Взгляды их встретились, и он  почувствовал,  как  сразу  встрепенулось
сердце. Оставив  мать,  он  бегом  пустился  к  девушке,  стоявшей  на
тротуаре под голым топольком.
   "Ты?" - удивленно произнес он, оглядывая ее такими глазами,  словно
перед ним была какая-то красивая  заморская  диковинка,  неведомо  как
попавшая на тихую вечернюю, полную весенней грязи улицу.
   "Алеша?" - так же удивленно и даже недоверчиво спросила она.
   Они смотрели друг на друга  в  первый  раз  после  шестилетней  или
семилетней  разлуки.  Перед  Алексеем  стояла   миниатюрная   девушка,
стройная,  гибкая,  с  круглым  и  милым  мальчишеским   лицом,   чуть
побрызганным по переносице золотыми веснушками. Она смотрела  на  него
большими серыми лучистыми  глазами,  слегка  подняв  мягко  очерченные
брови со щеточками на концах. В этой легкой, свежей,  изящной  девушке
было  очень  мало  от  того  круглоликого,  румяного   и   грубоватого
подростка, крепкого, как гриб боровичок, важно ходившего в  засаленном
отцовском рабочем пиджаке с закатанными рукавами, каким она была в год
их последних встреч в фабзавуче.
   Позабыв  про  мать,  Алексей  восхищенно  смотрел  на  нее,  и  ему
казалось, что он все эти шесть или семь лет никогда ее  не  забывал  и
мечтал об этой встрече.
   "Вот ты теперь какая!" - сказал он наконец.
   "Какая?" - спросила она звонким гортанным, тоже совсем другим,  чем
в школе, голосом.
   Из-за угла вырвался ветерок, просвистел в голых  прутьях  тополька.
Рванул юбку девушки, охватившую ее стройные ноги. Простым, естественно
грациозным движением прижала она юбку и, засмеявшись, присела.
   "Вот какая!" - повторил Алексей, уже не скрывая своего восхищения.
   "Да какая же, какая?" - смеялась она.
   Посмотрев на молодых людей, мать грустно улыбнулась и  пошла  своей
дорогой. А они все еще стояли, любуясь друг другом, и не  давали  друг
другу говорить, перебивая себя восклицаниями: "а помнишь", "а знаешь",
"а где теперь...", "а что теперь...".
   Они долго стояли так,  пока  Оля  не  показала  на  окна  ближайших
домиков,  за   стеклами   которых   среди   гераней,   елочек   белели
любопытствующие лица.
   "У тебя есть время? Пойдем на Волгу", - сказала она, и, взявшись за
руки, чего они не делали даже в годы отрочества, позабыв обо  всем  на
свете, они отправились на крутоярье -  высокий,  обрывавшийся  к  реке
холм, откуда открывался просторный вид на широко разлившуюся Волгу, по
которой торжественно плыли льдины.
   С этих пор мать редко видела дома своего любимца.  Неприхотливый  в
одежде, он начал вдруг ежедневно гладить  себе  брюки,  чистить  мелом
пуговицы форменной куртки, достал из чемодана фуражку с белым верхом и
парадным летным знаком, ежедневно  брил  свою  жесткую  щетину,  а  по
вечерам, повертевшись около зеркала, отправлялся  к  заводу  встречать
Олю, возвращавшуюся с  работы.  Днем  он  тоже  где-то  пропадал,  был
рассеян, невпопад отвечал на вопросы. Старушка материнским чутьем  все
поняла. Поняла и не обиделась: старому стариться, молодому расти.
   Молодые люди ни разу не говорили о своей любви.  Возвращаясь  после
прогулки над сверкающей в  вечернем  солнце  тихой  Волгой  или  вдоль
окружавших город бахчей, где на черной и густой, как деготь, земле уже
лежали толстые плети с лапчатыми темно-зелеными листьями,  считая  дни
таявшего  отпуска,  Алексей  давал  себе  слово  поговорить   с   Олей
начистоту. Приходил новый вечер. Он встречал ее у завода, провожал  до
деревянного двухэтажного домика, где у  нее  была  маленькая  комната,
светлая и чистая, как  кабинка  самолета.  Терпеливо  ждал,  пока  она
переодевалась, скрывшись за дверью  платяного  шкафа,  и  старался  не
смотреть на мелькавшие из-за двери голые локти, плечи, ноги. Потом она
шла умываться и возвращалась  румяная,  свежая,  с  мокрыми  волосами,
всегда в одной и той же беленькой шелковой блузке, которую она  носила
по будням.
   И они шли в кино, в цирк или в сад. Куда - Алексею было все  равно.
Он не смотрел на экран, на арену, на гуляющую  толпу.  Он  смотрел  на
нее,  смотрел  и  думал:  "Вот  теперь  обязательно,  ну   обязательно
объяснюсь по дороге домой!" Но дорога кончалась, и у него  не  хватало
духу.
   Раз в воскресенье они с утра решили ехать в луга за Волгу. Он зашел
за ней в лучших своих белых брюках и в  рубашке  с  открытым  воротом,
которая, по словам матери, очень шла к его смуглому  скуластому  лицу.
Оля была уже готова. Сунула ему в руку какой-то узелок,  завернутый  в
салфетку, и они пошли к  реке.  Старый  безногий  перевозчик,  инвалид
первой мировой войны, любимец мальчишек, учивший в свое время  Алексея
ловить пескарей  на  перекате,  гремя  своими  деревяшками,  оттолкнул
тяжелую лодку и  короткими  рывками  стал  грести.  Мелкими  толчками,
пересекая течение наискось, лодка пошла через реку навстречу пологому,
ярко зеленевшему берегу. Девушка сидела на корме, задумчиво ведя рукой
по воде.
   "Дядя Аркаша, ты нас не помнишь?" - спросил Алексей.
   Перевозчик равнодушно посмотрел на молодые лица.
   "Не помню", - сказал он.
   "Ну как же, я Алешка Мересьев, ты меня на косе учил пескарей вилкой
щучить".
   "Ну что ж, может, и учил, много вас тут у меня  озоровало.  где  же
всех упомнить!"
   Лодка прошла мостки,  у  которых  стоял  бокастый  катер  с  гордой
надписью "Аврора" на  облупленном  борту,  и  с  хрустом  врезалась  в
крупный песок берега.
   "Теперь здесь мое место. Я не от горкомхоза, а от себя  -  частник,
значит, - пояснил дядя Аркаша, слезая  в  воду  своими  деревяшками  и
подталкивая лодку к берегу; деревяшки тонули  в  песке,  и  лодка  шла
туго. - Придется вам прыгать так", - флегматично сказал перевозчик.
   "Сколько тебе?" - спросил Алексей.
   "А давай сколько не жаль. С вас  побольше  бы  полагалось,  вон  вы
какие счастливые! Только не припомню я вас, нет, не припомню".
   Прыгая с лодки, они промочили ноги, и Оля предложила разуться.  Они
разулись. От прикосновения босых ног к влажному теплому речному  песку
стало им так свободно и весело, что  захотелось  бегать,  кувыркаться,
кататься по траве, как козлята.
   "Лови!"  -  крикнула  Оля  и,  быстро-быстро   перебирая   крепкими
загорелыми ногами, побежала через песчаную отмель на пологий  заливной
берег и в изумрудную зелень цветущих лугов.
   Алексей бежал за ней что есть силы, видя перед собой только пестрое
пятно ее легкого цветастого платья. Он бежал, чувствуя,  как  цветы  и
султанчики щавеля больно хлещут его по босым ногам, как тепло и  мягко
поддается  под  ступнями  влажная,  разогретая  солнцем   земля.   Ему
казалось, что для него очень важно догнать Олю, что от  этого  зависит
многое в их будущей жизни, что,  наверно,  сейчас  тут,  на  цветущем,
одуряюще пахнущем лугу, он легко скажет ей все,  что  до  сих  пор  не
хватало духу высказать. Но  как  только  он  начинал  ее  настигать  и
протягивал  к  ней  руки,  девушка  делала  крутой   поворот,   как-то
по-кошачьи вывертывалась и, рассыпая звонкий смех,  убегала  в  другом
направлении.
   Она была упряма. Так он ее и не догнал. Она сама свернула с луга на
берег и бросилась в золотой  горячий  песок,  вся  раскрасневшаяся,  с
открытым ртом, высоко, часто вздымающейся грудью, жадно вдыхая  воздух
и смеясь.  На  цветущем  лугу,  среди  белых  звездочек  ромашек,   он
сфотографировал  ее.  Потом  они  купались,  и  он  покорно  уходил  в
прибрежный  кустарник  и  отворачивался,  пока  она  переодевалась   и
выжимала мокрый купальный костюм.
   Когда она окликнула его, он увидел ее сидящей на песке, с поджатыми
под себя загорелыми ногами, в одном тонком и легком платье, с головой,
обмотанной лохматым полотенцем. Расстелив на  траве  чистую  салфетку,
прижав ее по углам  камешками,  она  раскладывала  на  ней  содержимое
узелка. Они пообедали салатом, холодной рыбой, аккуратно завернутой  в
промасленную бумагу; было и самодельное печенье. Оля не позабыла  даже
соли,  даже  горчицы,  которые  стояли  в  маленьких  баночках  из-под
кольдкрема. Было что-то очень милое и  трогательное  в  том,  как  эта
легкая и ясная девушка хозяйничает серьезно и  умело.  Алексей  решил:
довольно тянуть. Все. Сегодня вечером он с ней объяснится.  Он  убедит
ее, он докажет ей, что она обязательно должна стать его женой.
   Повалявшись на пляже, еще раз выкупавшись и  договорившись  вечером
встретиться у  нее,  они,  усталые  и  счастливые,  медленно  пошли  к
перевозу. Почему-то не было ни катера, ни лодки. Они долго, до хрипоты
звали дядю Аркашу. Солнце ложилось уже  в  степь.  Снопы  ярко-розовых
лучей, скользнув по гребню крутоярья на той  стороне,  золотили  крыши
домов городка, пыльные притихшие деревья кроваво  сверкали  в  стеклах
окон. Летний вечер был зноен и тих. Но что-то в городке случилось.  На
улицах, обычно пустынных в такую пору, сновало много народу,  проехали
два грузовика, набитые людьми, прошла строем небольшая толпа.
   "Напился, что ли, дядя Аркаша? - предположил Алексей. - А что, если
придется здесь ночевать?"
   "С тобой я ничего не  боюсь",  -  сказала  она,  взглянув  на  него
большими лучистыми глазами.
   Он обнял ее и поцеловал, поцеловал в первый и единственный раз.  На
реке  уже  глухо  постукивали  уключины.  С  того   берега   двигалась
переполненная народом лодка. Теперь с неприязнью посмотрели они на эту
приближавшуюся к ним лодку, но почему-то покорно пошли  ей  навстречу,
словно предчувствуя, что она им везет.
   Люди молча спрыгивали с лодки на берег. Все были празднично  одеты,
но лица у них были озабоченны и хмуры. Молча проходили по кладям  мимо
парочки серьезные  торопливые  мужчины  и  взволнованные,  заплаканные
женщины. Ничего не понимая, молодые люди спрыгнули  в  лодку,  и  дядя
Аркаша, не глядя на их счастливые лица, сказал:
   "Война... Сегодня по радио сообщили, что началась..."
   "Война?.. С кем?" - Алексей даже подскочил на скамейке.
   "Все с им, проклятым, с германцем, с кем  же,  -  сердито  загребая
веслами и резко толкая  их,  ответил  дядя  Аркаша.  -  Уже  народ  по
военкоматам пошел... Мобилизация".
   Прямо  с  прогулки,  не  заходя  домой,  Алексей  зашел  в  военный
комиссариат. С ночным поездом, отошедшим  в  0.40,  он  уже  уехал  по
назначению в свою летную часть, едва успев забежать домой за чемоданом
и даже не простившись с Олей.
   Они переписывались редко, но не потому, что их симпатии ослабели  и
они стали забывать друг друга, - нет.  Ее  писем,  написанных  круглым
ученическим почерком, он ждал  нетерпеливо,  носил  их  в  кармане  и,
оставаясь наедине, перечитывал снова и снова. Это  их  прижимал  он  к
груди и на них смотрел в суровые дни  лесных  скитаний.  Но  отношения
между молодыми людьми оборвались так внезапно и в такой неопределенной
стадии, что в письмах этих они говорили  друг  с  другом,  как  старые
добрые знакомые, как друзья, боясь примешивать к этому что-то большее,
что так и осталось невысказанным.
   И  вот  теперь,  попав  в   госпиталь,   Алексей   с   недоумением,
возраставшим от письма к письму, замечал, как Оля вдруг пошла сама ему
навстречу, как, не стесняясь, говорила она теперь в  письмах  о  своей
тоске, жалела, что не вовремя  приехал  за  ними  тогда  дядя  Аркаша,
просила, что бы с ним ни случилось, пусть он знает, что есть  человек,
на которого он может всегда рассчитывать, и чтобы, скитаясь  по  чужим
краям, он знал, что у  него  есть  угол,  куда  он  может,  как  свой,
вернуться с войны. Казалось, писала какая-то новая, другая Оля.  Когда
он глядел на ее карточку, ему  всегда  думалось:  дунь  ветер,  и  она
улетит вместе со своим цветастым платьем, как улетают парашютики семян
созревших  одуванчиков.  Писала  же  эти  письма  женщина  -  хорошая,
любящая, тоскующая  по  любимому  и  ожидающая  его.  Это  радовало  и
смущало, радовало помимо воли, а смущало потому, что Алексей считал  -
он не имеет права на такую любовь  и  недостоин  такой  откровенности.
Ведь он не нашел в себе силы написать в свое время, что он уже не  тот
цыгановатый, полный сил юноша, а безногий  инвалид,  похожий  на  дядю
Аркашу. Не решившись написать правду, боясь  убить  больную  мать,  он
принужден был теперь обманывать Олю  в  письмах,  запутываясь  в  этом
обмане с каждым днем все больше и больше.
   Вот почему письма из Камышина вызывали в нем  самые  противоречивые
чувства: радости  и  горя,  надежды  и  тревоги;  они  одновременно  и
вдохновляли и мучили его. Однажды солгав, он принужден был  выдумывать
дальше, а врать он не умел, и поэтому его ответы Оле  были  коротки  и
сухи.
   Легче  было  писать   "метеорологическому   сержанту".   Это   была
несложная, но самоотверженная, честная душа. В минуту отчаяния,  после
операции, чувствуя потребность излить кому-нибудь свое  горе,  Алексей
написал ей большое и мрачное письмо. В ответ получил вскоре  тетрадный
лист, исписанный витиеватыми буковками, точно бублик тмином, осыпанный
восклицательными  знаками  и  украшенный  кляксами  от  слез.  Девушка
писала, что, если бы не военная  дисциплина,  она  сейчас  же  все  бы
бросила и приехала к нему, чтобы ухаживать за ним и делить  его  горе.
Она умоляла больше писать. И столько было в сумбурном письме наивного,
полудетского чувства, что Алексею стало грустно, и он бранил  себя  за
то, что, когда эта девушка передавала  ему  Олины  письма,  он  на  ее
вопрос назвал Олю своей замужней сестрой. Такого человека нельзя  было
обманывать. Он честно написал ей о невесте, живущей в  Камышине,  и  о
том, что не решился сообщить матери и Оле правду о своем несчастье.
   Ответ  "метеорологического  сержанта"  прибыл   по   тем   временам
неправдоподобно быстро. Девушка писала, что посылает  письмо  с  одним
заехавшим к ним  в  полк  майором,  военным  корреспондентом,  который
ухаживал за ней и на которого она, конечно, не обратила внимания, хотя
он веселый и интересный. По письму видно, что она огорчена и  обижена,
хочет сдержаться, хочет - и не может. Пеняя  ему  за  то,  что  он  не
сказал ей тогда правды, она просила считать ее своим другом.  В  конце
письма уже не чернилами, а карандашом было приписано,  что  пусть  он,
"товарищ старший лейтенант", знает, что она крепкий друг  и  что  если
та, из Камышина, ему изменит (она-де знает,  как  ведут  себя  женщины
там, в тылу), или разлюбит, или убоится его увечья,  то  пусть  он  не
забывает о "метеорологическом сержанте", только пусть пишет ей  всегда
одну правду. С письмом передали Алексею тщательно зашитую посылочку. В
ней было несколько вышитых носовых платочков из  парашютного  шелка  с
его меткой, кисет, на котором был изображен летящий самолет, гребенка,
одеколон "Магнолия" и кусок туалетного мыла. Алексей знал, как  дороги
были девушкам-солдатам все эти вещички в те трудные времена. Знал, что
мыло и одеколон, попавшие к ним в  каком-нибудь  праздничном  подарке,
сохраняются ими обычно как священные  амулеты,  напоминающие  прежнюю,
гражданскую жизнь. Он знал цену этим подаркам, и ему было  радостно  и
неловко, когда он раскладывал их на своей тумбочке.
   Теперь, когда он  со  всей  свойственной  ему  энергией  тренировал
искалеченные ноги, мечтая вернуть себе возможность летать  и  воевать,
он чувствовал в себе неприятную раздвоенность. Его очень тяготило, что
он вынужден лгать и недоговаривать в письмах к Оле, чувство к  которой
крепло в нем с каждым днем, и откровенничать с  девушкой,  которую  он
почти не знал.
   Но он дал себе торжественное слово,  что,  только  осуществив  свою
мечту, вернувшись в  строй,  восстановив  свою  работоспособность,  он
вновь заговорит с Олей о любви. С тем большей фанатичностью  стремился
он к этой своей цели.


11

   Комиссар умер первого мая.
   Произошло это как-то незаметно. Еще утром, умытый и причесанный, он
дотошно выспрашивал у брившей его парикмахерши, хороша ли погода,  как
выглядит праздничная Москва,  порадовался,  что  начали  разбирать  на
улицах баррикады,  посетовал,  что  в  этот  вот  сверкающий,  богатый
весенний день не будет демонстрации, пошутил над Клавдией Михайловной,
предпринявшей по случаю праздника новую героическую попытку  запудрить
свои веснушки. Казалось, ему стало лучше, и у всех  родилась  надежда:
может быть, дело пошло на поправку.
   Уже давно, с тех пор как он лишился возможности  читать  газеты,  к
его койке провели наушники радиотрансляции. Гвоздев, немного смекавший
в радиотехнике, что-то реконструировал в них, и  теперь  они  орали  и
пели на всю палату. В девять часов диктор, голос  которого  в  те  дни
слушал и знал  весь  мир,  начал  читать  приказ  народного  комиссара
обороны. Все замерли, боясь пропустить хотя бы слово и вытянув  головы
к двум черным кругляшам, висевшим на стене. Уже прозвучали слова: "Под
непобедимым знаменем великого Ленина - вперед к победе!" - а в  палате
еще царила напряженная тишина.
   - Вот разъясните мне такое дело,  товарищ  полковой  комиссар...  -
начал было Кукушкин и вдруг вскрикнул с ужасом: - Товарищ комиссар!
   Все оглянулись.  Комиссар  лежал  на  кровати,  прямой,  вытянутый,
строгий, с глазами,  неподвижно  устремленными  в  какую-то  точку  на
потолке,  и  на  лице  его,  осунувшемся   и   побелевшем,   окаменело
торжественное, покойное и величавое выражение.
   - Умер! - вскрикнул Кукушкин, бросаясь на колени у его  кровати.  -
У-ме-ер!
   Вбегали и выбегали растерянные сиделки, металась сестра, застегивая
на ходу халат, влетел ординатор.  Не  обращая  ни  на  кого  внимания,
по-детски зарыв лицо в одеяло, шумно сопя, вздрагивая плечами  и  всем
телом,  рыдал  на  груди  покойного  лейтенант  Константин   Кукушкин,
вздорный и неуживчивый человек...
   Вечером этого дня в опустевшую сорок вторую принесли  новичка.  Это
был летчик-истребитель, майор  Павел  Иванович  Стручков,  из  дивизии
воздушного прикрытия столицы. В праздник  немцы  решили  совершить  на
Москву  большой  налет.   Их   соединения,   двигавшиеся   несколькими
эшелонами, были перехвачены и после жестокого сражения разбиты  где-то
в районе Подсолнечной, и только один "юнкерс" прорвался сквозь  кольцо
и, набирая высоту, продолжал путь к столице. Экипаж его решил,  должно
быть, любой ценой выполнить задание, чтобы омрачить праздник.  Вот  за
ним-то,  заметив  его  еще  в  суматохе  воздушного  боя,  и  погнался
Стручков. Он летел на великолепной советской машине - из  тех,  какими
начала тогда переоснащаться истребительная авиация.  Он  настиг  немца
высоко, в шести километрах над землей,  уже  над  подмосковной  дачной
местностью, сумел ловко подобраться к его хвосту  и,  поймав  врага  в
целик,  нажал  гашетку.  Нажал  и  удивился,  не   услышав   знакомого
тарахтенья. Спусковой механизм отказал.
   Немец шел чуть впереди. Стручков тянулся за ним, держась в  мертвой
зоне,  прикрытый  килем  его  хвоста  от  двух  пулеметов,  защищавших
бомбардировщик  сзади.  В  свете  чистого  майского  утра  Москва  уже
вырисовывалась неясно на горизонте  ворохом  серых  громад,  затянутых
дымкой. И Стручков решился. Расстегнул ремни,  откинул  колпак  и  сам
как-то весь поджался, напряг все мускулы, будто готовясь  прыгнуть  на
немца. Точно приладив ход своей  машины  к  ходу  бомбардировщика,  он
прицелился. Мгновение они висели в воздухе рядом, один позади другого,
словно близко привязанные друг к другу невидимой нитью. Стручков четко
видел  в  прозрачном  колпаке  "юнкерса"  глаза  немецкого   башенного
стрелка, следившего за каждым его маневром и выжидавшего,  когда  хоть
кусок его крыла выйдет из мертвой зоны.  Он  видел,  как  от  волнения
немец сорвал с себя шлем, и даже различил  цвет  его  волос,  русых  и
длинных,  спадавших  на  лоб  сосульками.  Черные  рыльца   спаренного
крупнокалиберного пулемета неотрывно смотрели в  сторону  Стручкова  и
пошевеливались, как живые, выжидая. На мгновение Стручков почувствовал
себя безоружным человеком, на которого вор  наставил  писто