гонка.
    Старт   давали   раздельный,  не  парами,  как  тогда,  на  спартакиаде  в
Зимогорске, а для каждой лыжницы особо, с интервалами в полминуты. Взлетал над
головой  толстого  голландца-судьи  клетчатый,  в  шахматных квадратах флаг, и
очередная  гонщица  уносилась по трассе мимо трибун. И по мановению судейского
флажка  стадион каждый раз взрывался ревом, гулом, топотом. Нестройные хоровые
приветствия  еще  долго  сопровождали лыжницу, умчавшуюся вдаль. Это норвежцы,
австрийцы, итальянцы, финны подбадривали своих лыжниц, бравших старт.
    И  вот  в  тридцать  восьмой  раз взлетел шахматный флажок, и гонку начала
вышедшая на дистанцию Наталья Скуратова.
    Ее  появления  давно  ждали  на  трибунах.  Тысячи  голосов приветствовали
знаменитую  советскую гонщицу. Она шла, сосредоточенно набирая скорость, своим
широким  и  сильным  шагом.  Я  не  специалист по лыжам, и сам бы Карычев смог
написать об этом гораздо лучше, но и мне было видно, как послушно скользят эти
узкие  лыжи,  как  все  быстрее и увереннее движется мимо трибун ладная фигура
лыжницы.  Она  не  убыстряла  ритма  своих  движений,  а тем не менее скорость
нарастала  заметно для глаз. Она как бы раскатывала себя. Это был классический
двух-шажный  попеременный ход, которому научил ее Чудинов. Во весь размах шага
скользили  послушные  ей  лыжи. На всю длину руки отводимые назад палки давали
мощный поступательный толчок.
    - Какой ход! Какой ход! - шептали знатоки.
    - Вперед!  Вперед, Наташа!.. Давай, Скуратова!.. Пошла... Пошла! Даешь!..-
доносилось  с  трибун,  где  голубели  спортивные пальто и виднелись пыжиковые
шапки нашей команды.- На-та-ша!.. На!.. Та!.. Ша!..- скандировали болельщики.
    А  гонщица,  то  исчезая  в  низинах, то взлетая на крутизну белых холмов,
уносилась  все дальше и дальше от стадиона. Вскоре она потерялась в мутноватом
пространстве, которое закрыла завеса медленно опускавшегося снега, редкого, но
крупного.
    Вообще  погода  доставила и на этот раз немало волнений участникам гонки и
зрителям.
    Вчера  было  очень  морозно.  И,  как  мне рассказал впоследствии Карычев,
Наташа,   посоветовавшись   с  Чудиновым,  остановилась  на  одной  из  мазей,
изготовленных  дома  отцом. Наташа упрямо верила в чудодейственные возможности
этих охотничьих фамильных составов. Но к утру погода резко изменилась. Тяжелый
войлок  низких  туч,  разматываясь,  сползал  с альпийских склонов. Потеплело.
Воздух стал влажным, замутился. Поверхность снега оттаивала, слеживалась. Лыжи
со  вчерашней  мазью  проскальзывали, отдавали назад, лишались упора. Пришлось
перед  самой  гонкой  перемазывать. А тут еще пошел липкий снег. Все это очень
затрудняло гонку и вселяло тревогу в сердца болельщиков.
    Дистанция  гонки была проложена в виде десятикилометровой восьмерки, таким
образом,  что  после  первых  пяти  километров, образующих начальный круг, она
возвращала  лыжниц  снова  к  трибунам.  И зрители могли в середине состязания
наблюдать  непосредственно  своими  глазами  борьбу на лыжне, не довольствуясь
только сообщениями по радио.
    Кроме  того,  на  исполинском  щите, высотой в добрый пятиэтажный дом, все
время  передвигались  на  черном  пространстве  огромные белые номера гонщиц и
цифры,  показывающие  результаты каждой лыжницы на пройденном этапе. Благодаря
этому  борьба  в  первой  десятке  гонщиц,  то  есть  среди  наиболее сильных,
обошедших  по  времени  других  соперниц,  разыгрывалась  наглядно  и на самом
стадионе.
    Волнение на трибунах нарастало с каждой минутой. Уже взяли старт последние
номера. Уже одна четверть дистанции была пройдена основной группой лыжниц. Все
смотрели  на  большой черный демонстрационный щит, где появились номера десяти
лыжниц, показавших пока лучшее время.
    Но номера "38", номера Скуратовой, не было среди них...
    Наши  болельщики  были в смятении. Я видел, что Карычев выскочил и побежал
туда, где сидели судьи.
    Однако  в  этот  момент  произошло  что-то  непонятное.  На  черном  щите,
отодвигая  вправо  все другие номера, впереди, на первом месте, появился номер
"38".
    Стадион  загудел  тревожно и настороженно. Все переглядывались, ничего еще
не  понимая. Потом что-то звякнуло в радиорупорах. Все мгновенно замолкли, и в
наступившей  тишине  радио  трижды,  на  трех  языках, от имени судей принесло
зрителям  извинение  по  поводу  допущенной  ошибки.  Оказывается, с дистанции
сообщили  почему-то  неправильно  время,  показанное  на первой четверти гонки
Натальей Скуратовой...
    И  тут же стадион взволнованно зарокотал, увидев приближающуюся теперь уже
с  другой  стороны,  мелькающую  за  соснами фигурку лыжницы с номером "38" на
груди.  Вот  она  вылетела  на крутой склон, убыстряя и без того ураганный ход
энергичными  действиями  рук  и палок, стремглав скатилась на прямую, ведшую к
трибунам.
    Все   ахнули,   ибо   Скуратова  уже  обошла  не  менее  двенадцати  своих
предшественниц,  стартовавших  до  нее,  А среди них было немало прославленных
международных, гонщиц. Правда, тут же показалась у трибун маленькая коренастая
фигурка Микулинен, которая стартовала под номером "36". Она Тоже обошла многих
своих  предшественниц  и,  мчась  в  своей  привычной  низкой  стойке,  как бы
настигала Скуратову.
    Лыжницы  проносились  одна  за  другой  мимо трибун, на которых не затихал
чудовищный  гомон, и устремлялись на второе пятикилометровое кольцо восьмерки.
Прошла,  значительно  опередив  других,  бросив  за  собой  многих  шедших под
меньшими  номерами,  Гунгред.  Промчалась и Алиса Бабурина. Она шла с отличным
временем. Ей удалось обойти уже семь своих предшественниц. Глядя на ее гибкую,
нервную  фигурку,  уносившуюся вдаль, невольно любуясь ее стремительным ходом,
я, признаться, подумал даже, что зря, пожалуй, придирался к ней Чудинов...
    На стадионах затихло. Тикали лихорадочно секундомеры в руках у болельщиков
и судей. Двигались стрелки на огромных демонстрационных часах. На Большом щите
смещались   белые   скользящие   цифры.  Они  уже  показывали  время,  которое
понадобилось  лучшим  десяти  гонщицам  для  того,  чтобы  пройти  первые пять
километров.
    Там  теперь  уверенно  стоял в первом квадрате номер "38" и под ним белела
цифра  "17".  Это  был  результат  Скуратовой. За 17 минут прошла она половину
дистанции.  Самая  грозная  ее  конкурентка, Микулинен, показывала 17 минут 25
секунд.   Значит,   были   все   основания   надеяться,   что   Наташа   будет
победительницей.   Ведь,  в  сущности,  полдела  было  уже  сделано.  Половина
дистанции пройдена, и Скуратова пока что имела лучший результат.
    Но  делать  выводы  было  еще  преждевременно... Внезапно на щите поползли
вправо  все  цифры,  уступая  первый  квадрат  номеру  "44".  В  чем дело? Что
случилось?..  Это был номер Бабуриной. Да, оказывается, именно она, как теперь
выяснилось, показала самое лучшее время на первой половине гонки - 16 минут 46
секунд. Стадион то гремел овациями, то замирал стихая.
    Мы  так  волновались  все,  что  не заметили даже, как уже давно разошлись
облака и небо над нами просквозило всей своей пронзительной южной, итальянской
синевой.  Над  белыми  альпийскими  склонами в воздухе, вернувшем свою прежнюю
прозрачность,  заалели  рыжие  отвесные  пики  Доломитов, залитые прорвавшимся
солнцем.  И  все  наполнилось  вокруг  праздничной  пестротой  красок, цветных
костюмов,  национальных  флагов,  рекламных  щитов.  Все  как будто готовилось
встретить победительницу во всем торжественном сиянии славы.
    Но лыжницы, ведшие свою гонку в этом пестром, дышащем всеми надеждами мира
пространстве,  почувствовали,  как  ухудшается катастрофически скольжение лыж.
Профанам  это  было  невдомек.  Но  знатоки  понимали, что погода может сейчас
спутать все карты на лыжне.
    Вот  тогда Наташа Скуратова и сделала то, о чем потом долго еще писала вся
международная  спортивная  печать.  Она  остановилась, чтобы заново перемазать
лыжи  по  охотничьему  способу, как ее учил отец, чью ладанку с запасной мазью
она прятала на груди под курткой.
    Когда  весть  об  этом  дошла  по радио до трибун, поднялся неистовый шум.
Стадион  был потрясен. Решиться хотя бы на кратчайшую остановку во время такой
гонки, когда по пятам настигают грозные конкурентки, могла лишь лыжница, очень
уверенная в себе, владеющая еще огромным запасом сил.
    Королева  русских  снегов сделала рискованный ход! Вот на демонстрационном
щите  номер  ее  -  "38"  -  передвинулся  на третье место, уступив первые два
Бабуриной  и  Микулинен.  Вот  опять произошла передвижка на щите, и Скуратова
оказалась  уже  лишь  на  четвертом месте... Вперед вышли Микулинен, Гунгред и
немножко отставшая от них Бабурина.
    Я  разыскал  глазами  в ложе прессы Карычева. Он сидел бледный, вцепившись
одной  рукой  в  барьер,  вперив  мрачные  глаза вдаль, откуда должны были уже
довольно скоро появиться лыжницы.
    Стадион   молчал.  Напряженная  тишина  длилась,  казалось,  очень  долго.
Высились  над нами равнодушные ко всему шафрановые громады Доломитов с острыми
фиолетовыми тенями в расщелинах. И почти неподвижно висел над снежной долиной,
где  проходила трасса гонки, похожий на алого кузнечика вертолет наблюдателей.
Потом он вдруг взвился резко и, жужжа, поплыл к флагам стадиона.
    Радио на трех языках известило, что передовые гонщицы выходят на последний
спуск.
    Мимо  трибун  уже  прошли  несколько  лыжниц, первыми начавшие сегодняшнюю
гонку.  Они  были не в счет. По времени они уже не могли соперничать с группой
претендовавших  на  первое  место.  Прошла  минута, другая, и мы увидели вдали
основных  конкуренток.  Впереди шла неоднократная чемпионка мира Микулинен, за
ней,  слегка  поотстав,  брала  подъем Бабурина. Неподалеку от Алисы виднелась
Гунгред. Лыжницы заметно сбавили темп. Тяжелый снег задерживал скольжение.
    Скуратовой не было видно.
    И  сразу  вдруг  все  вокруг  нас  задвигалось, заговорило, загудело. Там,
вдали,  появилась  быстро двигавшаяся фигурка, которая приближалась к подъему.
Внезапно  переменив широкий cкользящий шаг на короткий, пружинистый бег, она с
поразительной  легкостью одолела крутой подъем. Тотчас же у всех на глазах она
стала настигать трех шедших впереди лыжниц, по-видимому уже утомленных тяжелым
подъемом, который они взяли, тщетно пытаясь, как говорят лыжники, накатиться.
    А  дальше начинался крутой спуск с поворотом, настолько крутой, что шедшие
впереди  гонщицы  из  осторожности  сбавили  ход  и  шли, как говорят лыжники,
"плугом":  они  приседали,  для  устойчивости  слегка разводя задки лыж утлом,
чтобы  сохранить  равновесие  и  избежать  падения, вполне возможного на такой
крутизне.
    Теперь  уже  хорошо было видно через бинокль, как лыжница под номером "38"
не только не сбавляет хода, но идет бесстрашно по этому крутому спуску, словно
по  равнине,  на  полной  скорости.  В головокружительном скольжении вылетев с
поворота на последнюю прямую, она стала обходить Гунгред.

    Вот она оказалась уже за спиной Бабуриной.
    Только грозная Микулинен была еще впереди и казалась недосягаемой.
    - Ура!..  Ура!.. Скура...това!..- кричали вокруг нас со всеми интонациями,
которые  возможны  в  языках,  которыми изъясняется человечество.- Ура! Ура!..
Скура... това!..
    Микулинен,  напрягая все оставшиеся силы, одновременно отталкиваясь обеими
палками,  судорожно  дыша полуоткрытым ртом, мчалась уже мимо трибун, когда на
последних  десятках метров ее настигла Скуратова и недалеко от линии финиша на
пол-лыжи обошла.
    Валясь  от  страшного утомления, но все еще прядая вперед, она почти упала
на  руки подоспевшего Чудинова, припав виском к его плечу. Он бережно отвел ее
в  сторону  от лыжни, и она лишь через минуту, устало подняв голову, заглянула
ему снизу в лицо.
    В  азарте  мы  и  не  учли,  что Скуратовой, собственно, не нужен был этот
последний рывок. Она же вышла на два номера позже Микулинен, и, значит, судьба
гонки  решилась  уже  за  несколько  минут  до того, как лыжницы показались на
дорожке у трибун. Но, должно быть, и Наташе было не до рассуждений у финиша...
В  великолепное  время,  которого  еще  никто  не показывал на лыжне в Италии,
прошла десятикилометровую олимпийскую дистанцию Наташа Скуратова - 36 минут 10
секунд.
    Я  видел,  как  с  трибун,  перепрыгивая через ряды, мчался Карычев. Толпа
окружила победительницу. Сотни вспышек фотоаппаратов замигали вокруг Наташи. И
я сам уже не мог пробиться туда.


    * * *
    А  вечером  на  Центральном олимпийском стадионе, деревянные, полированные
под  цвет  карельской березы трибуны которого были заполнены интернациональной
публикой,  восемь  герольдов в шляпах с перьями, в цветных камзолах, в зеленых
плащах  на  алой  подкладке поднялись на возвышение и протрубили в свои трубы.
Началась так называемая "церемония официала протоколяра".
    Лучи  прожекторов  скрестились  на  пьедестале почета, за которым в высоко
поднятой  плоской  чаше  светильника  пылал  уже одиннадцать дней не угасавший
священный  олимпийский  огонь.  На  высокой  мачте  взвилось алое знамя. Ветер
величаво  стекал  с  его  складок, в которых трепетала пятиконечная звезда над
скрещенными  изображениями молота и серпа. Зрители на трибунах встали, обнажая
головы,  услышав  загремевшие  над  стадионом  мерные аккорды Государственного
гимна   СССР.   Поднявшийся   на   возвышение   перед  светильником  президент
Олимпийского  комитета  под  овации многих тысяч самых азартных представителей
благородного  всесветного племени болельщиков вручил Наталье Скуратовой - СССР
-  Большую  золотую  медаль олимпийской чемпионки, которая покоилась в изящном
футляре  с  бархатной  подкладкой.  И  снова  весь  стадион,  сливая в дружном
восторге  свои чувства, стал скандировать ставшее с сегодняшнего утра модным в
Кортине:
    - Ура!.. Ура!.. Скура-това!
    В  тот  же  вечер  в  отеле "Тре Кроче" на Наташу был надет лавровый венок
чемпионки  мира,  и  прибывшие  в  отель  представители  Международной  лыжной
федерации  торжественно  объявили,  что  Наталья  Скуратова ныне провозглашена
Белой королевой на весь год.
    - Хороша  Наташа,  а  главное  -  наша!  -  пошутил кто-то из спортсменов,
заполнявших в этот торжественный момент зал отеля "Тре Кроче".
    Здесь  наконец  я  смог поговорить с Карычевым, который увел меня к себе в
номер, как только закончился церемониал.
    - Ну,  вот  и  все!  Теперь  можно  кончать  повесть.-  И  Карычев  сладко
потянулся.
    - Послушай,-  сказал  я, разворачивая рукопись перед ее автором.- Все это,
понимаешь,  довольно  занятно.  Но  ты  многое  не  договорил,  есть  какие-то
непростительные  умолчания.  Например,  вся  эта  история  со  спасением. Ведь
читателю интересно же знать, как там дальше происходило. Узнала ли Наташа, кто
ее спас, в конце концов?
    - Так  ведь  не это же главное в повести,- возразил Карычев.- Это я просто
так рассказал, как в жизни произошло.
    - Однако ты об этом все-таки пишешь в повести.
    - Я  пишу  все,  как было. Я ведь журналист, а не писатель. А вообще, если
это  мешает,  можно всю ту историю выкинуть, повесть ведь совсем не про это...
Мне  казалось,  что  характер  Чудинова  дан  довольно  ясно.  Будет  он  тебе
признаваться!
    - Да,-  согласился  я,-  характер  Чудинова  мне  ясен, и уж он, во всяком
случае, не станет присваивать чужие подвиги себе.
    - То есть? - насторожился Карычев.
    - Ну,  вот что,- не выдержал я.- Вот что, дорогой мой друг, хочешь, я тебе
помогу закончить повесть и скажу, как это было в жизни?
    - Ну, валяй, валяй... интересно! - подзадоривал меня Карычев.
    - Так  вот,-  продолжал  я.-  Это,  милый мой, ты тогда их во время бурана
вытащил.
    Карычев посмотрел на меня ошарашенно.
    - Поздравляю!..-  буркнул  он.-  Блестящее  открытие!  Новый Шерлок Холмс.
Интересно, как это ты додумался?
    - Да,  да.  Не  финти,  пожалуйста.  Ты  в тот вечер прилетел в Зимогорск,
застрял  из-за  бурана на аэродроме, верно? И, конечно, услышав, что стряслась
такая история с девушкой и ребенком, ты немедленно полез туда в самую пургу. Я
ведь,  дорогой  мой,  тоже знаю немного твой характер... Так, значит, пошел на
поиски,  и тебе посчастливилось первому набрести на них. Понятно? Затем, когда
ты  узнал, что в поисках участвовал Чудинов, ты, всю жизнь мучавшийся тем, что
обязан ему своим спасением на Карельском перешейке, решил не открываться тоже.
Скромность  Чудинова  тебе давно не давала спокойно спать. И, кроме того, тебе
ведь  очень  хотелось  свести  поближе  своего  друга  с  Наташей, а тут такая
романтическая  почва  для  сближения!..  И действовал, конечно, ты чрезвычайно
благородно,  тем  более,  что,  честно  говоря,  Наташа  тебе ведь тоже самому
нравилась. Верно?
    - Психолог! - угрюмо проворчал Карычев.
    Я безжалостно продолжал:
    - Ну что, дальше идти или хватит?
    - Валяй, валяй, погляжу, куда тебя занесет,- усмехнулся Карычев.
    - Так вот... Ты вернулся в номер гостиницы раньше задержавшегося Чудинова.
    - Ну, допустим,- вызывающе бросил мне Карычев.- А куртка? А пуговица?
    - Ну,  это  уже  пустяки.  Не стоит большого труда догадаться. Увидев твою
куртку  на  стуле  в  номере,  Чудинов, конечно, принял ее за свою. (Ведь я же
помню,  что  в  самом  начале  твоей  повести  ты говорил о снимке, где вы оба
изображены в одинаковых заграничных куртках.) А когда Чудинов заснул, ты ночью
подменил  куртку,  а для вящей убедительности сам оторвал у Чудинова пуговицу.
Кстати,  именно  эту  пуговицу  ты после и вернул хозяину. Потому у Сергунка и
оказалась  после  гонки  та  твоя пуговица, что досталась ему во время бурана.
Она-то  и  заставила  в конце концов заподозрить тебя. И таинственная маска на
карнавале  -  это, конечно, тоже ты. Уж это, откровенно говоря, грубая работа.
Ну что, припер?
    Карычев невозмутимо и иронически слушал меня, а потом сказал:
    - Все  это было бы убедительно, но... Но про одно обстоятельство ты забыл.
И  сейчас  я  одним  махом  разрушу все твое здание из догадок, построенное на
зыбучем  песке.  Ты  забыл про шарф. Откуда у меня мог оказаться шарф с меткой
"С. Чу..." и так далее?
    Тут  наступила  минута, когда я несколько растерялся и, признаюсь, смолк в
замешательстве.   Я  совсем  забыл  про  этот  шарф  и  метку.  Ах  ты,  черт,
действительно!..  Впрочем,  погоди,  погоди... Внезапная догадка только сейчас
осенила меня.
    - Ну-ка, дай карандаш. Какая там была метка?
    - А  вот какая! - Карычев торжествовал и, не отдавая карандаша, сам крупно
вывел прописью: "С. Чу...".
    - Все!  - воскликнул я.- Вот теперь ты окончательно приперт. У вас у обоих
эти шарфы откуда были? Из Швейцарии? Метка-то не русская, черт бы тебя подрал!
Зря темнишь. Давай карандаш.
    И  я,  поставив  "а"  после  "с",  четко вывел на протянутом мне Карычевым
листке буквами латинской прописи:

    carytschev

    - Это и читается "Карычев" и никакой там не "С.Чудинов". Ну? Что скажешь?
    Карычев поднял обе руки вверх, как бы сдаваясь:
    - Ничего не скажу.
    - Так какого же черта ты накрутил все это?
    - Не о том же речь. Речь идет о воспитании спортсменки и...
    - Ну, знаешь, скажу я тебе...
    - Знаю, знаю,- перебил меня Карычев.- Ты тоже скажешь вроде Ремизкина, что
я  не  чувствую  подлинной героики и тому подобное. Пойдем лучше вниз, я утром
обещал   Наташе   и   Степану  познакомить  тебя  с  ними.  Они  там  получили
поздравительную  телеграмму  от  всех  ребят  интерната. Только прошу тебя, уж
им-то хоть ни слова.
    Я пожал плечами.
    - Зачем  говорить  людям то, что они великолепно знают и без меня? Они мне
сами обо всем рассказали еще сегодня днем.
    - Сами?.. А я-то...
    Карычев схватился за голову и тяжело сел на диван.
    Когда  мы  спускались  по лестнице, я увидел на балконе Чудинова и Наташу.
Они  стояли,  вдых