земляники,  шоколадкой  или
апельсином, оставленным от обеда. Зиночка важно подавала ему  руку,  и
они шли в пустовавший летом зал, где прилежный ученик  заблаговременно
сдвигал к стенам ломберные  столики  и  стол  для  игры  в  пинг-понг.
Зиночка грациозно показывала ему новую фигуру. Нахмурив брови,  летчик
серьезно следил за вензелями, которые вычерчивали на  полу  маленькие,
изящные ножки. Потом девушка делалась серьезной  хлопала  в  ладоши  и
начинала отсчитывать:
   -  Раз-два-три,  раз-два-три,   глиссад   направо...   Раз-два-три,
раз-два-три,   глиссад   налево...    Поворот.    Так.    Раз-два-три,
раз-два-три... Теперь змейка. Делаем вместе.
   Может быть, ее увлекла задача научить танцевать безногого, какой не
доводилось, вероятно, решать ни Бобу Горохову,  ни  даже  самому  Полю
Судаковскому. Может быть, нравился девушке ее  смуглый,  черноволосый,
загорелый ученик с упрямыми, "шалыми" глазами, а вернее всего -  то  и
другое вместе, но только отдавала учебе она все свое свободное время и
всю душу.
   По  вечерам,  когда  пустели  пляжи,  волейбольные   и   городошные
площадки,  любимым  развлечением  в  санатории  были  танцы.   Алексей
неукоснительно участвовал в вечерах, недурно танцевал, не пропуская ни
одного танца, и его учительница уже не раз жалела, что  поставила  ему
такие суровые условия обучения. Играл баян, крутились пары.  Мересьев,
разгоряченный, со сверкающими от возбуждения  глазами,  выделывал  все
эти глиссады, змейки, повороты, точки,  ловко  и,  как  казалось,  без
труда вел свою легонькую и изящную даму с пылающими кудрями. И  никому
из наблюдавших за этим разудалым  танцором  не  могло  даже  в  голову
прийти, что делает он, исчезая порой из зала.
   С улыбкой на разгоряченном  лице  выходил  он  на  улицу,  небрежно
обмахиваясь платком, но, как  только  переступал  порог  и  вступал  в
полутьму ночного леса,  улыбка  тотчас  же  сменялась  гримасой  боли.
Цепляясь за перила, шатаясь, со стоном сходил он со ступенек  крыльца,
бросался в мокрую, росистую траву и, прижавшись всем телом к  влажной,
еще державшей  дневное  тепло  земле,  плакал   от   жгучей   боли   в
натруженных, стянутых ремнями ногах.
   Он распускал ремни, давал  ногам  отдохнуть.  Потом  снова  надевал
колодки, вскакивал и быстро шагал к дому.  Незаметно  он  появлялся  в
зале, где, обливаясь потом, играл неутомимый инвалид-баянист, подходил
к рыженькой Зиночке, которая уже искала его в  толпе  глазами,  широко
улыбался, показывая ровные белые, точно из фарфора  отлитые,  зубы,  и
ловкая, красивая пара снова устремлялась в круг. Зиночка пеняла ему за
то, что он оставил ее одну.  Он  весело  отшучивался.  Они  продолжали
танцевать, ничем не отличимые от других пар.
   Тяжелые танцевальные упражнения уже давали свои результаты: Алексей
все меньше и меньше ощущал сковывающее действие протезов. Они  как  бы
постепенно прирастали к нему.
   Алексей был доволен. Лишь одно тревожило его  теперь  -  отсутствие
писем от Оли. Больше месяца назад, в связи с неудачей Гвоздева, послал
он ей свое, как ему теперь казалось,  роковое  и,  во  всяком  случае,
совершенно нелепое письмо. Ответа не было. Каждое утро после зарядки и
бега, для которого он с каждым днем удлинял маршрут на сто  шагов,  он
заходил в канцелярию и смотрел ящик с письмами.  В  ячейке  "М"  писем
было всегда больше, чем в других. Но напрасно снова и снова  перебирал
он эту пачку.
   Но вот однажды, когда он занимался танцами,  в  окне  комнаты,  где
продолжалось обучение, показалась черная голова Бурназяна. В руках  он
держал свою палку и письмо. Прежде чем он  успел  что-нибудь  сказать,
Алексей выхватил конверт, надписанный крупным ученическим почерком,  и
выбежал, оставив в окне озадаченного Бурназяна, а  посреди  комнаты  -
рассерженную учительницу.
   - Зиночка, все нынче этакие вот... современные  кавалеры,  -  тоном
тетки-сплетницы проскрипел Бурназян. - Не верьте, девушка, бойтесь их,
как черт святых мощей. Ну его, поучите-ка  лучше  меня!  -  И,  бросив
палку в комнату, Бурназян, тяжело кряхтя, полез в окно, возле которого
стояла озадаченная, грустная Зиночка.
   А Алексей, держа в руке заветное письмо, быстро, точно боялся,  что
за ним гонятся и могут отнять  его  богатство,  бежал  к  озеру.  Тут,
продравшись через шелестящие камыши,  сел  он  на  мшистый  камень  на
отмели, совершенно скрытый высокой травой  со  всех  сторон,  осмотрел
дорогое письмо, дрожавшее в пальцах. Что в нем? Какой приговор  оно  в
себе заключает? Конверт был потрепан и  затерт.  Немало  побродил  он,
должно быть, по стране, разыскивая адресата. Алексей осторожно оторвал
от него полоску и сразу глянул в конец письма. "Целую, родной. Оля", -
значилось внизу. У него отлегло от сердца. Уже спокойно  расправил  он
на колене тетрадные  листы,  почему-то  испачканные  глиной  и  чем-то
черным, закапанные свечным  салом.  Что  же  это  стало  с  аккуратной
Оленькой? И тут прочел он такое, от чего сердце его сжалось  гордостью
и тревогой. Оказывается, Оля вот уже месяц как покинула завод и теперь
живет  где-то  в  степи,  где  камышинские  девушки  и  женщины   роют
противотанковые рвы и строят обводы вокруг "одного  большого  города".
Нигде ни словом не был помянут Сталинград. Но и без этого, по тому,  с
какой заботой и любовью, с какой тревогой и  надеждой  писала  она  об
этом городе, было ясно, что речь идет о нем.
   Оля писала, что тысячи их, добровольцев, с лопатами, с  кирками,  с
тачками день и ночь работают в степи и роют, носят землю, бетонируют и
строят. Письмо было бодрое, и лишь по отдельным строчкам, прорвавшимся
в нем, можно было догадаться, как лихо приходится  им  там,  в  степи.
Только рассказав о своих делах, целиком, должно быть, захвативших  ее,
Оля отвечала на его вопрос. Сердито писала  она,  что  оскорблена  его
последним письмом, которое получила она тут, "на окопах", что, если бы
он не был на войне, где так треплются нервы, она ему этого оскорбления
не простила бы.
   "Родной мой, - писала она, - что же это за любовь, если она  боится
жертв? Нет такой любви, милый, а если  и  есть,  то,  по-моему,  и  не
любовь это вовсе. Вот я сейчас не мылась  неделю,  хожу  в  штанах,  в
ботинках, из которых пальцы торчат в разные стороны. Загорела так, что
кожа слезает клочьями, а под ней какая-то неровная,  фиолетовая.  Если
бы я, усталая, грязная, худая и некрасивая, пришла бы  к  тебе  сейчас
отсюда, разве ты оттолкнул бы меня или даже осудил меня?  Чудачок  ты,
чудачок! Что бы с тобой ни случилось, приезжай  и  знай,  что  я  тебя
всегда и всякого жду... Я много думаю о тебе, и, пока  не  попала  "на
окопы", где все мы засыпаем каменным сном, едва  добравшись  до  своих
нар, я тебя часто видела во сне. И ты знай: пока я жива, у  тебя  есть
место, где тебя ждут, всегда ждут, всякого ждут... Вот ты пишешь,  что
с тобой что-нибудь может случиться на войне. А если  бы  со  мной  "на
окопах" случилось какое-нибудь несчастье или искалечило бы меня, разве
б ты от меня отступился? Помнишь, в фабзавуче мы решали алгебраические
задачи способом подстановки? Вот поставь меня на свое место и подумай.
Тебе стыдно станет этих твоих слов..."
   Мересьев долго  сидел  над  письмом.  Палило  солнце,  ослепительно
отражаясь  в  темной  воде,  шелестел  камыш,  и  синенькие  бархатные
стрекозы бесшумно перелетали с одной шпажки осоки на  другую.  Шустрые
жучки на длинных тонких ножках  бегали  по  гладкой  воде  у  корешков
камыша, оставляя за собой  кружевной,  зыбкий  след.  Маленькая  волна
тихонько обсасывала песчаный берег.
   "Что это? - думал Алексей. - Предчувствие, дар угадывать?"  "Сердце
- вещун", - говорила  когда-то  мать.  Или  трудности  окопной  работы
умудрили девушку, и она  чутьем  поняла  то,  что  он  не  решался  ей
сказать?  Он  еще  раз  перечитал  письмо.   Да   нет   же,   никакого
предчувствия, откуда это он взял! Просто она отвечает на его слова. Но
как отвечает!
   Алексей вздохнул, медленно разделся, положил одежду на  камень.  Он
всегда купался здесь, в этом известном только ему одному заливчике,  у
песчаной косы, закрытой шелестящей стеной камышей. Отстегнув  протезы,
он медленно сполз с камня, и,  хотя  ему  было  очень  больно  ступать
обрубками ног по крупному песку, он не стал на четвереньки. Морщась от
боли, вошел он в озеро и опрокинулся в холодную, плотную воду.  Отплыв
от берега, он лег на спину и замер. Он видел небо, голубое, бездонное.
Суетливой  толпой  ползли,  напирая  друг  на  друга,  мелкие  облака.
Перевернувшись,  он  увидел  берег,  опрокинутый  в   воду   и   точно
повторенный на ее голубой прохладной глади, желтые кувшинки, плававшие
среди круглых, лежавших на воде листьев, белые крылатые точки лилий. И
вдруг представилась ему на мшистом камне Оля, какой  он  видел  ее  во
сне. Она сидела в пестром платье,  свесив  ноги.  Только  ноги  ее  не
касались воды. Два обрубка  болтались,  не  доставая  до  поверхности.
Алексей ударил кулаком по  воде,  чтобы  прогнать  это  видение.  Нет,
способ подстановки, предложенный Олей, ему не помог!


5

   Обстановка на юге осложнялась. Уж давно газеты не сообщали  о  боях
на Дону. Вдруг в сводке  Совинформбюро  мелькнули  названия  задонских
станиц, лежащих на пути к Волге,  к  Сталинграду.  Тем,  кто  не  знал
тамошних краев, эти названия мало что говорили. Но Алексей, выросший в
той местности, понял, что линия донских укреплений  прорвана  и  война
перекинулась к стенам исторического города.
   Сталинград! Это слово еще не упоминалось в сводке, но  оно  было  у
всех на устах. Его произносили осенью 1942 года с тревогой, с болью, о
нем говорили  даже  не  как  о  городе,  а  как  о  близком  человеке,
находящемся в смертельной опасности. Для Мересьева эта  общая  тревога
увеличивалась тем, что Оля находилась где-то там, в степи под городом,
и кто знает, какие испытания  предстояло  ей  пережить!  Он  писал  ей
теперь каждый день. Но что значили его письма, адресуемые на  какую-то
полевую почту? Найдут ли  они  ее  в  сумятице  отступления,  в  пекле
гигантской битвы, которая завязалась в приволжской степи?
   Санаторий летчиков волновался, как муравейник, на который наступили
ногой. Брошены были все привычные занятия: шашки,  шахматы,  волейбол,
городки, неизменный фронтовой "козел" и  "очко",  в  которое  любители
острых ощущений тайком резались раньше в приозерных кустах.  Ничто  не
шло на  ум.  За  час  до  подъема,  к  первой,   семичасовой   сводке,
передаваемой по радио, сходились даже самые ленивые. Когда в  эпизодах
сводки упоминались подвиги летчиков, все  ходили  мрачные,  обиженные,
придирались  к  сестрам,  ворчали  на  режим  и  на  пищу,  как  будто
администрация санатория была виновата в том, что им приходится в такое
горячее время торчать здесь, на солнце, в лесной  тиши  у  зеркального
озера, а не сражаться там, над сталинградскими степями. В конце концов
отдыхающие заявили, что они  сыты  отдыхом,  и  потребовали  досрочной
отправки в действующие части.
   Под вечер прибыла комиссия отдела комплектования  ВВС.  Из  пыльной
машины вышло несколько командиров с петлицами  медицинской  службы.  С
переднего сиденья тяжело снялся, опираясь руками о спинку, известный в
Военно-Воздушных Силах медик,  военврач  первого  ранга  Мировольский,
грузный толстяк, любимый летчиками за отеческое к  ним  отношение.  За
ужином  было   объявлено,   что   комиссия   с   утра   начнет   отбор
выздоравливающих, желающих досрочно прекратить отпуск для немедленного
направления в часть.
   В этот день Мересьев встал с  рассветом,  не  делал  своих  обычных
упражнений, ушел в лес и пробродил там до завтрака. Он ничего не  стал
есть, нагрубил подавальщице, попенявшей ему на то, что он все  оставил
в тарелках, а когда  Стручков  заметил  ему,  что  не  за  что  ругать
девушку, которая ничего ему, кроме добра, не  желает,  выскочил  из-за
стола и ушел из столовой. В коридоре, у сводки Совинформбюро, висевшей
на стене, стояла Зина. Когда Алексей проходил мимо, она  сделала  вид,
что не видит его, и только гневно повела плечиком. Но когда он прошел,
действительно  не  заметив  ее,  девушка  с  обидой,  чуть  не  плача,
окликнула его. Алексей сердито оглянулся через плечо.
   - Ну, что вы хотите? Чего вам?
   - Товарищ старший лейтенант, за что вы... - тихо  сказала  девушка,
краснея так, что цвет лица ее слился с медью волос.
   Алексей сразу пришел в себя и весь как-то поник.
   - Сегодня решается моя судьба, - глухо сказал  он.  -  Ну,  пожмите
руку на счастье...
   Прихрамывая больше, чем всегда,  он  пришел  к  себе  и  заперся  в
комнате.
   Комиссия расположилась в зале. Туда притащили всяческие  приборы  -
спирометры, силомеры, таблицы  для  проверки  зрения.  Весь  санаторий
собрался в смежном помещении, и  желающие  досрочно  уехать,  то  есть
почти все отдыхающие, выстроились было тут в  длиннейшую  очередь.  Но
Зиночка выдала всем билеты, на которых были  написаны  часы  и  минуты
явки, и попросила разойтись. После того как  первые  прошли  комиссию,
разнесся слух, что смотрят снисходительно и не очень придираются. Да и
как было комиссии придираться, когда гигантская  битва,  разгоравшаяся
на Волге, требовала новых и новых усилий! Алексей сидел  на  кирпичной
ограде перед затейливыми сенцами, болтал ногами  и,  когда  кто-нибудь
выходил из двери, спрашивал, будто не особенно интересуясь:
   - Ну как?
   - Воюем! - весело отвечал вышедший, застегивая на ходу  гимнастерку
или подтягивая ремень.
   Перед Мересьевым пошел Бурназян. У двери он оставил  свою  палку  и
вошел, бодрясь, стараясь не  болтаться  из  стороны  в  сторону  и  не
припадать на короткую ногу. Его держали долго. Под конец из  открытого
окна долетели до Алексея обрывки сердитых фраз. Потом из двери вылетел
вспаренный  Бурназян.  Он  царапнул  Алексея  злым  взглядом   и,   не
поворачиваясь, проковылял в парк.
   - Бюрократы, тыловые крысы! Что они  понимают  в  авиации?  Это  им
балет, что ли?.. Короткая нога... Клистирки, шприцы проклятые!
   У Алексея похолодело под ложечкой, но он  вошел  в  комнату  бодрым
шагом,  веселый,  улыбающийся.  Комиссия  сидела  за  большим  столом.
Посередине  мясистой  глыбой   возвышался   военврач   первого   ранга
Мировольский. Сбоку, за маленьким столиком  со  стопками  личных  дел,
сидела Зиночка, хорошенькая, совсем игрушечная  в  своем  белом,  туго
накрахмаленном халатике, с медной прядью волос, кокетливо выбивавшейся
из-под  марлевой  косынки.  Она  протянула  Алексею  его   "дело"   и,
передавая, тихонько пожала руку.
   -  Ну-с,  молодой  человек,  -  сказал  врач,  щурясь,  -  снимайте
гимнастерку.
   Недаром  Мересьев  столько  занимался  спортом  и   загорал:   врач
залюбовался его  плотным,  крепко  сбитым  телом,  под  смуглой  кожей
которого отчетливо угадывалась каждая мышца.
   - С вас Давида лепить можно, - блеснул познаниями  один  из  членов
комиссии.
   Мересьев легко прошел все испытания, он выжал кистью раза в полтора
больше нормы, выдохнул столько, что  измерительная  стрелка  коснулась
ограничителя. Давление крови было у него нормальное, нервы в  отличном
состоянии.  В  заключение  он   ухитрился   рвануть   стальную   ручку
крафт-аппарата так, что прибор испортился.
   - Летчик? - с удовольствием спросил врач, разваливаясь в  кресле  и
уже нацеливаясь писать на уголке  "личного  дела  старшего  лейтенанта
Мересьева А.П." резолюцию.
   - Летчик.
   - Истребитель?
   - Истребитель.
   - Ну и  отправляйтесь  истреблять.  Там  сейчас  ваш  брат  ох  как
нужен!.. Да вы с чем лежали в госпитале?
   Алексей замялся, чувствуя, что все внезапно проваливается, но  врач
уже читал его личное дело, и широкое доброе лицо его растягивалось  от
удивления.
   - Ампутация ног... Что за чушь! Тут описка, что  ли?  Ну,  чего  вы
молчите?
   - Нет, не описка, - тихо и  очень  медленно,  точно  поднимаясь  по
ступенькам на эшафот, выговорил Алексей.
   Врач и вся комиссия подозрительно  уставились  на  этого  крепкого,
отлично развитого, подвижного парня, не понимая, в чем дело.
   - Засучите брюки! - нетерпеливо скомандовал врач.
   Алексей побледнел, беспомощно оглянулся на Зиночку, медленно поднял
брюки и так и остался стоять перед столом на кожаных  своих  протезах,
поникший, с опущенными руками.
   - Так что же  вы,  батенька  мой,  нас  морочите?  Столько  времени
отняли. Не думаете же вы без ног пойти в  авиацию?  -  сказал  наконец
врач.
   - Я не думаю: я пойду! - тихо сказал Алексей, и его цыганские глаза
сверкнули упрямым вызовом.
   - Вы с ума сошли! Без ног?
   - Да, без ног - и буду летать, - уже не упрямо,  а  очень  спокойно
ответил Мересьев; он полез в  карман  своего  летного  френча  старого
образца и достал оттуда аккуратно  свернутую  вырезку  из  журнала.  -
Видите, он же летал без ноги, почему же я не могу летать без обеих?
   Врач, прочтя заметку, удивленно, с уважением посмотрел на летчика.
   - Но для этого нужна чертовская тренировка. Видите, он тренировался
десять лет. Нужно ж  научиться  орудовать  протезами,  как  ногами,  -
сказал он, смягчаясь.
   Тут Алексей неожиданно  получил  подкрепление:  Зиночка  выпорхнула
из-за своего столика, молитвенно сложила на груди ручки  и,  покраснев
так, что на висках ее выступили бисеринки пота, залепетала:
   - Товарищ военврач первого ранга, вы  поглядите,  как  он  танцует!
Лучше всех здоровых. Ну честное слово!
   - Как - танцует? Что за черт! - Врач  пожал  плечами  и  добродушно
переглянулся с членами комиссии.
   Алексей с радостью ухватился за мысль, поданную Зиночкой:
   - Вы не пишите ни "да", ни "нет". Приходите сегодня вечером  к  нам
на танцы. Вы убедитесь, что я могу летать.
   Идя к двери, Мересьев видел в зеркало, как члены комиссии о  чем-то
оживленно переговаривались.
   Перед обедом Зиночка отыскала Алексея в чаще запущенного парка. Она
рассказала, что, когда он вышел, комиссия еще долго толковала о нем  и
что врач заявил, что Мересьев - необыкновенный парень и, может быть, -
кто знает! - действительно будет летать. Русский человек на что только
не способен! На это один из  членов  комиссии  возразил,  что  история
авиации таких примеров не знает. Врач  же  ответил  ему,  что  история
авиации много чего не знала и многому научили ее советские люди в этой
войне.
   В последний вечер перед отправкой в  действующую  армию  отобранных
добровольцев, а таких оказалось в санатории человек двести, танцы были
устроены по расширенной программе.  Из  Москвы  на  грузовике  приехал
военный оркестр. Духовая музыка сотрясала  решетчатые  окна  теремков,
сенцы и переходы. Без устали, обливаясь  потом,  отплясывали  летчики.
Среди них, веселый, ловкий, подвижной, все время танцевал Мересьев  со
своей златокудрой дамой. Пара была хоть куда!
   Военврач первого ранга Мировольский, сидевший у  открытого  окна  с
кружкой  холодного  пива,  не  сводил   глаз   с   Мересьева   и   его
огненноволосой партнерши. Он был медик, больше того - он  был  военный
медик. На бесконечных примерах знал  он,  как  отличаются  протезы  от
живых ног.
   И вот теперь, наблюдая за смуглым плотным летчиком, красиво ведущим
свою маленькую, изящную даму, он никак не мог отделаться от мысли, что
все это какая-то сложная  мистификация.  Под  конец,  после  того  как
летчик лихо сплясал в центре  рукоплещущего  круга  "Барыню"  -  да  с
гиком, с прихлопываниями ладонями по  бедрам,  по  щекам  -  и  потом,
вспотевший и оживленный, пробился к  Мировольскому,  тот  с  уважением
пожал ему руку. Мересьев молчал, но глаза его, в  упор  смотревшие  на
врача, молили, требовали ответа.
   - Я, как вы понимаете, не имею права направить вас прямо  в  часть.
Но я дам вам заключение для управления кадров. Я напишу  наше  мнение,
что при соответствующей тренировке вы будете летать. Словом,  в  любом
случае считайте мой голос "за", - ответил врач.
   Ми