а,
сжатая  стальными,  богатырскими  пальцами.  Еще  не   отшумел   шквал
артиллерийской подготовки, бушевавший на фронте в  несколько  десятков
километров,  как  немцы,  оглохшие  от  грома   собственных   батарей,
ослепленные  пороховым  дымом,  заволакивавшим  их  позиции,   увидели
огненные шары разрывов в своих  траншеях.  Советская  артиллерия  била
точно и не по  площади,  как  немцы,  а  по  целям,  по  батареям,  по
скоплениям танков и пехоты, уже  подтянувшимся  к  рубежам  атаки,  по
мостам, по подземным погребам боеприпасов, по  блиндажам  и  командным
пунктам.
   Артиллерийская подготовка немцев перешла в мощную огневую дуэль,  в
которой  с  обеих  сторон  участвовали  десятки  тысяч  стволов  самых
разнообразных калибров. Когда  самолеты  эскадрильи  капитана  Чеслова
коснулись аэродрома, земля дрожала  под  ногами  летчиков,  а  разрывы
гремели так часто, что сливались в один сплошной клокочущий  шум,  как
будто по железному мосту тянулся гигантский поезд, шел, шел, шел, гудя
и гремя, шел и не  мог  пройти.  Бурно  клубящийся  дым  опоясал  весь
горизонт. Над маленьким полковым аэродромом то гусем,  то  журавлиными
косяками, то развернутым  строем  плыли  и  плыли  бомбардировщики;  и
разрывы их бомб глухими рокочущими раскатами выделялись в  равномерном
грохоте артиллерийского боя.
   По эскадрильям была объявлена готовность э  2.  Это  означало,  что
летчики должны были не покидать кабин своих самолетов, с тем чтобы  по
первой же  ракете  подняться  в  воздух.  Самолеты  вывели  на  опушку
березового леска, замаскировали ветками. Из  леса  тянуло  прохладной,
душистой грибной сыростью, и неслышные за грохотом боя комары отчаянно
атаковали лица, руки, шеи пилотов.
   Мересьев  снял  шлем  и,  лениво  отмахиваясь  от  комаров,  сидел,
задумавшись, наслаждаясь густым ароматом утреннего  леса.  В  соседнем
капонире стоял самолет его ведомого. Петров  то  и  дело  вскакивал  с
сиденья и даже вставал на него, чтобы  поглядеть  в  сторону  боя  или
проводить взглядом бомбардировщики. Ему не терпелось скорее  взмыть  в
воздух, чтобы первый раз в жизни встретить настоящего врага, направить
острые паутинки пулевых трасс не в надутый ветром  полотняный  пузырь,
который тащит за собой на веревке самолет Р-5, а в настоящий вражеский
самолет, живой и верткий, в котором, как  улитка  в  раковине,  сидит,
может быть, тот самый, чья бомба сегодня убила эту худенькую красивую,
точно в хорошем сне приснившуюся девушку.
   Мересьев смотрел, как суетится и волнуется его  ведомый,  и  думал:
годами они почти ровесники - тому девятнадцать, а  Мересьеву  двадцать
три. Что для мужчины значит разница в три-четыре  года?  Но  рядом  со
своим ведомым он чувствовал себя  стариком,  опытным,  уравновешенным,
усталым. Вот  и  теперь  Петров  вертится  в  кабине,  потирает  руки,
смеется, что-то кричит  вслед  проползающим  ИЛам,  а  Алексей  удобно
развалился в кожаном сиденье машины.  Он  спокоен.  У  него  нет  ног,
летать ему неизмеримо труднее, чем любому летчику на свете, но даже  и
это не волнует его. Он твердо знает свое мастерство  и  верит  в  свои
искалеченные ноги.
   Полк так и просидел до вечера  в  готовности  э  2.  Его  почему-то
держали в резерве. По-видимому, не  хотели  преждевременно  раскрывать
его расположение.
   Под  ночлег  были  отведены  маленькие  землянки,  построенные  еще
немцами, стоявшими здесь когда-то, обжитые ими, оклеенные сверх  досок
картоном и желтой  оберточной  бумагой.  Сохранились  на  стенах  даже
открытки каких-то кинокрасавиц с огромными, хищными ртами и олеографии
колючих пейзажей немецких городов.
   Артиллерийский бой продолжался. Земля дрожала. Сухой песок осыпался
на бумагу,  и  вся  землянка  противно  шуршала,  как   будто   кишела
насекомыми.
   Мересьев  и  Петров  решили  лечь  на  воздухе,   на   расстеленных
плащ-палатках.  Приказ  был:  спать  не  раздеваясь.  Мересьев  только
ослабил ремни протезов и, лежа на спине,  смотрел  на  небо,  которое,
казалось, дрожало в красноватом мерцанье разрывов.  Петров  сейчас  же
заснул. Во сне он храпел, что-то бурчал, жевал и чмокал губами и  весь
поджимался в клубочек, как ребенок. Мересьев  набросил  на  него  свою
шинель. Чувствуя, что ему не заснуть, он встал, поеживаясь от сырости,
сделал несколько резких гимнастических упражнений, чтобы согреться,  и
сел на пенек.
   Артиллерийский шквал уже схлынул. Только изредка то здесь,  то  там
батареи  скороговоркой  возобновляли  беспорядочный  огонь.  Несколько
шальных снарядов прошелестело над  головами  и  разорвалось  где-то  в
районе аэродрома. Этот  так  называемый  беспокоящий  огонь  на  войне
обычно никого не беспокоил. Алексей даже и не оглянулся на разрывы. Он
смотрел на линию фронта. Она была отлично видна во тьме. Даже  сейчас,
в глухой час ночи, она жила напряженной, незатухающей тяжелой борьбой,
отмеченная на спящей земле багровыми заревами  огромных,  расплывшихся
на весь горизонт  пожаров.  Трепетные  огни  ракет  маячили  над  ней:
синевато-фосфорические - немецкие и желтоватые  -  наши.  То  там,  то
здесь подскакивало стремительное пламя, на мгновение  приподнимая  над
землей покров темноты, и после этого доходил до  слуха  тяжелый  вздох
разрыва.
   Вот послышался гуд ночных бомбардировщиков. Вся линия фронта  сразу
покрылась разноцветным бисером трассирующих  пуль.  Как  капли  крови,
брызнули  вверх  очереди  скорострельных  зениток.  Опять   задрожала,
загудела, застонала земля. Но жуков, что басили в кронах берез, это не
беспокоило; в глубине леса человеческим голосом, накликая  беду,  ухал
филин; внизу, в лощине, в  кустах,  оправившись  от  дневного  страха,
сначала робко, точно пробуя голос или настраивая инструмент, а потом в
полную силу засвистал, защелкал, запел соловей, захлебываясь в  звуках
своей песни. Ему ответили другие, и скоро весь этот  прифронтовой  лес
звенел и пел,  полный  несшихся  со  всех  сторон  мелодичных  трелей.
Недаром славились на весь мир знаменитые курские соловьи!
   И вот теперь они неистовствовали в лесу. Алексей, которому завтра в
бою предстояло держать экзамен не перед комиссией, а перед лицом самой
смерти, не мог заснуть, слушая соловьиную перекличку. И думал он не  о
завтрашнем дне, не о грядущем бое, не о возможной смерти, а о  далеком
соловье, певшем для них  когда-то  на  камышинской  окраине,  об  "их"
соловье, об Оле, о родном городке.
   Небо на востоке  уже  белело.  Постепенно  соловьиные  трели  вновь
заглушила канонада. Солнце медленно поднималось  над  полем  сражения,
большое,  багрово-красное,  едва  пробивая  плотный  дым  выстрелов  и
разрывов.


4

   Битва на Курской дуге разгоралась. Первоначальные  планы  немцев  -
коротким ударом мощных танковых сил взломав наши  укрепления  южнее  и
севернее Курска,  сжать  клещи  и,  окружив  всю  курскую  группировку
Красной Армии, устроить там "немецкий Сталинград" - были сразу спутаны
стойкостью обороны. Немецкому командованию в первые же дни стало ясно,
что обороны ему не прорвать и что, если бы это даже и удалось,  потери
его при этом были бы так велики, что не хватило бы сил сжать клещи. Но
останавливаться было поздно. Слишком много  надежд  -  стратегических,
тактических, политических - было связано у Гитлера с  этой  операцией.
Лавина  тронулась  с  места.  Она  неслась  теперь   под   гору,   все
увеличиваясь в объеме, наматывая на себя и увлекая с  собой  все,  что
попадалось на пути,  и  у  тех,  кто  ее  стронул,  не  было  силы  ее
остановить.  Продвижение  немцев  измерялось  километрами,  потери   -
дивизиями и  корпусами,  сотнями  танков  и  орудий,  тысячами  машин.
Наступающие армии слабели, истекая кровью. Немецкий штаб отдавал  себе
в этом отчет, но у него уже не было возможности удержать события, и он
принужден был бросать все новые и новые резервы в пекло  разгоравшейся
битвы.
   Советское командование парировало немецкие  удары  силами  линейных
частей, державших здесь оборону. Наблюдая нарастание немецкой  ярости,
оно держало свои резервы в  глубине,  ожидая,  пока  иссякнет  инерция
вражеского удара.  Как  узнал  потом  Мересьев,  их  полк  должен  был
прикрывать  армию,  сосредоточенную  не  для  обороны,  а  именно  для
контрудара. Поэтому на первом этапе и танкисты,  и  связанные  с  ними
летчики-истребители были лишь созерцателями великой битвы. Когда  враг
всеми силами втянулся в сражение, готовность э  2  на  аэродроме  была
отменена. Экипажам разрешили спать в землянках и даже  раздеваться  на
ночь. Мересьев и Петров переоборудовали  свое  жилище.  Они  выбросили
открытки кинокрасавиц  и  снимки  чужих  пейзажей,  ободрали  немецкие
картон и  бумагу,  украсили  стены  хвоей,  свежими  березками,  и  их
земляная нора больше уже не шуршала от падающего песка.
   Раз утром, когда яркие солнечные лучи уже падали через незапахнутый
полог  входа  на  устланный  хвоей  пол  землянки,  а  оба  друга  еще
потягивались на сделанных в стенах нишах-койках,  наверху  по  дорожке
торопливо протопали чьи-то шаги и  послышалось  магическое  на  фронте
слово: "Почтарь!"
   Оба разом сбросили одеяла, но, пока Мересьев  пристегивал  протезы,
Петров успел догнать почтаря и вернулся, торжественно неся два  письма
для Алексея. Это были письма от матери и Оли. Алексей вырвал их из рук
друга, но в это время на аэродроме часто забарабанили в рельс. Экипажи
вызывались к машинам.
   Мересьев сунул письма за пазуху и, тотчас же забыв о  них,  побежал
вслед за Петровым по протоптанной в  лесу  дорожке,  ведущей  к  месту
стоянки самолетов. Он бежал довольно быстро, опираясь на палку и  лишь
слегка раскачиваясь. Когда он  подбежал  к  самолету,  мотор  был  уже
расчехлен, механик, рябой и смешливый парень, нетерпеливо  топтался  у
машины.
   Мотор заревел. Мересьев посмотрел на "шестерку", на  которой  летал
командир эскадрильи. Капитан Чеслов выводил свою машину на поляну. Вот
он поднял в кабине руку. Это означало: "Внимание!" Моторы  ревели.  От
ветра белела прибитая к земле  трава,  зеленые  кроны  плакучих  берез
стлались в воздушных вихрях и трепетали, готовые оторваться  вместе  с
сучьями от деревьев.
   Еще по дороге кто-то из обогнавших Алексея летчиков успел  крикнуть
ему, что "танкачи" переходят в наступление.  Значит,  летчикам  сейчас
предстояло прикрывать проход танкистов через разбитые  и  перепаханные
артиллерией вражеские укрепления,  расчищать  и  охранять  воздух  над
наступающими  танкистами.  Стеречь  воздух?   Все   равно.   В   таком
напряженном сражении и это не могло быть пустым вылетом. Где-то там, в
небе, рано или поздно встретится враг. Вот она,  проба  сил,  вот  где
Мересьев докажет, что он  не  хуже  любого  другого  летчика,  что  он
добился своего!
   Алексей волновался. Но это не был страх смерти. Это  не  было  даже
ощущением  опасности,  свойственным  и  самым  храбрым,  хладнокровным
людям. Его заботило другое: проверили ли оружейники пулеметы и  пушки;
не отказал бы мегафон в новом, не опробованном в бою шлеме; не  отстал
бы Петров, не зарвался бы он, если доведется ввязаться  в  драку;  где
палка - не потерялся ли подарок Василия Васильевича; и даже: не стянул
бы кто-нибудь из землянки книжку - роман, дочитанный вчера  до  самого
интересного места и впопыхах забытый на столе.  Он  вспомнил,  что  не
попрощался с Петровым, и уже из кабины помахал ему рукой.  Но  тот  не
видел. Лицо ведомого в кожаной рамке шлема пылало красными пятнами. Он
нетерпеливо следил за поднятой рукой командира. Вот  рука  опустилась.
Закрылись кабины.
   Тройка машин  фыркнула  на  старте,  тронулась,  побежала,  за  ней
потянулась другая, и уже  приходила  в  движение  третья.  Вот  первые
самолеты скользнули в небо. Вслед за ними разбегается звено Мересьева.
Уже внизу покачивается из стороны в сторону плоская земля. Не теряя из
виду первой тройки, Алексей пристраивает к ней свое  звено,  а  сзади,
впритык к ним, идет третье.
   Вот и передовая. Рябая, изъязвленная снарядами земля,  напоминающая
сверху пыльную дорогу, на которую упали первые  щедрые  потоки  ливня.
Изрыты, вскопаны ходы траншей, маленькие прыщики  блиндажей  и  дзотов
топорщатся бревнами и кирпичом. Желтые искры вспыхивают  и  гаснут  по
всей истерзанной долине. Это и есть  огонь  великого  сражения.  Каким
игрушечным, маленьким и странным кажется все это сверху!  Не  верится,
что там, внизу, все горит,  ревет,  сотрясается  и  смерть  гуляет  по
изувеченной земле, в дыму и копоти, собирая обильную жатву.
   Они пролетели над передовой, дали  полукруг  над  вражеским  тылом,
опять перемахнули линию боя. Никто не стреляет по ним.  Земля  слишком
занята своими тяжелыми земными  делами,  чтобы  обращать  внимание  на
девять маленьких  самолетов,  змейкой  летающих  над  ней.  А  где  же
танкисты?  Ага!  Вот  они.  Мересьев  увидел,  как  из  яркой   зелени
лиственного леса один за другим стали выползать на поле танки, похожие
сверху на неповоротливых сереньких жучков. Через мгновение их высыпало
уже много, но новые и новые лезли  из  пенистой  зелени,  тянулись  по
дорогам, пробирались лощинами.  Вот  первые  уже  взбежали  на  горку,
достигли вспаханной снарядами земли. Красные искорки стали  слетать  с
их хоботков. Даже ребенка, даже нервную женщину  не  испугала  бы  эта
гигантская танковая атака, этот стремительный  набег  сотен  машин  на
остатки немецких укреплений, если бы они наблюдали ее с  воздуха,  как
наблюдал ее Мересьев. В это  время  сквозь  шум  и  звон,  наполнявший
наушники шлема, он услышал хриплый и вялый даже сейчас голос  капитана
Чеслова:
   -  Внимание!  Я  -  "Леопард-три",  я   -   "Леопард-три".   Справа
"лаптежники", "лаптежники"!
   Где-то  впереди  увидел  Алексей  короткую  черточку  командирского
самолета. Черточка покачалась. Это означало: делай, что я.
   Мересьев передал эту же команду назад своему звену.  Он  оглянулся:
ведомый висел с ним рядом, почти не отрываясь. Молодец!
   - Держись, старик! - крикнул ему Мересьев.
   - Держусь, - отозвалось ему из хаоса, треска и шума.
   - Я - "Леопард-три", я - "Леопард-три". За  мной!  -  прозвенело  в
ларингофоне.
   Враг был близко. Чуть ниже их в любимом  немцами  строю  -  двойным
гусем - шли одномоторные пикировщики  Ю-87.  Они  имели  неубирающиеся
шасси. Шасси эти в полете висели  под  брюхом.  Колеса  были  защищены
продолговатыми обтекателями. Было похоже, что из брюха  машины  торчат
ноги, обутые в лапти. Поэтому летная молва на всех фронтах и окрестила
их "лаптежниками". Знаменитые пикировщики, стяжавшие себе  разбойничью
славу в боях над Польшей, Францией,  Голландией,  Данией,  Бельгией  и
Югославией, немецкая новинка, о которой в начале  войны  пресса  всего
мира рассказывала столько страшных  историй,  -  быстро  устарели  над
просторами Советского Союза.
   Советские летчики в многочисленных боях нащупали их слабые места, и
"лаптежник" стал считаться у советских асов даже не  бог  весть  какой
богатой добычей, чем-то вроде  глухаря  или  зайца,  не  требующих  от
охотника настоящего мастерства.
   Капитан Чеслов тянул свою эскадрилью  не  на  врага,  а  куда-то  в
обход. Мересьев решил, что осторожный капитан  заходит  "под  солнце",
чтобы потом,  замаскировавшись  в  его  ослепляющих  лучах,  оставаясь
невидимым, подкрасться к врагу вплотную и сразу  обрушиться  на  него.
Алексей усмехнулся: не много ли чести для "лаптежников" - делать такой
сложный маневр? А впрочем, осторожность не вредит. Он снова оглянулся.
Петров шел сзади. Его было отлично видно на фоне белого облака.
   Теперь строй вражеских пикировщиков висел от них справа. Немцы  шли
красиво,  ровно,  будто  связанные  между  собой  невидимыми   нитями.
Плоскости их машин ослепительно сверкали, освещенные сверху солнцем.
   - ..."Леопард-три". Атака!  -  рванулся  в  уши  Мересьева  отрывок
командирской фразы.
   Он видел, как справа, сверху, точно бешено скользя с ледяной  горы,
во фланг вражескому строю неслись Чеслов и  его  ведомый.  Нити  трасс
хлестнули по ближайшему "лаптежнику", тот вдруг провалился, и Чеслов с
ведомым и третий из его звена проскочили в образовавшееся пространство
и исчезли за немецкой шеренгой. Шеренга немецких  пикировщиков  тотчас
же сомкнулась  за  ними.  "Лаптежники"  продолжали  идти  в  идеальном
порядке.
   Сказав свой позывной, Алексей хотел  крикнуть:  "Атака!"  -  но  от
возбуждения из горла вырвалось только свистящее: "А-а-а!" Он уже несся
вниз, ничего не видя, кроме этого стройно плывущего вражеского  строя.
Он наметил себе того самого  немца,  который  заступил  место  сбитого
Чесловым. В ушах у Алексея  звенело,  сердце  готово  было  выпрыгнуть
через горло. Он поймал самолет в паутинный крестик прицела и  несся  к
нему, держа оба больших  пальца  на  гашетках.  Точно  серые  пушистые
веревки мелькнули справа от него. Ага! Стреляют.  Промазали.  Снова  и
уже ближе. Цел. А  Петров?  Тоже  цел.  Он  слева.  Отвернул.  Молодец
мальчишка! Серый борт "лаптежника" увеличивается  в  крестике.  Пальцы
чувствуют холодный алюминий гашеток. Еще чуть-чуть...
   Вот когда Алексей с торжеством ощутил совершенное слияние со  своей
машиной! Он чувствовал мотор,  точно  тот  бился  в  его  груди,  всем
существом  своим  он   ощущал   крылья,   хвостовые   рули,   и   даже
неповоротливые    искусственные    ноги,    казалось    ему,    обрели
чувствительность  и  не  мешали  этому  его  соединению  с  машиной  в
бешено-стремительном  движении.  Выскользнула,  но  снова  поймана   в
крестик прицела стройная, зализанная туша  "немца".  Несясь  прямо  на
него, Мересьев нажал гашетку. Он не слышал выстрелов,  не  видел  даже
огневых трасс, но знал, что попал,  и,  не  останавливаясь,  продолжал
нестись на вражеский  самолет,  зная,  что  тот  провалится  и  он  не
столкнется с ним. Оторвавшись от прицела, Алексей с удивлением увидел,
что рядом провалился еще и второй. Неужели он  случайно  сбил  и  его?
Нет. Это Петров. Он тянул справа. Это  его  работа.  Молодец  новичок!
Удаче молодого Друга Алексей порадовался даже больше, чем своей.
   Второе звено проскользнуло в брешь немецкого строя. А тут была  уже
кутерьма. Вторая волна  немцев,  в  которой  шли,  по-видимому,  менее
опытные пилоты, уже  рассыпалась  и  потеряла  строй.  Самолеты  звена
Чеслова носились между этими расползавшимися "лаптежниками",  расчищая
небо и заставляя врага второпях опорожнять бомбовые кассеты на свои же
собственные окопы. В  том,  чтобы  заставить  немцев  пробомбить  свои
укрепления, и состояла расчетливая затея капитана Чеслова. Заход  "под
солнце" играл в ней подчиненную роль.
   Но строй первой шеренги  немцев  снова  сомкнулся,  и  "лаптежники"
продолжали тянуться к  месту  прорыва  танков.  Атака  третьего  звена
успеха не имела. Немцы не потеряли ни одной машины, а один истребитель
исчез, подбитый вражеским стрелком. Место развертывания танковой атаки
было близко. Не было  времени  снова  набирать  высоту.  Чеслов  решил
рискнуть атаковать снизу. Алексей мысленно  одобрил  его.  Ему  самому
хотелось "ткнуть" врага в брюхо, используя  чудесные  боевые  свойства
ЛА-5 на вертикальном маневре. Первое звено уже неслось вверх,  и  нити
трасс поднимались в воздух, как острые струи фонтанов. Два немца сразу
отпали от строя. Один из них, должно быть перерезанный пополам,  вдруг
раскололся в воздухе. Хвост его чуть было не задел мотора мересьевской
машины.
   - Следи! - гикнул Мересьев, скользнув глазом по силуэту ведомого, и
выжал ручку на себя.
   Земля опрокинулась. Точно  тяжелый  удар  втиснул  его  в  сиденье,
прижал к нему. Он почувствовал вкус крови во рту и на губах, в  глазах
замельтешила красная пелена. Машина, встав почти вертикально,  неслась
вверх. Лежа на спинке сиденья, Алексей на мгновение увидел в  крестике
пятнистое  брюхо  "лаптежника",  смешные  лапти,  накрывающие  толстые
колеса, и даже комья аэродромной глины, при