И   верно,   три   войны   -
империалистическую отгрохал, гражданскую всю как  есть  прошел,  да  и
этой хватил. Можа, и хватит,  а?  Как  посоветуешь,  товарищ  полковой
комиссар?
   - Так и пиши в заявлении: отпустите, мол, к бабам в тыл,  а  другие
пускай меня от немца защищают! - не стерпев, крикнул  со  своей  койки
Мересьев.
   Степан Иванович виновато посмотрел  на  него,  а  Комиссар  сердито
поморщился:
   - Чего тебе советовать, Степан Иванович, сердца своего спроси,  оно
у тебя русское, оно подскажет.
   На следующий день Степан Иванович выписался. Переодевшись  в  свое,
военное,  он  пришел  в  палату  прощаться.   Маленький,   в   старой,
вылинявшей, добела застиранной гимнастерке, туго перехваченной  поясом
и так заправленной, что не было на ней ни одной  складки,  он  казался
моложе лет на пятнадцать. На  груди  у  него  сверкали  начищенные  до
ослепительного блеска Звезда Героя, орден Ленина и медаль "За отвагу".
Халат он набросил на плечи, как плащ-палатку. Распахиваясь,  халат  не
скрывал его солдатского величия. И весь Степан  Иванович,  от  кончика
стареньких кирзовых сапог и до тонких  усиков,  которые  он  смочил  и
молодцевато,  "шильцем",  подкрутил   вверх,   смахивал   на   бравого
российского воина с рождественской открытки времен войны 1914 года.
   Солдат подходил к каждому товарищу по палате  и  прощался,  называя
его по званию и отщелкивая при этом каблуками с таким усердием, что на
него было весело смотреть.
   - Разрешите попрощаться, товарищ полковой комиссар! - отрубил он  с
особым удовольствием у крайней койки.
   - До свиданья, Степа. Счастливо.  -  И  Комиссар,  преодолев  боль,
сделал движение ему навстречу.
   Солдат упал на колени, обнял его большую голову, и они по  русскому
обычаю поцеловались трижды накрест.
   - Поправляйся, Семен Васильевич, дай тебе  бог  здоровья  и  долгих
лет, золотой ты человек! Отец нас так не жалел, век помнить буду...  -
растроганно бормотал солдат.
   - Ступайте, ступайте, Степан  Иванович,  его  вредно  волновать,  -
твердила Клавдия Михайловна, дергая солдата за руку.
   - И вам, сестрица, спасибо за ласку и заботу вашу,  -  торжественно
обратился к ней  Степан  Иванович  и  отвесил  ей  полновесный  земной
поклон. - Ангел вы наш советский, вот вы кто...
   Совершенно смущенный, не зная, что еще сказать, он стал пятиться  к
двери.
   - А куда же писать тебе, в Сибирь, что  ли?  -  с  улыбкой  спросил
Комиссар.
   - Да уж что там, товарищ полковой комиссар! Известно, куда  солдату
в войну  пишут,  -  ответил  смущенно  Степан  Иванович  и,  еще   раз
поклонившись земно, теперь уже всем, скрылся за дверью.
   И стало в палате сразу тихо и пустовато. Потом заговорили  о  своих
полках, о своих товарищах, о больших, ожидающих их боевых  делах.  Все
поправлялись, и  это  были  теперь  не  мечты,  а  деловые  разговоры.
Кукушкин уже ходил по коридорам, придираясь к сестрам, посмеиваясь над
ранеными, уже ухитрился перессориться со многими из  ходячих  больных.
Танкист  тоже  поднимался  теперь  с  койки  и,  останавливаясь  перед
коридорным зеркалом, подолгу рассматривал свое лицо, шею,  плечи,  уже
разбинтованные и заживающие. Чем оживленнее становилась его  переписка
с Анютой, чем глубже вникал  он  в  ее  учебные  дела,  тем  тревожнее
рассматривал он свое лицо, обезображенное  ожогом.  В  сумерки  или  в
полутемной комнате оно было хорошо, даже,  пожалуй,  красиво:  тонкого
рисунка, с высоким лбом, с маленьким, чуть горбатым носом,  с  черными
короткими усиками,  отпущенными  в  госпитале,  с  упрямым  выражением
свежих юношеских губ; но при ярком  свете  становилось  заметным,  что
кожа была покрыта шрамами и стянута около них. Когда он волновался или
возвращался распаренный из водолечебницы, рубцы  эти  безобразили  его
совершенно, и, посмотрев на себя в зеркало  в  такую  минуту,  Гвоздев
готов был плакать.
   - Ну, чего ты киснешь? В киноартисты, что ли, собрался?  Коли  она,
эта твоя, настоящая, так ее  это  не  испугает,  а  коли  испугает,  -
значит, дура, и катись она тогда к чертям собачьим! Скатертью  дорога,
настоящую найдешь, - утешал Мересьев.
   - Все бабы такие, - вставил Кукушкин.
   - И ваша мать? - спросил Комиссар; Кукушкина, единственного во всей
палате, он величал на "вы".
   Трудно даже  передать,  какое  впечатление  этот  спокойный  вопрос
произвел на лейтенанта. Кукушкин вскинулся на койке, свирепо  сверкнул
глазами и побледнел так, что лицо его стало белее простыни.
   - Ну вот видите, значит, бывают на свете и хорошие, - примирительно
сказал Комиссар. - Почему же Грише не повезет? В жизни, хлопцы, так  и
бывает: по что пойдешь, то и найдешь.
   Словом, вся палата оживала. Только Комиссару становилось все  хуже.
Он жил на морфии, на камфаре, и от этого  иной  раз  по  целым  суткам
беспокойно дергался на койке в состоянии наркотического полузабытья. С
уходом Степана Ивановича он как-то особенно подался. Мересьев попросил
переставить свою койку поближе к Комиссару, чтобы помочь ему в  случае
надобности. Его все больше и больше тянуло к этому человеку.
   Алексей понимал, что жизнь  без  ног  будет  несравнимо  тяжелей  и
сложней, чем у остальных людей, и его инстинктивно тянуло к  человеку,
который, несмотря ни на что, умел по-настоящему жить  и,  невзирая  на
свою немощь, как магнит притягивал к себе людей. Теперь  Комиссар  все
реже и реже выходил из состояния тяжелого полузабытья,  но  в  моменты
просветления он был прежним.
   Как-то поздним вечером, когда госпиталь затих и  в  его  помещениях
воцарилась тяжелая тишина, нарушаемая лишь глухими стонами,  храпом  и
бредом, чуть слышно доносившимися из  палат,  в  коридоре  послышались
знакомые тяжелые, громкие шаги. Мересьеву сквозь стеклянную дверь  был
виден весь слабо освещенный затемненными  лампами  коридор  с  фигурой
дежурной сестры,  сидевшей  в  дальнем  конце  у  столика  и  вязавшей
нескончаемую кофту. В конце коридора показалась высокая фигура Василия
Васильевича. Он медленно шел, заложив руки за спину.  Сестра  вскочила
было при его приближении, но он досадливо отмахнулся от нее.  Халат  у
него был не  застегнут,  шапочки  на  голове  не  было,  пряди  густых
седоватых волос свешивались ему на лоб.
   - Вася идет, - шепнул Мересьев Комиссару, которому  он  только  что
излагал свой проект протеза особой конструкции.
   Василий Васильевич точно споткнулся и стал, опираясь рукой о стену,
что-то бормоча под нос, потом оттолкнулся от стены  и  вошел  в  сорок
вторую. Он остановился  посреди  палаты  и  начал  тереть  лоб,  точно
пытаясь вспомнить что-то. От него пахло спиртом.
   - Присаживайтесь, Василий Васильевич,  посумерничаем,  -  предложил
Комиссар.
   Нетвердым  шагом,  подволакивая  ноги,  профессор  подошел  к   его
кровати, сел так, что застонали  прогнувшиеся  пружины,  потер  руками
виски. Он  и  раньше  не  раз  во  время  обходов  задерживался  возле
Комиссара потолковать о ходе военных дел. Он заметно отличал Комиссара
среди больных, и в этом ночном  визите  не  было,  собственно,  ничего
странного. Но Мересьев почему-то почувствовал, что между этими  людьми
может произойти какой-то особый разговор, при котором не нужен третий.
Закрыв глаза, он сделал вид, что спит.
   -  Сегодня  двадцать  девятое  апреля,  день  его   рождения.   Ему
исполнилось, нет, должно было исполниться тридцать шесть лет,  -  тихо
сказал профессор.
   С большим  усилием  Комиссар  выпростал  из  под  одеяла  огромную,
распухшую руку и положил ее на руку Василия Васильевича.  И  случилось
невероятное: профессор заплакал. Было невыносимо  видеть,  как  плачет
этот большой, сильный, волевой человек. Алексей невольно втянул голову
в плечи и закрылся одеялом.
   - Перед тем как ехать туда,  он  пришел  ко  мне.  Он  сказал,  что
записался в ополчение, и спросил, кому передать дела. Он работал  тут,
у меня. Я был так поражен, что даже накричал на него.  Я  не  понимал,
зачем  кандидату  медицины,  талантливому  ученому  нужно  было  брать
винтовку. Но он сказал - я помню это слово в слово, - он  сказал  мне:
"Папа, бывает время, когда кандидат медицины должен  брать  винтовку".
Он так сказал и опять спросил: "Кому сдавать дела?" Мне стоило  только
поднять  телефонную  трубку  -  и  ничего,  ничего  бы  не  случилось,
понимаете - ничего! Ведь он же заведовал у меня отделением, он работал
в военном госпитале... Ведь так?
   Василий Васильевич замолчал. Было слышно, как он  тяжело  и  хрипло
дышит.
   - ...Не надо, голубчик, что вы, что вы, уберите руку, я  знаю,  как
вам больно шевелиться...  Да,  и  я  думал  всю  ночь,  как  быть.  Вы
понимаете, мне было известно, что еще у одного человека - вы знаете, о
ком я говорю, - был сын, офицер, и его убили в первые дни войны! И  вы
знаете, что сделал этот отец? Он послал на фронт второго сына,  послал
летчиком-истребителем - на самую опасную воинскую  специальность...  Я
думал тогда об этом человеке, мне стало стыдно своих мыслей,  и  я  не
позвонил по телефону...
   - А сейчас жалеете?
   - Нет. Разве это называется сожалением? Я хожу и думаю:  неужели  я
убийца своего единственного сына? Ведь он мог быть  сейчас  здесь,  со
мной, и мы бы оба делали с ним очень полезные для  страны  дела.  Ведь
это же был настоящий талант - живой, смелый, сверкающий. Он мог  стать
гордостью советской медицины... если бы мне тогда позвонить!
   - Вы жалеете, что не позвонили?
   - О чем вы? Ах, да... Не знаю, не знаю.
   - А если бы теперь все повторилось снова, вы сделали бы иначе?
   Наступило  молчание.  Слышалось  ровное  дыхание  спящих.  Ритмично
поскрипывала  кровать  -  очевидно,  профессор  в   тяжелом   раздумье
раскачивался из стороны в сторону, - да в батареях парового  отопления
глухо постукивала вода.
   - Так как же? - спросил Комиссар,  и  в  голосе  его  чувствовалась
бесконечная теплота.
   - Не знаю... На ваш вопрос сразу не ответишь. Не знаю, но, кажется,
повторись все сначала, я поступил бы так же. Я же не лучше,  но  и  не
хуже других отцов... Какая это страшная вещь - война...
   - И поверьте, другим отцам при страшной вести было не легче вашего.
Нет, не легче.
   Василий Васильевич долго сидел молча. О чем он думал,  какие  мысли
ползли в эти тягучие минуты под его высоким морщинистым лбом?
   - Да, вы правы, ему было не легче, и все-таки он послал  второго...
Спасибо, голубчик, спасибо, родной! Эх! Что там толковать...
   Он встал, постоял у койки, заботливо положил на место и закрыл руку
Комиссара, подоткнул у него одеяло и молча вышел из  палаты.  А  ночью
Комиссару стало плохо. Вез сознания, он то начинал метаться по  койке,
скрежеща зубами и громко стеная, то вдруг стихал, вытягивался, и  всем
казалось, что наступил конец. Он был так плох, что Василий Васильевич,
который со дня смерти сына переехал  из  огромной  пустой  квартиры  в
госпиталь, где он спал теперь на клеенчатой кушетке в маленьком  своем
кабинетике, распорядился  отгородить  его  от  остальных  ширмой,  что
делалось обычно, как было известно, перед тем как больной  отправлялся
в "пятидесятую палату".
   Потом,  когда  с  помощью  камфары  и  кислорода  пульс  наладился,
дежурный врач и Василий Васильевич  ушли  досыпать  остаток  ночи;  за
ширмой   осталась   только   Клавдия   Михайловна,   встревоженная   и
заплаканная. Мересьев тоже не спал, со  страхом  думая:  "Неужели  это
конец?" А Комиссар все мучился. Он метался и в бреду вместе со  стоном
упрямо, хрипло выговаривал какое-то слово, и показалось Мересьеву, что
он требует:
   - Пить, пить, да пить же!
   Клавдия Михайловна вышла из-за ширмы и дрожащими руками налила воды
в стакан.
   Но больной воды не принял, стакан напрасно стучал о его зубы,  вода
плескалась на подушку, а Комиссар упорно,  то  прося,  то  требуя,  то
приказывая, произносил все то же слово. И вдруг  понял  Мересьев,  что
слово это не "пить", а "жить", что в крике этом бессознательно бунтует
против смерти все существо могучего человека.
   Потом Комиссар стих и открыл глаза.
   - Слава богу! - прошептала Клавдия Михайловна и с облегчением стала
свертывать ширму.
   - Не надо, оставьте, - остановил ее голос  Комиссара.  -  Не  надо,
сестренка, так нам уютнее, и плакать не  надо:  и  без  вас  на  свете
слишком сыро... Ну, что вы, советский ангел!.. Как жалко, что ангелов,
даже таких, как вы, встречаешь только на пороге... туда.


10

   Странное состояние переживал Алексей.
   С тех пор как он поверил, что  путем  тренировки  сможет  научиться
летать без ног и снова стать полноценным летчиком, им  овладела  жажда
жизни и деятельности.
   Теперь у него была цель жизни: вернуться к профессии истребителя. С
тем же фанатическим упрямством, с  каким  он,  обезножев,  выползал  к
своим, стремился он  к  этой  цели.  Еще  в  ранней  юности  привыкший
осмысливать свою жизнь, он прежде всего точно определил, что он должен
сделать, чтобы достичь  этого  как  можно  скорее,  не  тратя  попусту
драгоценного времени. И  вышло,  что  он  должен,  во-первых,  быстрее
поправиться, вернуть утраченные во время голодания здоровье и силу,  а
для этого больше есть и спать; во-вторых, восстановить боевые качества
летчика и для этого развивать себя физически доступными ему, пока  еще
коечному больному, гимнастическими упражнениями; в-третьих, и это было
самое важное и трудное, развивать  обрубленные  по  голень  ноги  так,
чтобы сохранить в  них  силу  и  ловкость,  а  потом,  когда  появятся
протезы, научиться проделывать на них все необходимые  для  управления
самолетом движения.
   Даже  хождение  для  безногого  -  нелегкое   дело.   Мересьев   же
намеревался управлять самолетом, и именно истребителем. А для этого, в
особенности в мгновения воздушного боя, когда все рассчитано на  сотые
доли секунды и согласованность движений должна подниматься до  степени
безусловного рефлекса, ноги должны уметь проделывать не менее  точную,
искусную, а главное - быструю работу, чем руки. Нужно  было  так  себя
натренировать, чтобы пристегнутые к обрубкам ног куски дерева  и  кожи
выполняли эту тонкую работу, как живой орган.
   Любому человеку, знакомому с техникой пилотажа, это  показалось  бы
невероятным. Но Алексей верил теперь, что это в пределах  человеческих
возможностей, а раз так, то он, Мересьев, обязательно этого достигнет.
И вот Алексей взялся за осуществление  своего  плана.  С  педантизмом,
который поражал его самого, он взялся исполнять прописанные  процедуры
и принимал  положенное  количество  лекарств.  Он  много  ел,   всегда
требовал добавки, хотя иной раз у него и не было аппетита. Что  бы  ни
случилось, он заставлял себя отсыпать положенное число  часов  и  даже
выработал привычку спать после обеда, которой долго сопротивлялась его
деятельная и подвижная натура.
   Заставить  себя  есть,  спать,  принимать  лекарства  нетрудно.   С
гимнастикой было хуже. Обычная система,  по  которой  Мересьев  раньше
делал зарядку, человеку,  лишенному  ног,  привязанному  к  койке,  не
годилась. Он придумал  свою:  по  целым  часам  сгибался,  разгибался,
упершись руками в  бока,  крутил  торс,  поворачивал  голову  с  таким
азартом,  что  хрустели  позвонки.  Товарищи  по   палате   добродушно
посмеивались над ним. Кукушкин поддразнивал его, называя  то  братьями
Знаменскими, то  Лядумегом,  то  именами  каких-то  других  знаменитых
бегунов. Он видеть не мог этой  гимнастики,  которую  считал  образцом
госпитальной дури, и как  только  Алексей  за  нее  брался,  убегал  в
коридор, брюзжа и сердясь.
   Когда с ног сняли бинты и Алексей получил в пределах койки  большую
подвижность, он усложнил упражнения. Подсунув обрубки ног  под  спинку
кровати, упершись руками в бока, он медленно сгибался и разгибался,  с
каждым разом замедляя темп и увеличивая  число  "поклонов".  Затем  он
разработал серию упражнений для ног. Улегшись на спину, он по  очереди
то сгибал их, подтягивая к себе, то разгибал, выбрасывая вперед. Когда
он в первый раз проделал это, то сразу понял, какие огромные, а  может
быть, непреодолимые трудности его ожидают.  В  обрубленных  по  голень
ногах  подтягивание  вызывало  острую  боль.  Движения  были  робки  и
неверны. Их трудно было рассчитать,  как,  скажем,  трудно  лететь  на
самолете с поврежденным крылом или хвостом. Невольно сравнивая себя  с
самолетом, Мересьев понял, что вся идеально  рассчитанная  конструкция
человеческого тела у него нарушена и, хотя тело еще цело и крепко, оно
никогда  не  достигнет  прежней,  с  детства   выработанной   гармонии
движений.
   Гимнастика ног причиняла острую боль, но  Мересьев  с  каждым  днем
отводил ей на минуту больше, чем вчера. Это  были  страшные  минуты  -
минуты, когда слезы сами лились из глаз и приходилось до крови  кусать
губы, чтобы сдержать невольный стон. Но он заставлял себя  проделывать
упражнения сначала один,  потом  два  раза  в  день,  с  каждым  разом
увеличивая их продолжительность. После каждого  такого  упражнения  он
бессильно падал на подушку с мыслью: сумеет ли  он  снова  возобновить
их? Но приходило положенное время, и он принимался за свое. Вечером он
ощупывал мускулы бедра, голени и с удовольствием чувствовал под  рукой
не дряблое мясо и жирок,  как  это  было  вначале,  а  прежний,  тугой
мускул.
   Ноги занимали у Мересьева все мысли. Порой,  забывшись,  он  ощущал
боль в ступне, менял позу, и только тут доходило до его сознания,  что
ступни нет. В силу какой-то нервной аномалии отрезанные части ног  еще
долго как бы жили вместе с телом,  вдруг  начинали  чесаться,  ныть  к
сырой погоде и даже болели. Он так много  думал  о  ногах,  что  часто
видел себя во сне здоровым, быстрым. То по  тревоге  несется  во  весь
опор к самолету, с ходу вспрыгивает  на  крыло,  садится  в  кабину  и
пробует ногами рули, пока Юра снимает чехол  с  мотора.  То  вместе  с
Олей, взявшись за руки, бегут они что есть  духу  по  цветущей  степи,
бегут босиком, ощущая ласковое прикосновение влажной и  теплой  земли.
Как это хорошо и как тяжело после  этого,  проснувшись,  увидеть  себя
безногим!
   После таких снов Алексей впадал иногда в угнетенное состояние.  Ему
начинало казаться, что он зря себя мучает, что никогда ему не  летать,
как никогда не бегать  ему  босиком  по  степи  с  милой  девушкой  из
Камышина, которая становилась ему все  ближе,  все  желаннее  по  мере
того, как все больше и больше времени отдаляло его от нее.
   Отношения с Олей не радовали Алексея. Почти каждую  неделю  Клавдия
Михайловна  заставляла  его  "плясать",  то  есть  прыгать  на  койке,
прихлопывая в ладоши,  чтобы  получить  от  нее  конверт,  надписанный
круглым и аккуратным ученическим почерком. Письма эти становились  все
пространнее, все теплее, как будто короткая, юная,  прерванная  войной
любовь становилась для Оли все  более  и  более  зрелой.  С  тревожной
тоской читал он эти строки, зная, что не имеет права ответить  ей  тем
же.
   Школьные   товарищи,   учившиеся    вместе    в    фабзавуче    при
деревообделочном заводе в городе Камышине, питавшие в детстве  друг  к
другу романтическую симпатию, которую они лишь в  подражание  взрослым
именовали любовью, расстались потом на шесть-семь лет. Сначала девушка
уехала учиться в механический техникум. Потом, когда она  вернулась  и
стала работать механиком на заводе, Алексея уже не было в  городе.  Он
учился в летной школе. Встретились снова они незадолго  перед  войной.
Ни он, ни она не искали этой встречи и, может быть, даже не вспоминали
друг друга - слишком уж много  воды  утекло  с  тех  пор.  Но  однажды
весенним вечером Алексей шел по улице городка, провожая куда-то  мать,
им навстречу попалась девушка, на которую он даже не обратил внимания,
заметив лишь ее стройные ноги.
   "Что же ты не поздоровался? Аль забыл - ведь это же Оля", - и  мать
назвала фамилию девушки.
   Алексей обернулся. Девушка тоже обернулась  и  смотрела  им  вслед.