лет.  И  он
сделал то, что делают в таких случаях смелые безоружные люди.  Он  сам
бросился на врага, но не с кулаками, как это сделал бы на земле, -  он
бросил вперед свой самолет, нацелившись сверкающим кругом своего винта
в хвостовое оперение немца.
   Он даже не услышал  треска.  В  следующее  мгновение,  подброшенный
страшным толчком, он  почувствовал,  что  перевертывается  в  воздухе.
Земля пронеслась у него над головой  и,  став  на  место,  со  свистом
ринулась ему навстречу, ярко-зеленая и сияющая. Тогда он рванул кольцо
парашюта. Но прежде чем без сознания повиснуть на стропах, краем глаза
он успел заметить, что рядом, вращаясь, как кленовый  лист,  сорванный
осенним  ветром,  обгоняя  его,  несется  вниз   сигарообразная   туша
"юнкерса" с отрубленным хвостом. Стручкова, бессильно раскачивавшегося
на стропах, крепко ударило о крышу дома, и он  без  сознания  упал  на
праздничную улицу  московского  пригорода,  жители  которого  с  земли
наблюдали его  великолепный  таран.  Они  подхватили  его,  отнесли  в
ближайший дом. Прилегающие улицы сразу же заполнила такая  толпа,  что
вызванный врач еле пробрался к крыльцу. От удара  о  крышу  у  летчика
оказались поврежденными коленные чашечки.
   Весть о подвиге майора Стручкова была немедленно передана по  радио
специальным выпуском "Последних известий". Председатель Моссовета  сам
провожал его в лучший госпиталь столицы. И когда Стручкова доставили в
палату, вслед за  ним  санитарки  внесли  цветы,  кульки  с  фруктами,
коробки конфет - дары благодарных москвичей.
   Это был веселый, общительный человек. Чуть ли не с порога палаты он
осведомился у больных, как тут в госпитале "насчет пожрать", строг  ли
режим, есть ли хорошенькие сестры. А пока его  перебинтовывали,  успел
рассказать Клавдии  Михайловне  забавный  анекдот  на  вечную  тему  о
Военторге и ввернуть довольно смелый комплимент  ее  внешности.  Когда
сестра вышла, Стручков подмигнул ей вслед:
   - Симпатяга. Строга? Небось держит вас в страхе божьем? Ничего,  не
дрейфьте. Что вас, тактике не учили, что ли? Неприступных женщин  нет,
как нет и неприступных укреплений! -  И  он  расхохотался  раскатисто,
громко.
   Он вел себя в госпитале как старожил, как будто пролежал тут  целый
год. Со всеми  в  палате  он  сразу  перешел  на  "ты"  и,  когда  ему
понадобилось высморкаться,  бесцеремонно  взял  с  тумбочки  Мересьева
носовой  платок  из   парашютного   шелка   со   старательно   вышитой
"метеорологическим сержантом" меткой.
   - От симпатии? - Он подмигнул Алексею и  спрятал  платок  себе  под
подушку. - Тебе, друг, хватит, а не хватит - симпатия еще  вышьет,  ей
это - лишнее удовольствие.
   Несмотря на румянец, пробивавшийся сквозь загар его щек, был он уже
не молод. На  висках,  у  глаз,  гусиными  лапками  лучились  глубокие
морщины, и во всем чувствовался старый солдат, привыкший считать домом
то место, где стоит его вещевой мешок, где на  рукомойнике  лежат  его
мыльница и зубная щетка. Он внес с собой в палату много веселого шума,
и сделал это так, что никто не был на него  за  это  в  обиде  и  всем
казалось - знают они его уже давным-давно. Новый товарищ пришелся всем
по сердцу, и только не понравилась Мересьеву явная склонность майора к
женскому полу, которую тот,  впрочем,  не  таил  и  о  которой  охотно
распространялся.
   На следующей день хоронили Комиссара.
   Мересьев, Кукушкин, Гвоздев сидели на  подоконнике  выходившего  во
двор окна и видели, как тяжелая упряжка артиллерийских  коней  вкатила
во двор пушечный лафет,  как,  сверкая  на  солнце  трубами,  собрался
военный  оркестр  и  строем  подошла  воинская  часть.  Вошла  Клавдия
Михайловна и согнала больных с окна. Она была, как и всегда,  тихая  и
энергичная, но Мересьев  почувствовал,  что  голос  у  нее  изменился,
дрожит и срывается. Она пришла измерить  новичку  температуру.  В  это
время оркестр во  дворе  заиграл  траурный  марш.  Сестра  побледнела,
термометр выпал из ее рук, и сверкающие  капельки  ртути  побежали  по
паркетному полу. Закрыв лицо руками, Клавдия  Михайловна  выбежала  из
палаты.
   - Что с ней? Милого ее, что  ли...  -  Стручков  кивнул  головой  в
сторону окна, откуда плыла тягучая музыка.
   Никто ему не ответил.
   Свесившись через подоконник, все смотрели на улицу, куда  из  ворот
медленно выплывал на лафете красный гроб. В зелени,  в  цветах  лежало
тело Комиссара. За ним на подушках несли ордена  -  один,  два,  пять,
восемь... Опустив головы, шли какие-то генералы.  Среди  них,  тоже  в
генеральской  шинели,  но  почему-то  без  фуражки,  шел   и   Василий
Васильевич. Позади, поодаль от всех, перед  медленно  отбивавшими  шаг
бойцами, простоволосая, в белом своем халатике, спотыкаясь  и,  должно
быть, не видя ничего перед собой, шла Клавдия  Михайловна.  В  воротах
кто-то накинул  ей  на  плечи  пальто.  Она  продолжала  идти,  пальто
соскользнуло с ее плеч и упало, и  бойцы  прошли,  раскалывая  шеренги
пополам и обходя его.
   - Хлопцы, кого хоронят? - спросил майор.
   Он тоже все пытался подняться к окну, но ноги его, зажатые в  лубки
и залитые в гипс, мешали ему, и он не мог дотянуться.
   Процессия удалилась. Уже издали глухо плыли по реке,  отдаваясь  от
стен домов, тягучие торжественные звуки. Уже  вышла  из  ворот  хромая
дворничиха и закрыла со звоном металлические ворота, а обитатели сорок
второй все еще стояли у окна, провожая Комиссара в его последний путь.
   - Кого же  хоронят?  Ну?  Чего  это  вы  все  точно  деревянные!  -
нетерпеливо  спрашивал  майор,  все  еще  не  оставляя  своих  попыток
дотянуться до подоконника.
   Тихо, глухо,  надтреснутым  и  словно  сырым  голосом  ответил  ему
наконец Константин Кукушкин:
   - Настоящего человека хоронят... Большевика хоронят.
   И Мересьев запомнил это: настоящего человека. Лучше, пожалуй  и  не
назовешь  Комиссара.  И  очень  захотелось  Алексею  стать   настоящим
человеком, таким же, как тот, кого сейчас увезли в последний путь.


12

   Со смертью  Комиссара  изменился  весь  строй  жизни  сорок  второй
палаты.
   Некому было сердечным словом нарушать мрачную тишину, которая порой
наступает  в  палатах  госпиталей,   когда,   не   сговариваясь,   все
погружаются вдруг в невеселые думы и на всех  нападает  тоска.  Некому
было шуткой поддержать упавшего духом Гвоздева, дать совет  Мересьеву,
ловко  и  необидно  осадить  брюзгу  Кукушкина.   Не   стало   центра,
стягивавшего и сплачивавшего всех этих разнохарактерных людей.
   Но теперь это было не так уж и нужно. Лечение и время  делали  свое
дело. Все быстро поправлялись, и чем ближе двигалось дело  к  выписке,
тем меньше думали они о своих недугах. Мечтали о том, что ждет  их  за
стенами палаты, как встретят их в родной части, какие ожидают их дела.
И всем им,  натосковавшимся  по  привычному  военному  быту,  хотелось
поспать к новому наступлению, о  котором  еще  не  писали  и  даже  не
говорили,  но  которое  как  бы  чувствовалось  в  воздухе  и,  словно
надвигающаяся гроза,  угадывалось  по  наступившей  вдруг  на  фронтах
тишине.
   Вернуться из госпиталя к боевым трудам для военного человека - дело
обычное. Только  для  Алексея  Мересьева  представляло  оно  проблему:
сумеет ли он восполнить искусством и тренировкой отсутствие ног, сядет
ли он опять в кабину истребителя? Все с большим  и  большим  упорством
стремился он к намеченной цели. Постепенно наращивая минуты, он  довел
время тренировки ног и общей гимнастики до двух часов утром и вечером.
Но и этого казалось ему мало. Он начал  заниматься  гимнастикой  после
обеда.  Майор  Стручков,   искоса   наблюдавший   за   ним   веселыми,
насмешливыми глазами, всякий раз объявлял:
   - А теперь, граждане, вы увидите  загадку  природы:  великий  шаман
Алексей Мересьев, непревзойденный в лесах Сибири, в своем репертуаре.
   Действительно, в упражнениях, которые с  таким  упорством  проводил
Алексей, было что-то фанатическое, делавшее  его  похожим  на  шамана.
Смотреть на его бесконечное  раскачиванье,  равномерные  повороты,  на
упражнения для шеи и рук, которые он  делал  упорно,  с  методичностью
раскачивающегося  маятника,  было  трудно,  и  ходячие  товарищи   его
отправлялись на это время бродить по коридору, а прикованный  к  койке
Стручков закрывался с  головой  одеялом  и  пытался  уснуть.  Никто  в
палате, конечно,  не  верил  в  возможность  летать  без  ног,  однако
упорство товарища все уважали и, скрывая это за шутками, пожалуй, даже
преклонялись перед ним.
   Трещины в коленных чашечках майора Стручкова  оказались  серьезнее,
чем предполагалось сначала. Заживали они медленно, ноги были все еще в
лубках, и, хотя никаких сомнений в его выздоровлении не было, майор не
уставал на  все  лады  бранить  "окаянные  чашечки",  причинившие  ему
столько  хлопот.  Эта  воркотня  его  стала  переходить  в  постоянное
раздражение. Из-за какой-нибудь мелочи он взрывался,  начинал  бранить
все и вся. В такую минуту  казалось  -  он  может  ударить  того,  кто
попытался  бы  его  урезонить.  По  молчаливому   согласию,   товарищи
оставляли  его  тогда  в  покое,  давая  ему,  как  говорил  он   сам,
"расстрелять  все  патроны",  и   дожидались,   пока   его   природная
жизнерадостность не возьмет верх над раздражением и расшатавшимися  на
войне нервами.
   Свое все возрастающее нетерпение Стручков  объяснял  тем,  что  был
лишен возможности даже потихоньку покуривать в уборной, и еще тем, что
нельзя было ему повидаться, хотя бы в коридоре, с рыженькой сестричкой
из операционной, с которой он уже будто  бы  перемигнулся,  когда  его
носили на перевязку. Может быть, это было в какой-то степени и так, но
Мересьев заметил, что вспышки  раздражения  вздыбливали  майора  после
того, как видел он в окне пролетавшие  над  Москвой  самолеты  или  по
радио и из газет узнавал о новом интересном воздушном бое,  об  успехе
знакомого летчика. Это приводило в нетерпеливо-раздраженное  состояние
и самого Мересьева. Но он даже и виду не показывал и теперь, сравнивая
себя со Стручковым, внутренне торжествовал. Ему казалось, что он  хоть
немного  стал  приближаться  к  избранному   им   облику   "настоящего
человека".
   Майор Стручков оставался верен себе: много  ел,  сочно  хохотал  по
всякому малейшему поводу, любил потолковать  о  женщинах  и  при  этом
казался  одновременно  и  женолюбом  и   женоненавистником.   Особенно
ополчался он почему-то на женщин тыла.
   Мересьев  терпеть  не  мог  этих  стручковских  разговоров.  Слушая
Стручкова, он невольно видел перед собой все время  Олю  или  смешного
солдатика с метеостанции - девушку, которая, как рассказывали в полку,
прикладом  винтовки  выкинула  из  своей  будки  и  чуть  вгорячах  не
пристрелила   чересчур   предприимчивого   старшину    из    батальона
аэродромного обслуживания, и Алексею казалось, что это на них клевещет
майор Стручков. Однажды,  хмуро  выслушав  очередную  историю  майора,
которую он закончил сентенцией о том, что "все они такие"  и  с  любой
можно поладить "в два счета", Мересьев не сдержался.
   - С любой? - спросил он, стиснув зубы так, что скулы побелели.
   - С любой, - беспечно отозвался майор.
   В палату вошла  Клавдия  Михайловна,  вошла  и  удивилась  тяжелому
напряжению, которое она увидела на лицах больных.
   - В чем дело? - спросила она, бессознательным  движением  заправляя
под косынку локон.
   - Беседуем про жизнь, сестричка! Наше дело такое,  стариковское,  -
беседовать, - весь просияв, улыбнулся ей майор.
   - И с этой? - зло спросил Мересьев, когда сестра вышла.
   - А что, она из другого теста, что ли?
   - Клавдию Михайловну оставьте! - строго сказал  Гвоздев.  -  У  нас
один старик ее советским ангелом назвал.
   - Кто хочет пари, ну?
   - Пари? - крикнул Мересьев, свирепо сверкая цыганскими  глазами.  -
На что же споришь?
   - Да хоть на пистолетную пулю,  как  спорила  раньше  офицерня:  ты
выиграешь - в меня стреляешь, я выиграю - в тебя, - смеясь и  стараясь
превратить все в шутку, сказал Стручков.
   - Пари? На что? Ты что, забыл, что ты советский командир?  Если  ты
прав,  можешь  плюнуть  мне  в  морду!  -  Алексей  зло  покосился  на
Стручкова. - Но смотри, как бы я тебе не плюнул.
   - Не хочешь пари -  не  надо.  Разбушевался.  Подумаешь!..  Я  вам,
хлопцы, и так докажу, что нечего из-за нее беситься.
   С этого дня Стручков стал оказывать  Клавдии  Михайловне  всяческое
внимание, веселил ее анекдотами, рассказывать которые он  был  великий
мастер. В  нарушение  неписаного  правила,  по  какому  летчики  очень
неохотно  делятся  с  посторонними  своими   военными   приключениями,
рассказывал ей всяческие  случаи  из  своей  действительно  большой  и
интересной жизни и даже, вздыхая, намекал на  какие-то  свои  семейные
неудачи, на горькое одиночество, хотя  все  в  палате  знали,  что  он
холост и никаких особых неудач у него нет.
   Клавдия Михайловна, не очень, правда, отличая его от других, иногда
присаживалась к нему на койку, слушая его рассказы о боевых перелетах,
причем, как бы забывшись, он брал  ее  руку,  и  она  не  отнимала.  У
Мересьева  накипала  тяжелая  ярость.  Вся   палата   была   возмущена
Стручковым. А тот вел себя так, словно с ним действительно побились об
заклад.  Стручкова  всерьез  предупредили,  чтобы   он   бросил   свою
недостойную игру. Палата готовилась уже решительно  вмешаться  в  это,
как вдруг события приняли совершенно иной оборот.
   Однажды вечером, в час своего дежурства, Клавдия Михайловна зашла в
сорок вторую без дела, просто поболтать, за  что  особенно  любили  ее
раненые. Майор затеял какой-то рассказ, она присела возле  его  койки.
Что произошло, никто не видел. Все оглянулись, услышав только, как она
резко вскочила.  Гневно,  с  сомкнутыми  на  лбу  темными  бровями,  с
пятнистым румянцем, покрывшим щеки, смотрела она на  смущенного,  даже
испуганного, Стручкова.
   -  Товарищ  майор,  если  бы  вы  не  были  больным,  а  я  сестрой
милосердия, я дала бы вам по физиономии.
   - Ну что вы,  Клавдия  Михайловна,  я,  право  же,  не  хотел...  И
подумаешь, важность...
   - Ах, важность? - Она смотрела  на  него  уже  не  с  гневом,  а  с
презрением. - Хорошо, тогда нам не о  чем  говорить.  Слышите!  И  вот
перед вашими товарищами прошу вас впредь обращаться ко мне  только  по
делу,  когда  вам  потребуется  медицинская  помощь.  Спокойной  ночи,
товарищи.
   И она ушла необычной для нее тяжелой походкой, должно быть изо всех
сил стараясь казаться спокойной.
   Мгновение вся палата молчала. Потом послышался торжествующий,  злой
смех Алексея, и все накинулись на майора:
   - Что, съел?
   Мересьев с сияющими глазами вежливо осведомился:
   - Разрешите сейчас плевать, товарищ майор, или погодить?
   Стручков сидел озадаченный. Однако он не сдался и сказал, не очень,
правда, уверенно:
   - М-да, атака отбита. Ну ничего, повторим.
   До самой ночи лежал он молча, тихонько что-то насвистывая и  иногда
вслух отвечая на какие-то свои мысли: "М-да".
   Вскоре  после  этого  случая  выписался  Константин  Кукушкин.   Он
выписался без всяких переживаний, заявив  на  прощанье,  что  медицина
надоела ему до чертиков. Прощался он небрежно и только  все  наказывал
Мересьеву и сестре, если  ему  будут  письма  от  матери,  обязательно
переслать их к нему в полк и письма эти беречь и не терять.
   - Ты напиши, как  устроишься,  как  встретят,  -  напутствовал  его
Мересьев.
   - А что мне тебе писать? Какое тебе до меня дело? Не  буду  я  тебе
писать, бумагу изводить - все равно не ответишь.
   - Ну, как знаешь.
   Этой фразы Кукушкин,  должно  быть,  не  слыхал.  Не  оборачиваясь,
выходил он уже из палаты. Так же, не оглядываясь, вышел он  из  дверей
госпиталя, прошел по набережной, скрылся за углом, хотя отлично  знал,
что, по заведенному в госпитале обычаю, вся палата в эту минуту торчит
в окнах, провожая товарища.
   Впрочем, он все-таки написал Алексею,  и  написал  довольно  скоро.
Письмо было суховатое, деловое. О себе он сообщил только, что в  полку
ему,  кажется,  обрадовались;  впрочем,  тут  же  оговорился,  что   в
последних боях были большие потери и тут рады каждому более или  менее
опытному человеку. Перечислил  фамилии  убитых  и  раненых  товарищей,
написал,  что  Мересьева  по-прежнему  помнят,  что  командир   полка,
получивший  теперь  звание  подполковника,  узнав   о   гимнастических
подвигах  Алексея  и  его  намерении  вернуться  в  авиацию,   заявил:
"Мересьев вернется. Раз он решил - своего добьется", и  что  начальник
штаба ответил: нельзя, дескать, объять необъятное, а  командир  заявил
на это, что для таких, как  Мересьев,  необъятного  нет.  К  удивлению
Алексея, были даже строчки и о "метеорологическом сержанте".  Кукушкин
писал: сей сержант так  одолел  его  расспросами,  что  он,  Кукушкин,
принужден был скомандовать ему налево кругом марш...  В  конце  письма
писал Кукушкин, что уже в первый день пребывания в части он сделал два
вылета, что ноги зажили вполне и что в ближайшие дни полк пересядет на
новые самолеты ЛА-5, которые  скоро  прибудут  и  про  которые  Андрей
Дегтяренко, летавший на приемку, сказал, что по сравнению с  ними  все
машины немецких марок - сундуки и рухлядь.


13

   Наступило раннее лето. В сорок вторую палату оно  заглянуло  все  с
той же ветки тополя, листья на которой стали  жесткими  и  блестящими.
Они порывисто шелестели, точно перешептывались, и к вечеру тускнели от
налетавшей с улицы пыли. Красивые сережки  на  ветке  этой  давно  уже
превратились в кисточки зеленых блестящих бусинок,  а  теперь  бусинки
полопались, из них полез легкий пух. В  полдень,  в  самую  жару, этот
теплый тополевый пух носило  по  Москве, он залетал  в  открытые  окна
палаты и пышными розоватыми валиками лежал у двери и  по  углам,  куда
сгоняли его теплые сквознячки.
   Стояло прохладное, светлое и сверкающее летнее утро, когда  Клавдия
Михайловна торжественно привела в палату пожилого человека в железных,
перевязанных веревочками очках, у которого даже новый, топорщащийся от
избытка крахмала халат не изменял внешности  старого  мастерового.  Он
принес что-то завернутое в белую тряпку и, положив  на  полу  у  койки
Мересьева, осторожно и важно, точно фокусник, стал развязывать узелки.
Под руками у него скрипела  кожа,  а  в  палате  разнесся  приятный  и
острый, кисловатый запах дубильных веществ.
   В свертке старика оказалась пара новых желтых  скрипучих  протезов,
очень ловко сконструированных и пригнанных по  мерке.  Протезы  -  это
составляло едва  ли  не  главную  гордость  мастера  -  были  обуты  в
новенькие желтые, казенного образца башмаки. Башмаки сидели так ловко,
что создавалось впечатление живых обутых ног.
   - Калошки надеть, так хоть под  венец!  -  сказал  мастер,  любуясь
поверх очков изделием своих рук. - Сам Василий Васильевич наказал мне:
"Сделай, говорит, Зуев, такие протезы, чтобы  лучше  ног  были".  И  -
нате, пожалуйте, Зуев сделал. Царские.
   У Мересьева сердце тоскливо сжалось при  виде  своих  искусственных
ног, сжалось,  похолодело,  но  жажда  поскорее  попробовать  протезы,
пойти, пойти самостоятельно, победила все остальное. Он выкинул из-под
одеяла свои култышки и стал торопить старика с примеркой.  Но  старому
протезисту, делавшему, по его словам, еще  в  "мирное  время"  протезы
какому-то  "большому  князю",  сломавшему  ногу  на   скачках,   такая
торопливость не нравилась. Он был очень  горд  изделием  и  хотел  как
можно дольше растянуть удовольствие от его вручения.
   Он обтер протезы рукавом, ногтем сколупнул с кожи пятнышко, подышал
на это место, обтер его  полой  белоснежного  халата,  потом  поставил
протезы на пол, неторопливо свернул тряпку, спрятал ее в карман.
   - Ну, старина, давай, что ли, - торопил Мересьев, сидя на кровати.
   Сейчас он взглянул на голые обрубленные ноги глазами постороннего и
ост