. Оказалось, дивизия, в  которой  он  был  комиссаром,
воевала  у  Ярцева,  а  потом  на  Духовщине,  участвуя  в  знаменитом
Коневском контрударе, там, где танкист со  своей  группой  выбился  из
окружения. И  Комиссар  с  увлечением  перечислял  знакомые  им  обоим
названия деревень и  рассказывал,  как  и  где  именно  досталось  там
немцам. Танкист по-прежнему молчал, но не  отворачивался,  как  бывало
раньше. Лица его из-за бинтов не было видно, но он согласно  покачивал
головой. Кукушкин же сразу сменил  гнев  не  милость,  когда  Комиссар
предложил ему сыграть партию в шахматы. Доска стояла  у  Кукушкина  на
койке, а Комиссар играл "вслепую", лежа с закрытыми глазами. Он в  пух
и прах разбил сварливого лейтенанта и этим окончательно примирил его с
собой.
   С прибытием Комиссара в палате произошло что-то подобное тому,  что
бывало  по  утрам,  когда  сиделка  открывала  форточку  и  в   нудную
больничную тишину вместе  с  веселым  шумом  улиц  врывался  свежий  и
влажный воздух ранней московской весны. Комиссар не  делал  для  этого
никаких усилий. Он просто жил, жил жадно и  полнокровно,  забывая  или
заставляя себя забывать о мучивших его недугах.
   Проснувшись утром, он садился на койке, разводил руки вверх,  вбок,
наклонялся, выпрямлялся, ритмично вращал и  наклонял  голову  -  делал
гимнастику. Когда давали умыться, он требовал воду  похолоднее,  долго
фыркал и плескался над тазом, а потом  вытирался  полотенцем  с  таким
азартом, что краснота выступала на его отекшем теле, и, глядя на него,
всем невольно хотелось сделать  то  же.  Приносили  газеты.  Он  жадно
выхватывал их у сестры  и  торопливо  вслух  читал  сводку  Советского
Информбюро, потом уже обстоятельно, одну за другой, -  корреспонденции
с фронта. И читать он умел как-то по-своему - так сказать, активно: то
вдруг начинал шепотом повторять понравившееся ему  место  и  бормотать
"правильно" и что-то подчеркивал, то вдруг сердито  восклицал:  "Врет,
собака! Ставлю мою голову против пивной бутылки, что на фронте не был.
Вот мерзавец!  А   пишет".   Однажды,   рассердившись   на   какого-то
завравшегося корреспондента, он  тут  же  написал  в  редакцию  газеты
сердитую открытку, доказывая в  ней,  что  на  войне  таких  вещей  не
бывает,  быть  не  может,  прося  унять  расходившегося  враля.  А  то
задумывался  над  газетой,  откидывался  на  подушку  и  лежал  так  с
раскрытыми глазами или начинал вдруг рассказывать интересные истории о
своих конниках, которые, если судить с его  слов,  все  были  герой  к
герою и молодец к молодцу. А  потом  снова  принимался  за  чтение.  И
странно, эти его  замечания  и  лирические  отступления  нисколько  не
мешали слушателям,  не  отвлекали,  а,  наоборот,  помогали  постигать
значение прочитанного.
   Два часа в день, между обедом и лечебными процедурами, он занимался
немецким языком,  твердил  слова,  составлял  фразы  и  иногда,  вдруг
задумываясь над смыслом чужого языка, говорил:
   - А знаете, хлопцы, как по-немецки  цыпленок?  Кюхельхен.  Здорово!
Кюхельхен - что-то эдакое маленькое, пушистое, нежное. А  колокольчик,
знаете как? Глеклинг. Звонкое слово, верно?
   Как-то раз Степан Иванович не утерпел:
   - А на что вам, товарищ полковой комиссар, немецкий-то язык? Не зря
ли себя томите? Силы бы вам поберечь...
   Комиссар хитро глянул на старого солдата.
   - Эх, борода, разве это для русского человека жизнь? А на каком  же
языке я буду с немками в Берлине  разговаривать,  когда  туда  придем?
По-твоему, по-чалдонски, что ли? А?
   Степан Иванович, сидевший на койке у Комиссара, хотел, должно быть,
резонно возразить, что-де линия фронта идет пока близко  от  Москвы  и
что до немок далековато, но в голосе Комиссара звучала  такая  веселая
убежденность, что солдат только крякнул и деловито добавил:
   - Так-то так, не по-чалдонски, конечно. Однако поберечься  бы  вам,
товарищ комиссар, после эдакой-то контузии.
   - Бережен-то конь первым с копыт и валится.  Не  слыхал?  Нехорошо,
борода!
   Никто из больных  бороды  не  носил.  Комиссар  же  всех  почему-то
именовал "бородами". Получалось это у него не обидно, а  весело,  а  у
всех от этого шутливого названия легчало на душе.
   Алексей целыми днями  приглядывался  в  Комиссару,  пытаясь  понять
секрет его неиссякаемой  бодрости.  Несомненно,  тот  сильно  страдал.
Стоило ему заснуть и потерять контроль над  собой,  как  он  сразу  же
начинал стонать, метаться,  скрежетать  зубами,  лицо  его  искажалось
судорогой. Вероятно, он знал это и старался не спать днем, находя  для
себя какое-нибудь занятие. Бодрствуя же, он был  неизменно  спокоен  и
ровен,  как  будто  и  не  мучил  его  страшный   недуг,   неторопливо
разговаривал с врачами, пошучивал, когда те прощупывали и  осматривали
у него больные места, и разве только по тому, как рука  его  при  этом
комкала простыню, да по бисеринкам пота,  выступавшим  на  переносице,
можно было угадать, до чего трудно ему было  сдерживаться.  Летчик  не
понимал, как может этот человек подавлять страшную боль, откуда у него
столько  энергии,  бодрости,  жизнерадостности.  Алексею   тем   более
хотелось  понять  это,  что,  несмотря  на  все  увеличивавшиеся  дозы
наркотиков, он сам не мог уже спать по ночам и иногда до утра лежал  с
открытыми глазами, вцепившись зубами в одеяло, чтобы не стонать.
   Все чаще, все настойчивее звучало теперь на осмотрах зловещее слово
"ампутация". Чувствуя неуклонное приближение  страшного  дня,  Алексей
решил, что жить без ног не стоит.


5

   И вот день настал. На  обходе  Василий  Васильевич  долго  ощупывал
почерневшие, уже не чувствовавшие прикосновений  ступни,  потом  резко
выпрямился и  произнес,  глядя  прямо  в  глаза  Мересьеву:  "Резать!"
Побледневший летчик ничего не успел ответить, как профессор запальчиво
добавил: "Резать - и никаких  разговоров,  слышишь?  Иначе  подохнешь!
Понял?"
   Он вышел из комнаты, не оглянувшись на свою свиту. Палату наполнила
тяжелая  тишина.  Мересьев  лежал  с  окаменелым  лицом,  с  открытыми
глазами.  Перед  ним  маячили  в  тумане  синие  безобразные  култышки
инвалида-перевозчика,  он  опять  видел,  как  тот,   раздевшись,   на
четвереньках, по-обезьяньи, опираясь на руки, ползет по мокрому  песку
к воде.
   - Леша, - тихо позвал Комиссар.
   - Что? - отозвался Алексей далеким, отсутствующим голосом.
   - Так надо, Леша.
   В это мгновение Мересьеву показалось, что это не перевозчик,  а  он
сам ползет на культяпках и что его девушка, его Оля, стоит на песке  в
пестром развевающемся платье, легкая, солнечная,  красивая,  и,  кусая
губы, с напряжением смотрит на него. Так будет! И он зарыдал  бесшумно
и сильно, уткнувшись в подушку, весь сотрясаясь и дергаясь. Всем стало
жутко. Степан Иванович, кряхтя, сполз с койки, напялил халат и, шаркая
туфлями,  перебирая  руками  по  спинке  кровати,  кряхтя,   пошел   к
Мересьеву. Но Комиссар сделал запрещающий знак: дескать, пусть плачет,
не мешай.
   И  действительно,  Алексею  стало  легче.  Скоро  он  успокоился  и
почувствовал даже облегчение,  какое  всегда  ощущает  человек,  когда
наконец решит долго мучивший его вопрос. Он молчал до  самого  вечера,
пока за ним не пришли санитары, чтобы нести его в операционную. В этой
белой, ослепительно сверкающей комнате он тоже не проронил  ни  слова.
Даже когда ему объявили, что состояние сердца  не  позволяет  усыплять
его и операцию придется делать под местным наркозом, он только  кивнул
головой. Во время операции он не издал ни  стона,  ни  крика.  Василий
Васильевич, сам делавший эту несложную  ампутацию  и,  по  обыкновению
своему, грозно пушивший при этом сестер и  помощников,  несколько  раз
заставлял ассистента смотреть, не умер ли больной под ножом.
   Когда пилили кость, боль была страшная,  но  он  привык  переносить
страдания и даже не очень понимал, что делают у его  ног  эти  люди  в
белых халатах, с лицами, закрытыми марлевыми масками.
   Очнулся он уже в палате, и первое, что он увидел,  было  заботливое
лицо Клавдии Михайловны. Странно,  но  он  ничего  не  помнил  и  даже
удивился, почему  у  этой  милой,  ласковой  белокурой  женщины  такое
взволнованное, вопрошающее лицо. Заметив, что он  раскрыл  глаза,  она
просияла, тихонько пожала ему руку под одеялом.
   - Какой вы молодец! - И сейчас же взялась за пульс.
   "Что это она?" - Алексей чувствовал, что ноги у него  болят  где-то
выше, чем раньше, и не прежней горячей, мозжащей, дергающей  болью,  а
как-то тупо и вяло, будто их крепко стянули выше голени  веревками.  И
вдруг увидел по складкам одеяла, что тело его стало короче.  Мгновенно
вспомнилось: ослепительное сверканье белой комнаты, свирепая  воркотня
Василия Васильевича, тупой  стук  в  эмалированном  ведре.  "Уже?!"  -
как-то вяло удивился он и, силясь улыбнуться, сказал сестре:
   - Я, кажется, стал короче.
   Улыбка получилась нехорошая, похожая на гримасу. Клавдия Михайловна
заботливо поправила ему волосы.
   - Ничего, ничего, голубчик, теперь легче будет.
   - Да, верно, легче. На сколько килограммов?
   - Не надо, родной, не надо.  А  вы  молодец,  иные  кричат,  других
ремнями привязывают и еще держат, а вы не пикнули... Эх, война, война!
   В это время из вечерней полутьмы палаты послышался  сердитый  голос
Комиссара:
   - Вы чего там панихиду затеяли? Вот  передайте-ка  ему,  сестричка,
письма. Везет человеку, даже меня завидки берут: столько писем сразу!
   Комиссар передал Мересьеву пачку писем. Это были письма из  родного
полка. Датированы они были разными днями, но пришли почему-то  вместе,
и вот теперь, лежа с отрезанными ногами, Алексей одно за другим  читал
эти дружеские  послания,  повествующие  о  далекой,   полной   трудов,
неудобств и опасностей, неудержимо тянувшей к себе жизни, которая была
потеряна теперь для него безвозвратно. Он смаковал и большие  новости,
и дорогие мелочи, о которых писали ему из полка.  Было  ему  одинаково
интересно и то, что политработник из корпуса проболтался,  будто  полк
представлен  к  награждению  орденом  Красного  Знамени,  что  Иванчук
получил сразу две награды, и  то,  что  Яшин  на  охоте  убил  лисицу,
которая почему-то оказалась без хвоста,  что  у  Степы  Ростова  из-за
флюса расстроился роман с сестрой Леночкой. На миг он уносился  мыслью
туда, на затерянный среди лесов и озер аэродром, который  летчики  так
часто поругивали за коварный грунт и который казался ему теперь лучшей
точкой на земле.
   Он так увлекся письмами, что не обратил внимания на разницу в датах
и не заметил, как Комиссар подмигнул сестре, с улыбкой показывая в его
сторону, и тихо шепнул ей: "Мое-то лекарство куда лучше, чем  все  эти
ваши люминалы и вероналы".  Алексей  так  никогда  и  не  узнал,  что,
предвидя события. Комиссар прятал часть его писем,  чтобы  в  страшный
для Мересьева день, передав летчику  дружеские  приветы  и  новости  с
родного аэродрома, смягчить для него тяжелый удар. Комиссар был старый
воин. Он знал великую силу этих небрежно и наспех  исписанных  клочков
бумаги, которые на фронте порой бывают важнее, чем лекарства и сухари.
   В письме Андрея Дегтяренко, грубоватом и простом,  как  и  он  сам,
лежала маленькая  бумажка,  покрытая  мелкими  кудрявыми  буковками  и
изобилующая восклицательными знаками:
   "Товарищ старший лейтенант! Нехорошо,  что  вы  не  держите  своего
слова!!! В полку вас очень часто вспоминают и, я не вру, только о  вас
и говорят. Недавно товарищ командир полка в столовой сказал,  что  вот
Мересьев Алексей - это да!!! Вы же знаете, что он так только  о  самых
хороших говорит. Возвращайтесь скорей, вас тут ждут!!!  Леля  большая,
из столовой, просит передать вам, что  теперь  она  без  прений  будет
давать вам по три вторых, пусть даже ее за это Военторг уволит. Только
нехорошо, что вы не держите слова!!! Другим вы  все-таки  написали,  а
мне ничего не написали. Мне это очень  обидно,  поэтому  не  пишу  вам
отдельного письма, а вы мне напишите, пожалуйста,  отдельное,  как  вы
живете и как чувствуете!.."
   Под  этой  забавной  запиской  стояла  подпись:  "Метеорологический
сержант".  Мересьев  улыбнулся,  но  взгляд   его   упал   на   слова:
"Возвращайтесь  скорее,  вас  тут  ждут",  -  которые  в  письме  были
подчеркнуты. Алексей приподнялся на койке и с видом, с каким шарят  по
карманам, обнаружив, что потерян  важный  документ,  судорожно  провел
рукой там, где были ноги. Рука нащупала пустоту.
   Лишь в эту минуту Алексей вполне осмыслил всю  тяжесть  потери.  Он
никогда больше не вернется в полк, в авиацию,  вообще  на  фронт.  Ему
никогда больше  не  подымать  самолета  в  воздух  и  не  бросаться  в
воздушный бой, никогда! Теперь он  инвалид,  лишенный  любимого  дела,
прикованный к месту, обуза  в  доме,  лишний  в  жизни.  Этого  нельзя
исправить, это до самой смерти.


6

   После операции с Алексеем Мересьевым случилось самое страшное,  что
может произойти при подобных обстоятельствах. Он ушел в  себя.  Он  не
жаловался, не плакал, не раздражался. Он молчал.
   Целые дни, неподвижный, лежал он на спине, смотря все на одну и  ту
же извилистую трещину на потолке. Когда товарищи заговаривали  с  ним,
он отвечал  -  и  часто  невпопад  -  "да",  "нет"  и  снова  смолкал,
уставившись в темную трещину штукатурки, точно это был некий иероглиф,
в расшифровке которого было для него спасение. Он покорно выполнял все
назначения врачей,  принимал  все,  что  ему  прописывали,  вяло,  без
аппетита съедал обед и опять ложился на спину.
   - Эй, борода, о чем думаешь? - кричал ему Комиссар.
   Алексей поворачивал в его сторону голову с таким выражением,  точно
не видел его.
   - О чем, спрашиваю, думаешь?
   - Ни о чем.
   В палату как-то зашел Василий Васильевич.
   - Ну, ползун, жив? Как дела? Герой, герой, не пикнул! Теперь, брат,
верю, что ты восемнадцать дней от немцев на  карачках  уползал.  Я  на
своем веку столько вашего брата видел, сколько ты картошки не съел,  а
таких,  как  ты,  резать  не  приходилось.  -  Профессор  потер   свои
шелушащиеся, красные  руки  с  изъеденными  сулемой  ногтями.  -  Чего
хмуришься?  Его  хвалят,  а  он  хмурится.   Я   ж   генерал-лейтенант
медицинской службы. Ну, приказываю улыбнуться!
   С трудом растягивая  губы  в  пустую,  резиновую  улыбку,  Мересьев
думал: "Знать бы, что все так  кончится,  стоило  ли  ползти?  Ведь  в
пистолете оставалось три патрона".
   Комиссар прочел в газете корреспонденцию  об  интересном  воздушном
бое. Шесть  наших  истребителей,  вступив  в  бой  с  двадцатью  двумя
немецкими, сбили восемь, а потеряли всего  один.  Комиссар  читал  эту
корреспонденцию с таким смаком,  будто  отличились  не  неведомые  ему
летчики, а его кавалеристы. Даже Кукушкин загорелся, когда  заспорили,
стараясь представить, как все это произошло, А Алексей слушал и думал:
"Счастливые!  Летают,  дерутся,  а  вот  мне  уже  никогда  больше  не
подняться".
   Сводки Советского Информбюро становились все лаконичней.  По  всему
было видно, что где-то в тылу Красной Армии уже сжимается мощный кулак
для нового удара. Комиссар со Степаном Ивановичем деятельно обсуждали,
где этот удар будет нанесен и что он сулит немцам. Еще недавно Алексей
был первым в таких разговорах. Теперь он старался их  не  слушать.  Он
тоже угадывал нарастание событий, чуя  приближение  гигантских,  может
быть, решающих боев. Но мысль о том, что его товарищи, даже,  наверно,
Кукушкин, который быстро поправляется, будут участвовать в них,  а  он
обречен на прозябание в тылу и что ничем этого уже не исправишь,  была
для него так горька, что,  когда  теперь  Комиссар  читал  газеты  или
начинался разговор о войне, Алексей закрывался  с  головой  одеялом  и
двигал щекой по подушке, чтобы не видеть и  не  слышать.  А  в  голове
почему-то вертелась фраза: "Рожденный ползать - летать не может!"

   Клавдия Михайловна принесла несколько веток вербы, неведомо  как  и
откуда попавших в суровую, военную, перегороженную баррикадами Москву.
На столик каждому она поставила в стакане по прутику.  От  красненьких
веток с белыми пушистыми шариками веяло такой  свежестью,  точно  сама
весна вошла в сорок вторую палату.  Все  в  этот  день  были  радостно
возбуждены. Даже молчаливый танкист пробурчал  несколько  слов  из-под
своих бинтов.
   Алексей  лежал  и  думал:  в  Камышине  мутные  ручьи  бегут  вдоль
раскисших от грязи тротуаров по сверкающим булыжникам мостовой, пахнет
отогретой землей, свежей сыростью, конским навозом. В такой  вот  день
стояли они с Олей на крутом берегу Волги, и мимо  них  по  необозримым
просторам  реки   в   торжественной   тишине,   звенящей   серебряными
колокольчиками жаворонков, бесшумно и плавно шел лед. И казалось,  что
это на льдины движутся по  течению,  а  они  с  Олей  бесшумно  плывут
навстречу всклокоченной, бурной реке. Они стояли молча,  и  так  много
счастья мерещилось им впереди, что тут, над волжскими  просторами,  на
вольном весеннем ветру, им не хватало воздуха. Ничего этого теперь  не
будет. Она отвернется от него, а если не отвернется,  разве  он  может
принять эту жертву,  разве  вправе  он  допустить,  чтобы  она,  такая
светлая,  красивая,  стройная,  шла  рядом  с   ним,   ковыляющим   на
култышках!.. И он попросил сестру  убрать  со  стола  наивную  памятку
весны.
   Вербу убрали, но от тяжелых  мыслей  трудно  было  избавиться:  что
скажет Оля, узнав, что он стал безногим? Уйдет, забудет, вычеркнет его
из своей жизни? Все существо Алексея протестовало: нет, она не  такая,
она не бросит, не отвернется! И это даже хуже.  Он  представлял  себе,
как она из благородства выйдет за него замуж, за безногого, как  из-за
этого бросит она мечты о высшем техническом образовании,  впряжется  в
служебную лямку, чтобы прокормить себя, инвалида-мужа  и,  кто  знает,
может быть, и детей.
   Имеет ли он право  принять  эту  жертву?  Ведь  они  еще  ничем  не
связаны, ведь она невеста, а не жена. Он  любил  ее,  любил  хорошо  и
поэтому  решил,  что  права  он  такого  не  имеет,  что  надо  самому
перерубить все связывавшие их узлы, перерубить наотмашь, сразу,  чтобы
избавить ее не только от тяжелого будущего, но и от мук колебания.
   Но тут пришли письма со штемпелем "Камышин"  и  сразу  перечеркнули
все эти решения. Письмо  Оли  было  полно  какой-то  скрытой  тревоги.
Словно предчувствуя несчастье, она писала, что она будет с ним всегда,
что бы с ним ни случилось, что жизнь ее в нем, что она  думает  о  нем
каждую свободную минуту и что думы эти помогают ей переносить  тяжести
военной  жизни,   бессонные   ночи   на   заводе,   рытье   окопов   и
противотанковых рвов  в  свободные  дни  и  ночи  и,  что  там  таить,
полуголодное существование. "Твоя последняя маленькая карточка, где ты
сидишь на пеньке с собакой и улыбаешься, всегда со мной. Я вставила ее
в мамин медальон и  ношу  на  груди.  Когда  мне  тяжело,  открываю  и
смотрю... И, знаешь, я верю: пока мы любим друг друга, нам  ничего  не
страшно". Писала  она  также,  что  его  мать  последнее  время  очень
беспокоится о нем, и опять требовала, чтобы он писал старушке  чаще  и
не волновал ее дурными вестями.
   В первый раз письма из  родного  города,  каждое  из  которых  было
раньше  счастливым  событием,  надолго  согревавшим  душу  в   трудные
фронтовые дни, не обрадовали Алексея. Они внесли новое смятение в  его
душу, и вот тут-то он и совершил ошибку, которая потом  доставила  ему
столько мук: он не решился написать в Камышин о том, что ему  отрезали
ноги.
   Единственно, кому  он  подробно  нависал  о  своем  несчастье  и  о
невеселых своих думах, была девушка с метеостанции. Они почти не  были
знакомы, и поэтому с ней легко было разговаривать.  Не  зная  даже  ее
имени,  он  так  и  адресовал:   ППС,   такая-то   метеостанция,   для
"метеорологического сержанта". Он знал, как на фронте берегут  письмо,
и надеялся, что рано или позд