отъезжающими на  фронт;  боевые  листки,  написанные  цветными
карандашами,  с  обязательными  карикатурами  на  юнцов,  мечтающих  в
воздухе о девушках; бурая мягкая грязь летного поля,  вкривь  и  вкось
исчерченная колесами и костылями, веселая речь, приправленная солеными
словечками  и  авиационными  терминами,  -  все  это  было   знакомое,
устоявшееся.
   Мересьев сразу расцвел, развернулся. Вернулись  к  нему,  казалось,
прочно утраченные жизнерадостность и некоторая веселая  бесшабашность,
всегда  немножко   свойственные   истребителям.   Он   подтянулся,   с
удовольствием, ловко и красиво отвечал на приветствия  младших,  четко
рубил шаг при встрече со старшими и, получив новую  форму,  сейчас  же
отдал ее "подгонять" пожилому сержанту, портному по своей  гражданской
профессии, сидевшему в БАО на выписке продуктов.
   По ночам сержант подрабатывал, "пригоняя к костям" казенные размеры
формы для взыскательных, щеголеватых лейтенантов.
   В первый же  день  Мересьев  отыскал  на  летном  поле  инструктора
третьего отряда лейтенанта Наумова, под начало которого он был  отдан.
Наумов, маленький, очень подвижной, головастый, длиннорукий человечек,
бегал в районе "Т" и, смотря на небо,  где  ходила  в  зоне  крохотная
"ушка", ругательски ругал того, кто ею управлял:
   - Сундук... Мешок с... золотом... "Был истребителем"! Кого обмануть
хочет?
   В ответ на приветствие Мересьева, по полной форме  представившегося
своему будущему инструктору,  он  только  махнул  рукой  и  показал  в
воздух:
   - Видали? "Истребитель", гроза воздуха, болтается, как... цветок  в
проруби...
   Инструктор  понравился  Алексею.  Он  любил  вот   таких   немножко
сумасшедших в общежитии, по  уши  влюбленных  в  свое  дело  людей,  с
которыми способному и старательному человеку легко найти  общий  язык.
Он сделал несколько дельных замечаний по поводу  летавшего.  Маленький
лейтенант уже внимательно оглядел его с ног до головы.
   - В мой отряд? Как фамилия? На чем летали?  Были  в  боях?  Сколько
времени не поднимались?
   Алексей не был уверен, что лейтенант выслушал его ответы: он  опять
запрокинул  голову  и,  загородив  ладошкой  лицо  от  солнца,  затряс
кулачком.
   - Шмаровоз!..  Смотрите,  как  он  поворачивает!  Точно  бегемот  в
гостиной.
   Он назначил Алексею явиться к началу летного дня и обещал сейчас же
"попробовать".
   - А теперь ступайте отдохните. С дороги полезно. Кушали? А то у нас
в сутолоке  могут  забыть  накормить...  Чертова  кукла!  Ну,   только
приземлись, я тебе покажу "истребителя"!
   Мересьев не пошел отдыхать, тем более что на аэродроме, по которому
ветер гонял сухую и острую песчаную пыль, казалось, было даже  теплее,
чем в классе "девятом А",  где  стоял  его  топчан.  Он  нашел  в  БАО
сапожника, отдал ему свой недельный табачный паек и попросил сшить  из
командирского ремня две маленькие лямки с пряжками особой конструкции,
с помощью которых он мог  бы  крепко  пристегивать  протезы  к  ножным
рычажкам  управления.  За  срочность  и  необычность  заказа  сапожник
выговорил себе на "полмитрия"  и  обещал  сделать  лямки  на  совесть.
Мересьев же вернулся на аэродром и дотемна,  до  того,  как  последний
самолет загнали на линейку и привязали веревкой к ввинченным  в  землю
штопорам,  следил  за  полетами,  как  будто  это  было   не   обычное
тренировочное   "лазание"   по   зонам,   а   какое-то   сверхасовское
соревнование. Он не вглядывался в  полет.  Он  просто  жил  атмосферой
аэродрома, впитывая ее деловую суету, несмолкающий рев моторов, глухое
хлопанье ракетниц, запах бензина и масла. Все существо  его  ликовало,
он даже и не думал, что завтра  самолет  может  ослушаться,  выйти  из
повиновения, что может случиться катастрофа.
   Утром он явился на летное  поле,  когда  оно  было  еще  пусто.  На
линейках  ревели  прогреваемые  моторы,  напряженно   выдыхали   огонь
"полярные" печи, и механики, развертывая винты,  отскакивали  от  них,
как от змеи. Слышалась знакомая утренняя перекличка:
   - К запуску!
   - Контакт!
   - Есть контакт!
   Кто-то обругал Алексея  за  то,  что  он  невесть  зачем  трется  у
самолетов в такую рань. Он отшутился и все повторял про себя  веселую,
засевшую почему-то в уме фразу:  "Есть  контакт,  есть  контакт,  есть
контакт". Наконец  самолеты,  подпрыгивая,  неуклюже  переваливаясь  и
подрагивая крыльями, поползли к старту, придерживаемые  механиками  за
подкрылки. Наумов был уже здесь и курил самокрутку,  такую  маленькую,
что казалось - он извлекает дым  из  сложенных  в  щепотку  коричневых
пальцев.
   - Пришел? - спросил он, не ответив на  сделанное  по  полной  форме
официальное приветствие Алексея. - Ну и ладно: первым пришел -  первым
и полетишь. А  ну,  садись  в  заднюю  кабину  девятки,  а  я  сейчас.
Посмотрим, что ты за гусь.
   Он  стал  быстрыми  затяжками  докуривать  крохотный  "чинарик",  а
Алексей заторопился к самолету. Ему хотелось прикрепить ноги до  того,
как подойдет инструктор. Славный он малый, но кто его знает:  а  вдруг
заупрямится, откажется пробовать, поднимет шум? Мересьев карабкался по
скользкому крылу, судорожно цепляясь за борт кабины. От  волнения,  от
непривычки он все срывался и никак не мог закинуть ногу в кабину,  так
что узколицый, немолодой, унылого вида механик, удивленно поглядев  на
него, решил: "Пьян, собака".
   Но вот наконец Алексею удалось закинуть в  кабину  свою  негнущуюся
ногу, с невероятными усилиями подтянул он другую и грузно плюхнулся  в
сиденье.  Он  сейчас  же  пристегнул  кожаными  хомутиками  протезы  к
педальному управлению. Конструкция оказалась удачной, хомутики  упруго
и прочно прижимали протезы к рычажкам,  и  он  чувствовал  их,  как  в
детстве чувствовал под ногой хорошо пригнанный конек.
   В кабину сунулась голова инструктора.
   - А ты, друг, часом не пьян? Дыхни.
   Алексей дыхнул. Не почуяв  знакомого  запаха,  инструктор  погрозил
механику кулаком.
   - К запуску!
   - Контакт!
   - Есть контакт!
   Мотор  несколько  раз  пронзительно  фыркнул,   потом   послышалось
отчетливо различимое биение его поршеньков. Мересьев даже вскрикнул от
радости и машинально потянул рукой рычажок газа, но тут он  услышал  в
переговорной трубке сердитое ругательство инструктора:
   - Поперед батьки в пекло не лезь!
   Инструктор  сам  дал  газ,  мотор  зарокотал,  завыл,  и   самолет,
подпрыгивая, взял разбег. Машинально управляя, Наумов  взял  ручку  на
себя,  и  маленькая  эта  машина,   похожая   на   стрекозу,   ласково
поименованная  на  северных  фронтах  "лесником",  на  центральных   -
"капустником", на юга - "кукурузником",  всюду  служащая  мишенью  для
добродушных  солдатских  острот  и  всюду   уважаемая,   как   старый,
испытанный, чудаковатый,  но  боевой  друг,  машина,  на  которой  все
летчики учились когда-то летать, - круто полезла в воздух.
   В косо поставленном зеркале инструктор видел лицо нового  курсанта.
Сколько он наблюдал таких лиц  при  первом  взлете  после  длительного
перерыва!  Он  видел  снисходительное  добродушие  асов,  видел,   как
загорались глаза летчиков-энтузиастов, ощутивших родную  стихию  после
долгого скитания по госпиталям. Он видел, как, очутившись  в  воздухе,
бледнели, начинали нервничать, кусать губы те,  кого  травмировало  во
время тяжелой  воздушной  аварии.  Он  наблюдал  задорное  любопытство
новичков, отрывавшихся от земли в  первый  раз.  Но  такого  странного
выражения, какое инструктор видел в зеркале на  лице  этого  красивого
смуглого парня, явно не новичка в летном деле, ни разу  не  доводилось
наблюдать Наумову за многие годы его инструкторской работы.
   Сквозь  смуглую  кожу  новичка  проступил  пятнистый,  лихорадочный
румянец. Губы у него побледнели, но не от страха, нет, а от  какого-то
непонятного  Наумову  благородного  волнения.  Кто  он?  Что   с   ним
происходит? Почему технарь принял его за пьяного?
   Когда самолет оторвался от земли  и  повис  в  воздухе,  инструктор
видел, как  глаза  курсанта,  черные,  упрямые,  цыганские  глаза,  на
которые тот не опустил защитных очков, вдруг  заплыли  слезами  и  как
слезы поползли по щекам и были смазаны ударившей в  лицо  на  повороте
воздушной струей.
   "Чудак какой-то! С ним нужно осторожно. Мало ли что!" -  решил  про
себя Наумов. Но было в этом взволнованном лице, глядевшем на  него  из
четырехугольника зеркала, что-то такое, что захватило  и  инструктора.
Он с удивлением почувствовал, что и у него клубок подкатывает к  горлу
и приборы начинают расплываться перед глазами.
   - Передаю управление, - сказал он, но не передал, а только  ослабил
руки и ноги, готовый в любой момент выхватить управление из рук  этого
непонятного чудака.
   Через приборы, дублировавшие каждое движение,  Наумов  почувствовал
уверенные, опытные руки новичка, "летчика божьей милостью", как  любил
говаривать начальник штаба школы, старый воздушный волк, летавший  еще
в гражданскую войну.
   После первого круга Наумов перестал опасаться  за  ученика.  Машина
шла уверенно, "грамотно". Только странно, пожалуй, было, что, ведя  ее
по плоскости, курсант все время то делал  маленькие  повороты  вправо,
влево, то бросал машину на небольшую горку, то пускал вниз.  Он  точно
проверял свои силы. Про себя Наумов решил, что завтра же новичка можно
направить одного в зону,  а  после  двух-трех  полетов  пересадить  на
"утенка" - учебно-тренировочный самолет УТ-2, маленькую фанерную копию
истребителя.
   Было холодно, термометр на стойке крыла показывал минус 12.  Резкий
ветер задувал в кабину, пробивался сквозь собачий мех  унтов,  леденил
ноги инструктора. Пора было возвращаться.
   Но всякий раз, когда Наумов командовал в трубку: "На посадку!" - он
видел в зеркале немую просьбу горячих черных глаз, даже не просьбу,  а
требование, и не находил в  себе  духа  повторить  приказание.  Вместо
десяти минут они летали около получаса.
   Выскочив из кабины, Наумов  запрыгал  около  самолета,  прихлопывая
рукавицами, топая ногами. Ранний морозец действительно в это утро  был
островат. Курсант же что-то долго возился в  кабине  и  вышел  из  нее
медленно, как бы неохотно,  а  сойдя  на  землю,  присел  у  крыла  со
счастливым, действительно пьяным каким-то лицом, пылавшим румянцем  от
мороза и возбуждения.
   - Ну, замерз? Меня сквозь унты ух как прохватило! А  ты,  на-ка,  в
ботиночках. Не замерзли ноги?
   - У меня нет ног, -  ответил  курсант,  продолжая  улыбаться  своим
мыслям.
   - Что? - Подвижное лицо Наумова вытянулось.
   - У меня нет ног, - повторил Мересьев отчетливо.
   - То есть как это "нет ног"? Как это понимать? Больные, что ли?
   - Да нет - и все... Протезы.
   Мгновение Наумов стоял точно пригвожденный к месту  ударом  молотка
по голове. То, что ему сказал этот странный  парень,  было  совершенно
невероятным. Как это нет ног? Но ведь он только что летал,  и  неплохо
летал...
   - Покажи, - сказал инструктор с каким-то страхом.
   Алексея это любопытство не возмутило и не оскорбило. Наоборот,  ему
захотелось окончательно удивить  смешного,  веселого  человека,  и  он
движением циркового фокусника разом поднял обе штанины.
   Курсант стоял на протезах  из  кожи  и  алюминия,  стоял  и  весело
смотрел на инструктора, механика и дожидавшихся очереди на полеты.
   Наумов сразу понял и  волнение  этого  человека,  и  необыкновенное
выражение его лица, и слезы в его черных  глазах,  и  ту  жадность,  с
какой он хотел продлить ощущение полета. Курсант его  поразил.  Наумов
бросился к нему и бешено затряс его руки.
   - Родной, да как же?.. Да ты... ты просто даже не знаешь, какой  ты
есть человек!..
   Теперь главное было сделано. Сердце инструктора завоевано.  Вечером
они встретились и вместе составили план тренировки.  Сошлись  на  том,
что положение Алексея трудное, малейшая ошибка может привести к  тому,
что ему навсегда запретят водить самолет, и, хотя  именно  теперь  ему
больше, чем  когда  бы  то  ни  было,  хотелось  скорее  пересесть  на
истребитель, лететь туда, куда устремлялись сейчас лучшие воины страны
- к знаменитому  городу  на  Волге,  -  он  согласился   тренироваться
терпеливо, последовательно  и  всесторонне.  Он  понимал,  что  в  его
положении он может бить только "в яблочко".


9

   Свыше пяти месяцев занимался Мересьев в учебно-тренировочной школе.
Аэродром занесло снегом. Самолеты переставили на лыжи. Уходя в "зону",
Алексей видел теперь под  собой  вместо  ярких  осенних  красок  земли
только два цвета: белый и черный. Уже отшумели вести о разгроме немцев
у Сталинграда, о гибели Шестой немецкой  армии,  о  пленении  Паулюса,
Невиданное, неудержимое наступление развертывалось  на  юге.  Танкисты
генерала Ротмистрова прорвали фронт и, предприняв смелый рейд, громили
глубокие тылы противника. Кропотливо "скрипеть" в воздухе на маленьких
учебных самолетах, когда на фронте вершились такие дела, а в небе  над
фронтом развертывались такие бои, было Алексею труднее,  чем  день  за
днем вышагивать несчетное число раз вдоль госпитального  коридора  или
выделывать мазурки и фокстроты на вспухших, остро болящих ногах.
   Но еще в госпитале он  дал  себе  слово  вернуться  в  авиацию.  Он
поставил перед собой цель и упрямо стремился к ней через  горе,  боль,
усталость и разочарования. Как-то на его новый  военный  адрес  пришел
толстый пакет. Клавдия Михайловна пересылала письма и спрашивала,  как
он живет, каковы успехи, добился ли он осуществления своей мечты.
   "Добился или нет?" -  спросил  он  себя  и,  не  ответив,  принялся
разбирать письма. Их было несколько - от матери, от Оли, от  Гвоздева,
и еще  одно,  очень   удивившее   его:   адрес   был   написан   рукой
"метеорологического  сержанта",  а  внизу  стояло:  "От  капитана   К.
Кукушкина". Это письмо он прочел первым.
   Кукушкин сообщал, что его снова  подбили,  он  прыгнул  с  горящего
самолета, прыгнул удачно, сел у своих, но вывихнул  при  этом  руку  и
теперь лежит в медсанбате, "подыхая со скуки", среди,  как  писал  он,
"доблестных работников клистира", но что все это  чепуха  и  скоро  он
опять будет в строю.  Пишет  же  это  письмо  под  диктовку  известная
адресату  Вера  Гаврилова,  которую  и  теперь  еще,  с  легкой   руки
Мересьева, в полку зовут "Метеорологическим сержантом".  Говорилось  в
письме также, что она, эта Вера, очень славный товарищ и  поддерживает
его, Кукушкина, в несчастье. В скобках  от  Веры  замечено  было,  что
Костя, конечно, преувеличивает. Из письма этого узнал Алексей,  что  в
полку  его  еще  помнят,  что  в  столовой  среди  портретов   героев,
воспитанных полком, повесили и его портрет и что гвардейцы  не  теряют
надежды увидеть его снова у себя. Гвардейцы!  Мересьев,  усмехнувшись,
покачал головой.  Чем-то,  должно  быть,  сильно  были  заняты  головы
Кукушкина и  его  добровольного  секретаря,  если  позабыли  они  даже
сообщить  ему  такую  новость,  как  получение   полком   гвардейского
знамени.
   Потом Алексей распечатал письмо матери. Это было обычное старушечье
суетливое послание, полное волнений и забот о нем. Не худо ли ему,  не
холодно ли, хорошо ли его там кормят и тепло ли одели  на  зиму  и  не
нужно ли ему, например, связать варежки? Она уже пять  пар  связала  и
отдала в подарок воинам  Красной  Армии.  В  большие  пальцы  положила
записки с пожеланием долго носить. Хорошо бы, парочка таких  попала  к
нему! Добрые, теплые варежки из ангорской шерсти, которую она начесала
у своих  кроликов.  Да,  она  забыла  сообщить:  теперь  у  нее   есть
кролики-самец, самка и семеро крольчат. Только в конце, за  всей  этой
ласковой старушечьей болтовней, было самое главное: немцев прогнали от
Сталинграда и набили  их там видимо-невидимо, даже, говорят, какого-то
их самого главного взяли в плен. Так вот, когда их погнали,  приезжала
в Камышин на пять дней Оля; приезжала и жила у нее, так как Олин домик
разбомбили.  Работает  она  теперь  в  саперном  батальоне,  в  звании
лейтенанта, и уже  ранена  была  в  плечо,  поправилась  и  награждена
орденом -  каким,  старушка,  понятно,  не  догадалась  сообщить.  Она
добавила, что, живя у нее,  Оля  все  спала,  а  когда  не  спала,  то
говорила о нем, что вместе они гадали, и по картам все выходило, что у
трефового короля лежит на сердце дама бубен. Мать писала, что  она  со
своей стороны лучшей невестки, чем эта самая дама  бубен,  себе  и  не
желает.
   Алексей улыбнулся трогательной старушечьей дипломатии  и  осторожно
вскрыл серенький конверт от "дамы бубен". Письмо было  недлинное.  Оля
сообщала, что после "окопов" лучшие бойцы их рабочего  батальона  были
зачислены в регулярную саперную часть.  Она  теперь  техник-лейтенант.
Это их часть строила под огнем укрепления у Мамаева кургана,  ставшего
теперь таким знаменитым, а  потом  укрепленное  кольцо  у  Тракторного
завода, и за это награждена была их  часть  орденом  боевого  Красного
Знамени. Писала Оля, что доставалось им тут  изрядно,  что  все  -  от
консервов  до  лопат  -  приходилось  возить  из-за   Волги,   которая
простреливалась из пулеметов. Писала, что во всем городе  не  осталось
теперь ни одного целого дома, а земля рябая и похожа на снимки лунного
ландшафта.
   Писала Оля, что после госпиталя  везли  их  на  машине  через  весь
Сталинград. Видела  она  целые  горы  набитых  немцев,  собранных  для
погребения. А сколько их валялось по дорогам! "И захотелось мне, чтобы
этот твой друг танкист, я не помню его имени, тот  самый,  у  которого
всю семью убили, попал сюда и посмотрел на это своими глазами. Честное
слово, все это нужно бы снять для кино и  показывать  таким,  как  он.
Пусть видят, как мы отомстили за них врагу".  В  конце  она  писала  -
Алексей несколько раз прочел эту непонятную ему фразу, -  что  теперь,
после Сталинградской битвы, она чувствует себя  достойной  его,  героя
героев. Писано все это было второпях, на станции, где стоял их эшелон.
Не знала она, куда их повезут и какой у нее будет новый военный адрес.
До следующего ее письма Алексей был лишен возможности ответить ей, что
не он, а она,  эта  маленькая,  хрупкая  девочка,  тихо  и  кропотливо
трудящаяся в самом пекле войны, - настоящий герой героев. Он  еще  раз
со всех сторон осмотрел письмо и  конверт.  На  обратном  адресе  было
отчетливо написано: гвардии младший техник-лейтенант Ольга такая-то.
   Много раз в  минуты  отдыха  на  аэродроме  вынимал  и  перечитывал
Алексей это письмо. Еще  долго  согревало  оно  его  на  пронзительном
зимнем ветру летного поля и в промозглом, обросшем по углам  курчавыми
хлопьями изморози классе "девятом А", где по-прежнему он обитал.
   Наконец инструктор Наумов назначил ему испытания. Летать предстояло
на "утенке", и  инспектировать  полет  должен  был  не  инструктор,  а
начальник  штаба,  тот   самый   краснолицый,   полнокровный   толстяк
подполковник, что так неласково встретил его по прибытии в школу.
   Зная, что за ним внимательно следят с земли и что  теперь  решается
его судьба, Алексей в этот  день  превзошел  самого  себя.  Он  бросал
маленький,  легонький  самолет  в  такие  рискованные  фигуры,  что  у
бывалого подполковника против воли вырывались  восхищенные  замечания.
Когда Мересьев вылез  из  машины  и  предстал  перед  начальством,  по
возбужденному, радостному, лучащемуся  всеми  своими  морщинками  лицу
Наумова понял он, что дело в шляпе.
   - Отличный почерк! Да... Летчик, что называется, милостью божьей, -
проворчал подполковник. - Вот что, синьор,  не  останешься  ли  у  нас
инструктором? Нам таких надо.
   Мересьев отказался наотрез.
   - Ну и, выходит, дурак! Эка хитрость -  воевать.  А  тут  людей  бы
учил.
   Вдруг подполковник увидел палку, на которую  опирался  Мересьев,  и
даже побагровел:
   - Опять? Дать сюда! Ты что, в пикник собрался с тросточкой? Ты  где
находишься, на бульваре? На "губу" за  невыполнение  приказания!  Двое
суток!..