имый с земли бой, но был он  так  непохож  на  то,  что
видит  участник  воздушной  схватки,  и   казался   он   снизу   таким
незначительным и неинтересным, что Алексей следил  за  ним  совершенно
спокойно.
   Даже когда сверху послышался  пронзительно  сверлящий,  нарастающий
визг и, точно черные капли, стряхнутые  с  кисточки,  понеслись  вниз,
стремительно увеличиваясь в объеме, серии  бомб,  он  не  испугался  и
слегка приподнял голову, чтобы посмотреть, куда они упадут.
   Тут несказанно удивил Алексея  "метеорологический  сержант".  Когда
визг бомб поднялся до самой высокой ноты, девушка, стоявшая по пояс  в
щели и, как всегда, исподтишка смотревшая на  него,  вдруг  выскочила,
бросилась к носилкам, упала и всем дрожащим от волнения и страха телом
закрыла его, прижимая к земле.
   На мгновение рядом, возле  самых  глаз,  увидел  он  ее  загорелое,
совсем детское, с пухлыми губами и тупым  облупившимся  носиком  лицо.
Грянул разрыв - где-то в лесу. Сразу же ближе раздался другой, третий,
четвертый. Пятый грохнул так, что, подпрыгнув,  загудела  земля  и  со
свистом упала обрубленная осколком широкая крона березы,  под  которой
лежал Алексей. Еще раз мелькнуло  перед  глазами  бледное,  искаженное
ужасом девичье лицо, он почувствовал на своей щеке ее прохладную щеку,
и в коротком перерыве между грохотом двух бомбовых очередей губы  этой
девушки испуганно и неистово шепнули:
   - Милый!.. Милый!
   Новая бомбовая очередь потрясла землю. Над  аэродромом  с  грохотом
взметнулись к небу столбы разрывов - точно выскочила из земли  шеренга
деревьев, их  кроны  мгновенно  распахнулись,  потом  с  громом  опали
комьями мерзлого грунта, оставив  в  воздухе  бурый,  едкий,  пахнущий
чесноком дым.
   Когда дым осел, кругом было уже тихо.  Звуки  воздушного  боя  едва
слышались из-за леса.  Девушка  уже  вскочила  на  ноги,  щеки  ее  из
зеленовато-бледных стали багровыми, она покраснела до слез и, не глядя
на Алексея, извинялась:
   - Я не сделала вам больно? Дура я, дура, господи, извините меня!
   - Что ж теперь каяться? - ворчал Юра, которому обидно было, что  не
он, а эта вот девчонка с метеостанции закрыла собой его друга.
   Ворча, он отряхнул свой  комбинезон,  почесал  в  затылке,  покачал
головой, смотря на  лучистый  излом  обезглавленной  осколком  березы,
ствол которой быстро  заплывал  прозрачным  соком.  Это  сок  раненого
дерева, сверкая, стекал по мшистой коре и капал  на  землю,  чистый  и
прозрачный, как слеза.
   - Глядите ж, береза плачет, - сказала  Леночка,  которая  в  минуту
опасности не потеряла своего задорного удивленного вида.
   - Заплачешь! - мрачно ответил Юра. - Ну,  сеанс  окончен,  понесли.
Цел санитар-то, не пригрело его?
   - Весна! - сказал Мересьев, посмотрев на израненный  ствол  дерева,
на прозрачный, сверкающий на солнце сок, частыми каплями  падающий  на
землю, на курносого, в не по росту большой шинели  "метеорологического
сержанта", которого он не знал даже, как зовут.
   Когда втроем - Юра спереди, а девушки сзади - несли его  носилки  к
самолету через дымящиеся еще воронки, в которые натекала  талая  вода,
он с любопытством косился на маленькую крепкую руку, высовывавшуюся из
грубого обшлага шинели и цепко державшую носилки. Что с ней?  Или  эти
слова померещились ему с испугу?
   В этот знаменательный для Алексея Мересьева день ему довелось стать
свидетелем еще одного события. Уже близок был  серебристый  самолет  с
красными  крестами  на  крыльях  и  фюзеляже,  уже  видно  было,  как,
покачивая головой, ходит вокруг него бортмеханик, оглядывая, не побило
ли машину осколком и взрывной волной, - когда  один  за  другим  стали
садиться истребители. Они вырывались из-за леса и, скользнув вниз,  не
делая обычного круга, приземлялись  и  с  ходу  подруливали  к  лесной
опушке, к своим капонирам.
   Скоро небо стихло. Аэродром очистился, смолкла воркотня  моторов  в
лесу. Но у командного пункта  еще  стояли  люди  и  смотрели  в  небо,
загораживая ладонями глаза от солнца.
   - "Девятка" не пришла! Кукушкин застрял! - сообщил Юра.
   Алексей  вспомнил  маленькое  желчное  личико   Кукушкина,   всегда
сохранявшее брюзгливое выражение, и вспомнил, как этот самый  Кукушкин
сегодня заботливо поддерживал его носилки. Неужели? Эта  мысль,  такая
обычная для летчиков в горячие дни, сейчас, когда  Алексей  выключился
из жизни аэродрома, заставила его вздрогнуть.
   В это время в небе послышался рокот.
   Юра радостно подскочил:
   - Он!
   У командного пункта произошло движение. Что-то случилось. "Девятка"
не садилась, а шла над аэродромом по  широкому  кругу,  и,  когда  она
проходила над головой Алексея, он увидел, что часть крыла у нее отбита
и - самое страшное! - из фюзеляжа виднелась только одна "нога". Воздух
одна за другой вспороли красные  ракеты.  Кукушкин  снова  прошел  над
головами. Его  самолет  напоминал  птицу,  кружащуюся  над  разоренным
гнездом и не знающую, куда ей сесть. Он шел уже на третий круг.
   - Сейчас прыгнет, бензин на исходе, на соплях дожимает! - прошептал
Юра, смотря на часы.
   В  таких  случаях,  когда  посадка  была  уже  невозможна,  летчику
разрешалось, набрав высоту, выбрасываться с парашютом. Вероятно, такой
приказ получила уже с земли и  "девятка".  Но  она  упрямо  ходила  по
кругу.
   Юра смотрел то на самолет, то на  часы.  Когда  ему  казалось,  что
мотор работает тише, он приседал и отворачивался.  Неужели  он  думает
спасти машину? "Прыгай, да прыгай же!" - думал каждый.
   С  аэродрома  соскользнул  истребитель  с   единицей   на   хвосте:
рванувшись в воздух, он с первого же  круга  мастерски  подстроился  к
раненой  "девятке".  По  спокойно-мастерскому  стилю  полета   Алексей
угадал, что это сам командир полка. Решив, очевидно, что  у  Кукушкина
испортилось радио или что он растерялся,  он  пошел  к  нему,  покачал
крыльями, сигналя: "делай, что я", и стал уходить в  сторону,  забирая
ввысь. Он приказывал ему отойти в сторону и прыгать.  Как  раз  в  это
время Кукушкин сбавил газ и пошел на посадку. Раненый  самолет  его  с
поломанным  крылом  пронесся  над  самой   головой   Алексея,   быстро
приближаясь  к  земле.  Вот  где-то  у  самой  черты  земли  он  резко
накренился влево, припав на здоровую "ногу", немного пробежал на одном
колесе, сбавляя скорость,  потом  упал  направо  и,  зацепив  здоровым
крылом за землю, стремительно  повернулся  вокруг  своей  оси,  подняв
целые тучи снега.
   В последнее мгновение он скрылся из глаз.  Когда  же  снежная  пыль
осела, стало видно - в стороне от раненой, накренившейся набок  машины
что-то чернеет на  снегу.  И  к  этой  черной  точке  бежали  люди  и,
покрякивая сиреной, во весь опор несся санитарный автомобиль.
   "Спас, спас машину! Вот так Кукушкин! Когда это он так научился?" -
думал Мересьев, лежа на носилках и завидуя товарищу.
   Ему самому захотелось что есть духу бежать туда, где на снегу лежал
этот маленький, никем не  любимый  человек,  оказавшийся  вдруг  таким
стойким, таким мастером. Но Алексей был  спеленат,  прижат  к  полотну
носилок,  раздавлен  огромной  болью,  которая  снова  со  всей  силой
навалилась на него, как только схлынуло нервное напряжение.
   Все эти происшествия заняли не больше часа, но их было  так  много,
что Алексей не сразу разобрался в них. Только когда носилки  его  были
закреплены в специальных гнездах санитарного самолета и  он  невзначай
опять  перехватил  на  себе  пристальный  взгляд   "метеорологического
сержанта", он по-настоящему понял значение слов, сорвавшихся у девушки
с побелевших губ между разрывами двух  бомбовых  очередей.  Ему  стало
стыдно, что он даже не знает  по  имени  эту  славную  самоотверженную
девушку.
   - Товарищ сержант... - тихо сказал он, благодарно посмотрев на нее.
   За ревом прогреваемого мотора вряд ли эти слова дошли  до  нее.  Но
она шагнула к нему и протянула небольшой сверток.
   - Товарищ старший лейтенант, это  ваши  письма.  Я  берегла  их,  я
знала, вы живы, вы вернетесь. Знала, чувствовала...
   Она положила ему на грудь тоненькую  стопку  писем.  Среди  них  он
узнал треугольнички матери с выведенными нечетким старческим  почерком
адресами и знакомые конверты, похожие на те, что  он  всегда  носил  с
собой в кармане гимнастерки. Он просиял, увидев эти конверты, и сделал
движение, чтобы высвободить руку из-под одеяла.
   - Это от девушки? - горестно спросил  "метеорологический  сержант",
снова краснея до того, что длинные бронзовые ресницы слиплись от слез.
   Мересьев понял, что он не ослышался тогда, во время разрыва,  понял
и не решился сказать правду.
   - От замужней сестры. У нее другая фамилия, - сказал он,  чувствуя,
что сам себе противен.
   Сквозь рокот  прогреваемых  моторов  послышались  голоса.  Открылся
боковой люк, в него влез незнакомый врач в халате поверх шинели.
   - Один больной уже здесь? - спросил он, посмотрев на  Мересьева.  -
Отлично! Вносите другого, сейчас летим. А вы что тут делаете, мадам? -
Он посмотрел сквозь запотевшие очки на "метеорологического  сержанта",
старавшегося спрятаться за спину Юры. - Прошу выйти, сейчас летим. Эй!
Давайте носилки!
   - Пишите, ради бога пишите, я буду ждать! - услышал  Алексей  шепот
девушки.
   Врач с помощью Юры поднимал в самолет носилки,  на  которых  кто-то
тихо и протяжно стонал. Когда их ставили в гнездо, простыня слетела, и
Мересьев увидел на них искаженное страданием  лицо  Кукушкина.  Доктор
потер руки, осмотрел кабину, похлопал Мересьева по животу:
   - Отлично, великолепно! Итак, молодой человек, вот  вам  компаньон,
чтобы не скучно было лететь. А? Теперь  все  посторонние  вон.  А  эта
Лорелея в сержантском звании исчезла? Очень хорошо. Прошу двигаться!..
   Он вытолкал замешкавшегося Юру. Двери закрыли,  самолет  вздрогнул,
тронулся, запрыгал и потом стих и плавно поплыл в  родной  стихии  под
ровный рокот моторов. Врач, держась за стены, подошел к Мересьеву.
   - Как себя чувствуем? Дайте пульс. - Он с любопытством посмотрел на
Алексея  и  покачал  головой:  -  М-да!  Сильная  личность!  Про  ваши
приключения друзья рассказывают что-то такое  совершенно  невероятное,
джек-лондоновское.
   Он присел в свое кресло, поерзал в  нем,  усаживаясь  поудобнее,  и
сразу обмяк и поник, засыпая.  И  видно,  как  смертельно  устал  этот
немолодой бледный человек.
   "Что-то джек-лондоновское!" - подумал Мересьев, и в памяти возникло
далекое  воспоминание  детства  -  рассказ  о  человеке,   который   с
обмороженными ногами движется через пустыню,  преследуемый  больным  и
голодным зверем. Под  убаюкивающий,  ровный  гул  моторов  все  начало
плыть, терять очертания, растворяться в серой мгле, и последней мыслью
засыпающего Алексея была странная мысль о том, что нет  ни  войны,  ни
бомбежки, ни этой мучительной, непрерывной, ноющей боли  в  ногах,  ни
самолета, несущегося  к  Москве,  что  все  это  из  чудесной  книжки,
читанной в детстве в далеком городе Камышине.


                             Часть вторая


1

   Андрей Дегтяренко и Леночка не  преувеличивали,  расписывая  своему
другу великолепие столичного госпиталя, куда по  просьбе  командующего
армией был  помещен  Алексей  Мересьев,  а  за  компанию  и  лейтенант
Константин Кукушкин, доставленный вместе с ним в Москву.
   До войны это была клиника института, где известный советский ученый
изыскивал новые методы быстрого восстановления человеческого организма
после болезней и травм. У этого  учреждения  были  крепко  сложившиеся
традиции и мировая слава.
   В дни войны ученый превратил клинику своего института в  офицерский
госпиталь. По-прежнему больным предоставлялись тут все  виды  лечения,
какие только знала к тому времени передовая наука.  Война,  бушевавшая
недалеко от столицы,  вызвала  такой  приток  раненых,  что  госпиталю
пришлось вчетверо увеличить число коек по сравнению с тем, на какое он
был рассчитан.  Все  подсобные  помещения  -  приемные  для  встреч  с
посетителями, комнаты для чтения и  тихих  игр,  комнаты  медицинского
персонала и общие столовые для выздоравливающих -  были  превращены  в
палаты. Ученый уступил для раненых даже свой кабинет,  смежный  с  его
лабораторией, а сам вместе  со  своими  книгами  и  привычными  вещами
перебрался в маленькую комнатку, где раньше была  дежурка.  И  все  же
порой приходилось ставить койки в коридорах.
   Среди  сверкающих  белизною  стен,  казалось   самим   архитектором
предназначенных для  торжественной  тишины  храма  медицины,  отовсюду
слышались протяжные стоны, оханье, храп  спящих,  бред  тяжелобольных.
Прочно воцарился тут тяжкий, душный запах войны - запах  окровавленных
бинтов, воспаленных ран, заживо гниющего человеческого  мяса,  который
не в силах было истребить никакое проветривание.  Уже  давно  рядом  с
удобными, сделанными  по  чертежам  самого  ученого  кроватями  стояли
походные раскладушки. Не хватало посуды.  Наряду  с  красивым  фаянсом
клиники были в ходу мятые алюминиевые миски. Разорвавшаяся  неподалеку
бомба взрывной волной выдавила стекла огромных итальянских окон, и  их
пришлось забить фанерой. Не хватало воды, то и дело выключался газ,  и
инструменты приходилось кипятить на старинных  спиртовках.  А  раненые
все поступали. Их привозили все больше и больше  -  на  самолетах,  на
автомашинах, в поездах. Приток их рос по  мере  того,  как  на  фронте
возрастала мощь нашего наступления.
   И  все  же  персонал  госпиталя  -  весь,  начиная  с   его   шефа,
заслуженного деятеля наук и депутата Верховного Совета, и кончая любой
сиделкой,  гардеробщицей,  швейцаршей,  -  все  эти  усталые,   иногда
полуголодные,  сбившиеся  с   ног,   невыспавшиеся   люди   продолжали
фанатически блюсти  порядки  своего  учреждения.  Сиделки,  дежурившие
порой по две и даже по три смены подряд, использовали любую  свободную
минуту для того, чтобы чистить,  мыть,  скрести.  Сестры,  похудевшие,
постаревшие, шатавшиеся от усталости, по-прежнему являлись на работу в
крахмальных  халатах  и  были  так  же  скрупулезно  требовательны   в
исполнении врачебных назначений. Ординаторы, как и прежде, придирались
к малейшему пятнышку на постельном  белье  и  свежим  носовым  платком
проверяли чистоту стен, лестничных перил, дверных ручек. Сам  же  шеф,
огромный краснолицый  старик  с  седеющей  гривой  над  высоким  лбом,
усатый, с черной, густо посеребренной эспаньолкой, неистовый ругатель,
дважды в день, как и до войны,  в  сопровождении  стаи  накрахмаленных
ординаторов и ассистентов обходил в положенные  часы  палаты,  смотрел
диагнозы новичков, консультировал тяжелые случаи.
   В те дни боевой страды у него была уйма дел и вне этого  госпиталя.
Но он всегда находил время для любимого детища, выкраивая часы за счет
отдыха и сна. Распекая кого-нибудь из персонала за нерадивость - а  он
делал это  шумно,  страстно,  обязательно  на  месте  происшествия,  в
присутствии больных, - он всегда говорил, что его клиника,  образцово,
как и прежде, работающая в настороженной, затемненной, военной Москве,
- это и есть их ответ всем этим гитлерам и герингам, что он не  желает
слышать никаких ссылок на трудности войны, что  бездельники  и  лодыри
могут убираться ко всем чертям и что именно сейчас-то, когда  все  так
трудно,  в  госпитале  должен  быть  особо  строгий  порядок.  Сам  он
продолжал совершать свои обходы с такой точностью, что сиделки все так
же проверяли по его появлению стенные часы в палатах.  Даже  воздушные
тревоги не нарушали точности этого человека. Должно быть, именно это и
заставляло персонал творить чудеса и в совершенно невероятных условиях
поддерживать довоенные порядки.
   Однажды во время утреннего  обхода  шеф  госпиталя  -  назовем  его
Василием Васильевичем - наткнулся на  две  койки,  стоявшие  рядом  на
лестничной площадке третьего этажа.
   - Что за выставка? - рявкнул он  и  метнул  из-под  мохнатых  своих
бровей в ординатора  такой  взгляд,  что  этот  высокий  сутулый,  уже
немолодой человек очень почтенной внешности вытянулся, как школьник.
   - Только ночью привезли... Летчики. Вот этот с  переломом  бедра  и
правой руки. Состояние нормальное. А тот, - он показал рукой на  очень
худого человека неопределенных лет, неподвижно лежавшего  с  закрытыми
глазами,  -  тот  тяжелый.  Раздроблены  плюсны  ног,  гангрена  обеих
ступней, а главное  -  крайнее  истощение.  Я  не  верю,  конечно,  но
сопровождавший их  военврач  второго  ранга  пишет,  будто  больной  с
раздробленными ступнями восемнадцать дней выползал из немецкого  тыла.
Это, конечно, преувеличение.
   Не слушая ординатора, Василий Васильевич приподнял одеяло,  Алексей
Мересьев лежал со скрещенными  на  груди  руками;  по  этим  обтянутым
темной кожей рукам, резко выделявшимся на  белизне  свежей  рубашки  и
простыни, можно было бы изучать костное строение  человека.  Профессор
бережно покрыл летчика одеялом и ворчливо перебил ординатора:
   - Почему здесь лежат?
   - В коридоре места уже нет... Вы сами...
   - Что "вы сами", "вы сами"! А в сорок второй?
   - Но это же полковничья.
   - Полковничья? - Профессор вдруг  взорвался:  -  Какой  это  болван
придумал? Полковничья! Дурачье!
   - Но ведь нам же сказано: оставить  резерв  для  Героев  Советского
Союза.
   - "Героев", "героев"! В этой войне все герои. Да что вы меня учите?
Кто здесь  начальник?  Кому  не  нравятся  мои   распоряжения,   может
немедленно убираться. Сейчас же перенести  летчиков  в  сорок  вторую!
Выдумываете всякие глупости: "полковничья"!
   Он пошел было прочь,  сопровождаемый  притихшей  свитой,  но  вдруг
вернулся, наклонился над койкой Мересьева и, положив на плечо  летчика
свою пухлую, изъеденную бесконечными дезинфекциями, шелушащуюся  руку,
спросил:
   - А верно, что ты больше двух недель полз из немецкого тыла?
   - Неужели у меня гангрена? - упавшим голосом проговорил Мересьев.
   Профессор царапнул сердитым взглядом свою остановившуюся  в  дверях
свиту, глянул летчику прямо в черные большие  его  зрачки,  в  которых
были тоска и тревога, и вдруг сказал:
   - Таких, как ты, грешно обманывать. Гангрена. Но  носа  не  вешать.
Неизлечимых болезней на свете нет, как нет  и  безвыходных  положений.
Запомнил? То-то.
   И он  ушел,  большой,  шумный,  и  уже  откуда-то  издалека,  из-за
стеклянной двери коридора, слышалась его басовитая воркотня.
   - Забавный дядька, - сказал Мересьев, тяжело смотря ему вслед.
   - Псих. Видал? Под нас подыгрывается. Знаем мы таких простеньких! -
отозвался  со  своей  койки  Кукушкин,  криво  усмехаясь.  -   Значит,
сподобились чести в "полковничью" попасть.
   - Гангрена, -  тихо  произнес  Мересьев  и  повторил  с  тоской:  -
Гангрена...


2

   Так называемая "полковничья" палата помещалась во  втором  этаже  в
конце коридора. Окна ее выходили на юг и на восток, и  поэтому  солнце
кочевало по ней весь день, постепенно  перемещаясь  с  одних  коек  на
другие. Это  выла  сравнительно  небольшая  комната.  Судя  по  темным
пятнам, сохранившимся на паркете, стояли в ней до войны  две  кровати,
две тумбочки и круглый стол посредине. Теперь здесь помещались  четыре
койки. На одной лежал  весь  забинтованный,  похожий  на  запеленатого
новорожденного раненый. Он лежал всегда  на  спине  в  смотрел  из-под
бинтов в потолок пустым, неподвижным  взглядом.  На  другой,  рядом  с
которой лежал Алексей, помещался  подвижной  человечек  с  морщинистым
рябым солдатским лицом,  с  белесыми  тонкими  усиками,  услужливый  и
разговорчивый.
   Люди в госпитале быстро знакомятся. К вечеру Алексей уже знал,  что
рябой - сибиряк, председатель колхоза, охотник, а по военной профессии
снайпер, и снайпер удачливый. Со дня знаменитых боев под Ельней, когда
он в составе своей Сибирской дивизии, в которой вместе с  ним  служили
два его сына и зять, включился в войну, он успел,  как  он  выражался,
"нащелкать" до семидесяти немцев. Был он Герой  Со