним глазком в сторону передней, убедился,
что Наташа и Чудинов еще там, и быстро спрятал в карман мазь Дрыжика.
    - Спасибо  вам,  товарищ  Наташа,-  торжественно  поблагодарил он вошедшую
Наташу.-  Советский  спорт  и общество "Маяк" вам этого не забудут. Мировая вы
девушка.  Скажу по совести, я бы за такой не то что в пургу - в огонь и в воду
кинулся при моей натуре. Приятных снов.
    - А  тебе  что  же, самому натирать приходится? - посочувствовал Чудинов.-
Ох, и барыня же она, твоя Алиса! Разбаловали вы ее без меня окончательно.
    Тюлькин развел руками:
    - Что  делать  -  талант!  Ну,  я  отбываю.  Мороз-то,  мороз на улице! На
термометре один только шарик видать. Тридцать два на завтра обещают, жуть!
    Когда  внизу  хлопнула  дверь,  Чудинов  крепко  сжал в обеих ладонях руку
Наташи:
    - Молодец  вы! Я просто гордился сейчас вами. Так великодушно отвалили ему
мазь для соперницы. Вот это по-нашему!
    - По-вашему?
    - По-нашему с вами,- ласково сказал Чудинов.
    Они  должны были говорить шепотом, так как весь интернат уже опал. И, хотя
разговор  шел  о  вещах  самых  простых и обыкновенных, Наташе от этого шепота
казалось,  что  они делятся какими-то тайнами, известными одним лишь им. И это
волновало их обоих.
    - Вот хвалите сейчас,- шепнула Наташа,- а раньше сами говорили, что у меня
мало спортивной злости.
    - То  другое дело. А вот сейчас прошу вас, наберитесь злости. Ну как, есть
у вас злость? - Он внимательно посмотрел ей в самые глаза.
    А  Наташа  весело  сделала  очень  страшное  лицо,  хищно  оскалила  зубы,
подтянула брови к вискам и даже зарычала, сверкнув на него глазами:
    - У-у-у!..
    - Хорошо,-   тихо   засмеялся  Чудинов  и  зловещим,  трагическим  шепотом
продолжал:  - Бросьте Бабурину далеко позади, обойдите ее, откиньте, сметите с
дороги.   Нет,   я,   конечно,  фигурально.  Ну,  Наташенька,  покойной  ночи.
Набирайтесь злости!

    Спал Зимогорск. И болельщики беспокойно ворочались с боку на бок, волнуясь
за исход завтрашней гонки. Спала Алиса Бабурина. Еще раз проверив составленный
им  график  гонки,  почивал тренер Коротков. Но еще горел свет в нашем номере,
где  Чудинов  ходил  из  угла в угол, круто поворачиваясь и что-то бормоча про
себя.
    Возвращаясь после телефонного разговора с Москвой к нам в номер, я услышал
характерное   пошаркивание   в   комнате,   где  обитал  Тюлькин.  Дверь  была
полуоткрыта,  я  заглянул  в  номер,  заваленный всяким спортивным инвентарем.
Тюлькин  сидел  за  столом. На столе горела свеча. Тюлькин подогревал мазь над
пламенем свечи и натирал лыжу, поставив ее одним концом на пол и зажимая между
коленями.  На  подножке  великолепной гоночной лыжи, узкой, сверкавшей цветным
лаком,   я   увидел   металлическую  дощечку  возле  крепления.  На  ней  было
выгравировано: "Чемпиону СССР А. Бабуриной".
    Заметив  меня,  Тюлькин  собрался  было  что-то  сказать,  чихнул, едва не
загасив свечу, высморкался и подмигнул мне:
    - Ишь,  зимогоры! Хотела мазь не ту подсунуть. Припрятала заветную. Только
Тюлькина не проведешь!


    ГЛАВА 17
    Лыжню! Лыжню!

    Знаменитый  приз  сверкал  всеми своими гранями, поставленный на маленький
алый  столик  перед  центральной трибуной. Возле него несли караул троекратные
обладатели  зимнего  кубка  -  спортсмены московского клуба "Радуга" со своими
семицветными знаменами.
    Как  хорош  был  большой  зимний  стадион  в  день  торжественного  финала
спартакиады!
    Расположенный  в естественном амфитеатре по склонам расходившихся воронкой
гор,  сверкая  льдом хоккейного поля, весь в радужном блеске инея, стадион сам
был похож на исполинскую хрустальную чашу.
    Все,  чем  славится  спортивная  русская  зима,  было сегодня представлено
здесь.  На  дощатых, освобожденных от снега скамьях сидели знаменитые лыжники,
прыгуны с трамплина и конькобежцы, танцоры на льду и слаломисты из Карелии, из
Боржоми,  из  Бакуриани,  с Уктусских гор и с Кукисвумчорра. Над рядами легким
частоколом  вздымались  цветные  лыжи,  торчали  рукоятки  хоккейных клюшек. А
вдали,  на  озере,  куда открывался отличный вид с трибуны, скользили по льду,
взмахивая на поворотах белым парусом, буера.
    Воздух  искрился.  Все исторгало радостный блеск, все казалось хрустальным
под  лучами  низкого  зимнего солнца в этот погожий, крепко схваченный морозом
уральский денек.
    В центральной ложе рядом с Ворохтиным, приезжими товарищами из Всесоюзного
комитета  и  корреспондентами  я  увидел неизменного Ремизкина, который в этот
день  выглядел  еще  более  азартным  и запарившимся, чем обычно. Он все время
пересаживался с места на место, допытывался и лихорадочно записывал услышанное
в  блокнотик, припадая к нему чуть ли не носом, щелкая фотоаппаратом, и вообще
проявлял самую неукротимую деятельность.
    Чуточку  ниже ложи целый ряд был занят ребятишками из интерната во главе с
Таисией  Валерьяновной. Башлычки все время двигались. Ребятам от нетерпения не
сиделось  на  месте.  Бедная  Таисия  Валерьяновна,  то  и дело приподнимаясь,
возвращала  на скамью тех, кто был особенно непоседлив, так и норовя перелезть
поближе  к  снежной дорожке. Я узнал Катюшу, но Сергунка почему-то среди ребят
не нашел.
    Еще  ниже,  неподалеку от прохода, расположилась семья Скуратовых. Фамилия
их  была  представлена  тут  целиком:  отец, мать, сын Савелий. Не было только
самой Наташи, которая уже давно отправилась к месту старта.
    Тут  же,  по  соседству,  я увидел парикмахера Дрыжика и нашу гороподобную
комендантшу тетю Липу.
    Я  занял  свое  место у микрофона в небольшой стеклянной будке. Она давала
превосходный  обзор.  Видна  была  даже  часть  огромной снежной равнины, куда
уходила  трасса  гонки,  отмеченная маленькими треугольными красными флажками.
Как  обычно,  трасса  была  кольцевой.  Отрезок  лыжни, на которой должны были
происходить  соревнования,  пролегал  между трибунами и конькобежной дорожкой.
Здесь, перед центральной ложей, был старт и финиш кольцевой гонки.
    Я поставил возле термос с горячим чаем, включил микрофон, и рупоры во всей
округе  возвестили  моим  голосом,  уже  как бы отделившимся от меня и живущим
самостоятельно  во  всем  этом  обширном морозном пространстве, что начинается
большая  финальная  гонка,  которая,  по-видимому,  решит  судьбу хрустального
кубка.   Теперь,   когда   все  подсчеты  были  уже  уточнены  по  результатам
предварительных  состязаний, оказалось, что "Радуга" шла впереди всего лишь на
семь  очков. На огромном щите, чуточку в стороне от трибун, возле семицветного
флажка  в  графе "Радуги" стояла цифра "310". Лишь на одну графу ниже сверкала
эмблема "Маяка" - алая башня, мечущая в обе стороны снопы золотых молниевидных
стрел. У "Маяка" было триста три очка. Далее, на третьем месте, находился клуб
"Призыв",  имевший  двести  семьдесят  очков,  и ниже были помечены еще другие
клубы, которые уже вряд ли могли претендовать на первое место и кубок.
    Таким образом, сегодняшняя женская гонка на десять километров окончательно
решала судьбу личного и командного первенства. Если бы гонку выиграли по сумме
времени,  перекрывающей  по  таблице  подсчета  разрыв  в  семь очков, лыжницы
"Маяка",  они бы завладели кубком, которого были лишены уже три года. В случае
победы  представительниц  "Радуги"  зимний кубок остался бы опять у них. Зачет
велся  командный, по общей сумме, и индивидуальный - для личного первенства. И
все  понимали,  что  речь  идет  не  только  о  кубке,  но  и о том, кому быть
чемпионкой Советского Союза.
    Чудинов,  спускаясь  с  трибун  из  центральной  ложи, подмигнул мне через
стекло  моей  кабины  и  помахал  рукой. Я скрестил над головой сжатые кулаки,
вывернутые  ладонями  вперед, и потряс ими в ответ. Степан кивнул. Это был наш
условный старый знак, означающий пожелание победы.
    Между тем лыжницы уже выстраивались на линии старта. Тридцать шесть лучших
лыжниц  страны