кивая  слово  "у  вас",
"ваш": - Он у вас настоящий человек. Я - что, а он, ваш-то Гриша,  он,
наверно, вам ничего о себе не рассказывал...
   - Знаете что, Алеша... Вас можно называть Алешей? Я так привыкла по
его письмам... У вас дел больше в Москве нет? Да? Пойдемте ко  мне,  я
уже отдежурила, у меня целые сутки свободные. Пойдемте!  У  меня  есть
водка. Вы любите водку? Я вас угощу.
   На миг откуда-то из глубины памяти глянуло на Алексея и  подмигнуло
ему хитрое лицо майора Стручкова: дескать, видишь, живет одна,  водка,
ага! Но Стручков был так посрамлен, что Алексей ему теперь ни на  грош
не верил. До вечера оставалось много времени, и они пошли по бульвару,
весело болтая, как старые добрые друзья. Ему было приятно, что девушка
эта еле сдержалась, кусая губы, когда он рассказывал о том, какая беда
постигла Гвоздева в начале  войны.  Зеленоватые  глаза  ее  светились,
когда он описывал его военные приключения. Как она гордится  им!  Как,
вся зардевшись, выспрашивает о нем все новые и новые подробности!  Как
негодует, рассказывая о том, что Гвоздев ни с того ни с  сего  прислал
ей вдруг свой денежный аттестат! И почему он так неожиданно сорвался и
уехал? Не предупредил, не оставил  записки,  не  дал  адреса.  Военная
тайна? Но какая же  это  военная  тайна,  когда  человек  уезжает,  не
простившись, и потом ничего не пишет?
   - Кстати, почему вы мне по телефону так  старательно  подчеркивали,
что он отращивает бороду? -  спросила  Анюта,  испытующе  взглянув  на
Алексея.
   - Так, сбрехнул, чепуха, - попытался уклониться Мересьев.
   - Нет, нет, скажите! Я не отстану, скажите. Это тоже военная тайна?
   -  Какая  же  тут  тайна!  Да  просто  это  профессор  наш  Василий
Васильевич ему...  прописал,  чтобы  он  девушкам...  чтобы  он  одной
девушке больше нравился.
   - Ах, вот что, теперь я все понимаю. Та-а-а-ак!
   Анюта как-то сразу потускнела, стала старше, точно выключился  свет
в выпуклых зеленоватых глазах, вдруг стали заметнее бледность ее лица,
крохотные, точно иголкой прочерченные морщинки на лбу и у глаз. И  вся
она, в старенькой гимнастерке, с выгоревшей  пилоткой  на  темно-русых
гладких волосах, показалась Алексею очень усталой и утомленной. Только
яркий, сочный маленький ее рот с едва  приметным  пушком  и  крохотной
родинкой-точкой над верхней губой  говорил,  что  девушка  совсем  еще
молода, что вряд ли ей стукнуло и двадцать лет.
   В  Москве,  бывает,  идешь,  идешь  по  широкой  улице,  под  сенью
красавцев домов, а потом свернешь с этой  улицы,  сделаешь  в  сторону
шагов десять - и перед тобой старый пузатый домик, вросший в  землю  и
смотрящий тусклыми от старости стеклами маленьких окон.  В  таком  вот
домике и жила Анюта.  Они  поднялись  по  узкой,  тесной  лесенке,  на
которой пахло кошками и керосином, на  второй  этаж.  Девушка  открыла
ключом дверь. Перешагнув через стоящие меж дверьми, на холодке,  сумки
с провизией, миски и котелки, они вошли в темную и пустую кухню, через
нее - в коридорчик, заставленный и завешанный, и оказались у небольшой
двери. Худенькая старушка высунулась из двери напротив.
   - Анна Даниловна, там вам письмо, - сказала она и, проводив молодых
людей любопытным взором, скрылась.
   Отец Анюты был преподавателем. Вместе с институтом эвакуировались в
тыл и родители Анюты. Две  маленькие  комнаты,  тесно,  как  мебельный
магазин, заставленные старинной мебелью в полотняных чехлах,  остались
на попечении  девушки.  От  мебели,  от  старых  шерстяных  портьер  и
пожелтевших занавесей, картин, олеографий,  от  статуэток  и  вазочек,
стоявших на пианино, тянуло духом сырости и запустения.
   - Вы извините, я на казарменном положении: из госпиталя хожу  прямо
в институт, а сюда так,  наведываюсь,  -  сказала  Анюта,  краснея,  и
поспешно вместе со скатертью стянула со стола всяческий мусор.
   Она вышла, вернулась, постелила скатерть и аккуратно одернула края.
   - А если домой вырвешься, так устанешь, что еле дойдешь до дивана и
спишь не раздеваясь. Уж где тут убираться!
   Через несколько  минут  уже  пел  электрический  чайник.  На  столе
сверкали старые, с вытертыми боками  фасонистые  чашки.  На  фаянсовой
доске лежал нарезанный лепестками черный хлеб, в вазе на самом донышке
виднелся мелко-мелко накрошенный сахар.  Под  вязаным,  тоже  прошлого
века, чехлом с шерстяными помпонами  вызревал  чай,  источая  приятный
аромат, напоминающий о довоенных временах, а  посреди  стола  сверкала
голубизной непочатая бутылка под конвоем двух тоненьких рюмок.
   Мересьев  был  усажен  в  глубокое  бархатное  кресло.  Из  зеленой
бархатной обивки вылезло столько мочала, что ее не в силах были скрыть
вышитые шерстью дорожки, аккуратно приколотые к сиденью и  спинке.  Но
было оно таким уютным, так ловко и ласково обнимало  оно  человека  со
всех сторон, что Алексей тотчас же развалился в нем, блаженно  вытянув
затекшие, горящие ноги.
   Анюта села возле него на маленькую скамеечку и, глядя снизу  вверх,
как девочка, снова начала расспрашивать его о  Гвоздеве.  Потом  вдруг
спохватилась, ругнула себя, захлопотала, потащила Алексея к столу.
   - Может быть, выпьете, а? Гриша говорил, что танкисты, ну, конечно,
и летчики...
   Она придвинула к нему рюмку.  Водка  голубовато  сверкала  в  ярких
солнечных лучах, пересекавших комнату. Запах спирта напоминал  далекий
лесной аэродром, командирскую столовку,  веселый  гул,  сопровождавший
выдачу за обедом "нормы горючего". Заметив, что вторая рюмка пуста, он
спросил:
   - А вы?
   - Я не пью, - сказала Анюта просто.
   - А если за него, за Гришу?
   Девушка улыбнулась, молча налила себе рюмку;  держа  ее  за  тонкую
талию, задумчиво чокнулась с Алексеем.
   - За его удачу! - решительно сказала она, лихо опрокинула  рюмку  в
рот,  но  тотчас  же  поперхнулась,  закашлялась,  покраснела  и   еле
отдышалась.
   Мересьев почувствовал, как с непривычки водка ударила ему в голову,
разлилась по телу теплом и покоем.  Он  налил  еще.  Анюта  решительно
затрясла головой.
   - Нет-нет, я не пью, вы же видели.
   - А за мою удачу? - сказал Алексей. - Анюта, если бы вы знали,  как
мне нужна удача!
   Как-то очень серьезно посмотрев на  него,  девушка  подняла  рюмку,
ласково кивнула ему головой, тихо пожала ему  руку  у  локтя  и  снова
выпила. Задохнувшись, она еле откашлялась.
   - Что я делаю? После круглосуточного дежурства? Это только за  вас,
Алеша. Вы же... мне Гриша много о вас писал... Я очень, очень хочу вам
удачи! И у вас удача будет, обязательно, слышите - обязательно! -  Она
рассмеялась звонким, рассыпчатым смехом.  -  Что  же  вы  не  кушаете?
Кушайте хлеб. Не стесняйтесь,  у  меня  еще  есть.  Это  вчерашний,  а
сегодняшний  я  еще  не  получала.  -  Улыбаясь,  она  придвинула  ему
фаянсовую дощечку с тоненькими лепестками хлеба, нарезанного, как сыр.
- Да кушайте, кушайте, чудак, а то охмелеете, что с вами будет?
   Алексей отодвинул от себя дощечку с лепестками хлеба, глянул  Анюте
прямо в зеленоватые ее глаза и  на  ее  маленький,  пухлый,  с  яркими
губами рот.
   - А что бы вы сделали, если бы я вас сейчас поцеловал? - спросил он
глухим голосом.
   Она испуганно глянула на него, сразу, должно быть,  отрезвев,  даже
не гневно, нет, а изучающе и разочарованно,  как  человек  смотрит  на
осколок битого стекла, который минуту назад издали  сверкал  и  мнился
ему драгоценным камнем.
   - Вероятно, выгнала бы вас  и  написала  бы  Грише,  что  он  плохо
разбирается в людях, - холодно сказала она, вновь настойчиво  подвигая
ему хлеб. - Закусите, вы пьяны.
   Мересьев просиял:
   - Вот это правильно, вот  за  это  спасибо  вам,  умница!  От  всей
Красной Армии спасибо! Я напишу  Грише,  что  он  хорошо,  он  здорово
разбирается в людях.
   Они проболтали часов  до  трех,  пока  пыльные  сверкающие  столбы,
пронизавшие комнату наискосок, не стали забираться на стену. Пора было
на поезд. С какой-то грустью Алексей встал с удобного зеленого кресла,
унося на френче обрывок мочала. Анюта пошла его провожать. Они шли под
руку, и, отдохнув, ступал он так  уверенно,  что  девушке  подумалось:
полно, так ли, не шутил ли Гриша, говоря,  что  у  приятеля  нет  ног?
Анюта рассказывала Алексею об эвакуационном госпитале, где она  вместе
с другими медичками работала теперь по сортировке раненых, о том,  как
им сейчас трудно, потому что с юга каждый день прибывает по  нескольку
эшелонов, и о  том,  какие  эти  раненые  чудесные  люди,  как  стойко
переносят они страдания.  Вдруг  на  полуфразе  она  перебила  себя  и
спросила:
   - А вы  серьезно  сказали,  что  Гриша  отращивает  бороду?  -  Она
помолчала, задумалась, потом тихо прибавила: - Я все поняла. Скажу вам
честно, как папе: ведь действительно сначала тяжело  смотреть  на  эти
его шрамы. Нет, не тяжело - это не то слово, а немножко  страшно,  что
ли... нет, и не страшно, это тоже не то... Я не знаю, как сказать.  Вы
меня поняли? Это, может быть, нехорошо...  Что  сделаешь!  Но  бежать,
бежать от меня - чудак, господи, какой страшный чудак! Если будете ему
писать, напишите, что он меня очень, ну, очень этим обидел.
   Огромное помещение вокзала было почти пусто. Наполняли его военные,
то деловито спешившие, то молча сидевшие у стен на скамейках, на своих
мешках, на корточках и на полу,  озабоченные,  хмурые,  точно  занятые
какой-то одной общей мыслью. Когда-то по  этой  дороге  осуществлялась
основная связь с Западной Европой. Теперь путь на Запад был перерублен
врагом километрах в восьмидесяти от Москвы,  и  по  слепому  короткому
отростку шло пригородное сообщение. Ходили только  фронтовые  составы,
на которых военные люди часа за два добирались  из  столицы  прямо  до
вторых эшелонов своих дивизий, державших здесь оборону, да из  поездов
электрички каждые полчаса высыпали на платформу толпы рабочих,  живших
в пригородах, крестьянок с молоком, ягодами,  грибами  и  овощами.  Их
шумная волна на мгновение заливала вокзальное помещение, но сейчас  же
выплескивалась  на  площадь,  и  вновь  на  вокзале  оставались   одни
фронтовики.
   В  центральном  зале  висела  большая,  до  самого  потолка,  карта
советско-германского фронта. Девушка в военном, толстощекая и румяная,
стоя на лесенке-стремянке, держа  в  руке  газету  со  свежей  сводкой
Совинформбюро, перекалывала  на  карте  булавками  шнурок,  отмечающий
линию фронта.
   В нижней части карты шнурок резко, углом перемещался вправо.  Немцы
наступали на юге. Они прорвались в изюм-барвенковские ворота. Фронт их
шестой армии, тупым клином вдававшийся в глубь страны, уже  тянулся  к
голубой жиле донской излучины. Девушка переколола  шнурок  вплотную  к
Дону. Совсем рядом толстой артерией извивалась Волга с крупным кружком
Сталинграда и маленькой  точкой  Камышина  над  ним.  Было  ясно,  что
вражеский клин, прилипший к  Дону,  тянется  к  этой  основной  водной
артерии и уже близок от нее и от исторического города. Большая  толпа,
над которой возвышалась девушка на стремянке, в  подавленном  молчании
смотрела на ее пухлые руки, перекалывающие булавки.
   - Прет, собака... Гляди,  как  прет!  -  сокрушенно  подумал  вслух
молодой солдат, обливавшийся  потом  в  еще  не  обмявшейся  новенькой
шинели, угловато коробившейся на нем.
   Худой седоусый  железнодорожник  в  замасленной  форменной  фуражке
хмуро посмотрел на бойца с высоты своего роста.
   - Прет? А ты  чего  пускаешь?  Известно,  прет,  коли  ты  от  него
пятишься. Вояки! Вон куда - аж на самую матушку  Волгу  пустили!  -  В
тоне его слышались боль и скорбь, точно  сына  корил  он  за  большой,
непростительный промах.
   Боец виновато  огляделся  и,  вздернув  на  плечах  новенькую  свою
шинельку, стал выдираться из толпы.
   - Да, провоевали  изрядно,  -  вздохнул  кто-то  и  горько  покачал
головой. - Э-эх!
   - За что его ругать?.. Чем он виноват? Мало их,  что  ли,  полегло?
Силища-то какая прет, почитай, вся  Европа  на  танках.  Удержи-ка  ее
сразу, - заступился за бойца старый человек в брезентовом пыльнике,  с
виду не то сельский учитель, не  то  фельдшер.  -  Коли  подумать  как
следует, должны мы с вами этому бойцу в ножки поклониться,  что  живые
да свободные по Москве ходим. Какие страны  немец  за  недели  танками
затаптывал! А мы год с лишним воюем - и ничего, и бьем, и сколько  уже
его набили. Ему вон, бойцу-то, весь мир должен в ножки кланяться, а вы
- "пятишься"!
   - Да знаю, знаю, не  агитируй  меня,  бога  ради!  Ум-то  знает,  а
сердце-то   болит,   душа-то   разрывается,    -    хмуро    отозвался
железнодорожник.  -  Ведь  по  нашей  земле  фашист  идет,  наши  дома
терзает...
   - A он там? - спросила Анюта, показывая рукой на юг.
   - Там. И она там, - отвечал Алексей.
   У самой голубой петли Волги, повыше Сталинграда, он видел маленький
кружочек  с  надписью  "Камышин".  Для  него  это   была   не   просто
географическая  точка.  Зеленый  городок,  заросшие  травой  окраинные
улицы, тополя, шелестящие глянцевитыми пыльными листьями, запах  пыли,
укропа, петрушки из-за  огородных  плетней,  полосатые  шары  арбузов,
словно разбросанные на черной и сухой глине бахчи  в  высохшей  ботве,
остро пахнущие полынью степные  ветры,  необозримая  сверкающая  гладь
реки и  девушка,  стройная,  сероглазая,  загорелая,  и  мать,  седая,
суетливо-беспомощная...
   - И они там, - сказал он еще раз.


2

   Поезд электрички, бойко журча колесами и  сердито  рявкая  сиреной,
резво бежал по Подмосковью. Алексей Мересьев сидел у окна, притиснутый
к самой стенке бритым старичком в  широкополой  горьковской  шляпе,  в
золотом пенсне на черном шнурочке. Огородная  тяпка,  заступ  и  вилы,
аккуратно обернутые газетой и перевязанные шнурком, торчали у старичка
меж коленей. Как и все в те грозные дни, старичок жил войной. Он бойко
тряс перед носом Мересьева сухой ладошкой  и  многозначительно  шептал
ему на ухо:
   - Вы не смотрите, что я штатский,  -  я  отлично  понял  наш  план:
заманить врага в приволжские степи,  да-с,  дать  ему  растянуть  свои
коммуникации, как говорят теперь,  оторваться  от  баз,  а  потом  вот
отсюда, с запада  и  с  севера,  раз-раз,  коммуникации  перерезать  и
разделаться с ним. Да-с, да-с... И это очень разумно. Ведь против  нас
не один Гитлер. Своим кнутом он гонит на нас Европу. Ведь мы  один  на
один  против  армии  шести  стран  сражаемся.   Единоборствуем.   Надо
амортизировать этот страшный удар хотя  бы  пространством,  да-с.  Это
единственный разумный выход. Ведь в конце концов союзнички-с молчат...
А? Как вы думаете?
   - Я думаю, чепуху вы  говорите.  Родная  земля  -  слишком  дорогой
материал  для  амортизаторов,  -  неприветливо   отозвался   Мересьев,
вспомнив почему-то пепелище мертвой деревни, по которой  он  проползал
зимой.
   Но старичок бубнил и бубнил у самого уха, обдавая  летчика  запахом
табака и ячменного кофе.
   Алексей высунулся в окно. Подставляя лицо порывам теплого  пыльного
ветра, жадно смотрел он на бегущие мимо поезда платформы с полинявшими
зелеными решетками, с  кокетливыми  ларьками,  забитыми  горбылем,  на
дачки, глядевшие из лесной зелени,  на  изумрудные  заливные  лужки  у
высохших русел крохотных речушек, на восковые свечи сосновых  стволов,
янтарно золотевшие среди хвои в  лучах  заката,  на  широкие  синеющие
вечерние дали, открывшиеся из-за леса.
   - ...Нет, вот вы военный, вы скажите: хорошо это?  Вот  уже  больше
года мы деремся с фашизмом один на один, а? А  союзнички-с,  а  второй
фронт? Вот вы представьте картину. Воры напали на  человека,  который,
ничего не подозревая, работал себе в поте лица. И  он  не  растерялся,
этот человек, схватился с ними драться и дерется.  Кровью  истекает  и
дерется, бьет их чем попало. Он один, а их много, они  вооружены,  они
его давно подстерегали. Да-с. А соседи видят эту сцену и стоят у своих
хат и сочувствуют: дескать, молодец, ах, какой молодец! Так их, ворюг,
и надо, бей их, бей! Да вместо того, чтобы помочь от  воров  отбиться,
камушки, железки ему протягивают: на, дескать, ударь  этим  крепче.  А
сами в сторонке. Да-с, да-с, так они  и  делают  сейчас,  союзнички...
Пассажиры-с...
   Мересьев с интересом оглянулся на старичка. Многие теперь  смотрели
в их сторону, в со всех концов переполненного вагона слышалось:
   - Что ж, и правильно. Один на один воюем. Где он, второй фронт-то?
   - Ничего, с работой, бог даст, и одни справимся, а к обеду, чай,  и
они поспеют, второй-то фронт.
   Поезд притормозил около дачной платформы. В вагон  вошло  несколько
раненых в пижамах, на костылях и  с  палочками,  с  кулечками  ягод  и
семечек. Они ездили, должно быть, из какого-то госпитального дома  для
выздоравливающих на здешний  базар.  Старичок  сейчас  же  сорвался  с
места.
   - Садитесь, голубчик, садитесь, - и чуть не насильно усадил  рыжего
парня на костылях, с забинтованной ногой  на  свое  место.  -  Ничего,
ничего, сидите, не беспокойтесь, мне сейчас выходить.
   Для пущего правдоподобия старичок  со  своими  тяпками  и  граблями
сделал даже движение к двери. Молочницы стали тесниться на  скамейках,
уступая раненым место.  Откуда-то  сзади  Алексей  услышал  осуждающий
женский голос:
   - И не стыдно человеку? Возле увечный воин стоит, мается, затолкали
совсем, а он, здоровый, сидит и ухом не  ведет.  Словно  сам  от  пули
заговоренный. А еще командир, летчик!
   Алексей вспыхнул от незаслуженной этой обиды.  Бешено  шевельнулись
его ноздри. Но вдруг, просияв, он вскочил с места:
   - Садись, браток.
   Раненый смутился, отпрянул:
   - Что вы, товарищ старший лейтенант! Не беспокойтесь, я постою. Тут
недалеко, две остановки.
   - Садись, говорят! - крикнул ему Мересьев, чувствуя прилив  озорной
веселости.
   Он пробрался к стенке вагона и, прислонившись к ней, встал опираясь
о палку обеими руками. Стоял и улыбался. Старушка в  клетчатом  платке
поняла, должно быть, свою оплошность.
   - Вот народ!.. Ближние кто, уступите место командиру с  клюшкой.  И
не стыдно? Вон ты, в шляпке: кому война, а тебе, знать, мать родна,  -
расселась!.. Товарищ командир, ступайте сюда вот, на  мое  местечко...
Да раздайтесь вы, бога ради, дайте командиру пройти!
   Алексей  сделал  вид,  что  не  слышит.  Нахлынувшая  было  радость
потускнела. В это время проводница назвала  нужную  ему  остановку,  и
поезд стал мягко тормозить. Пробираясь  сквозь  толпу,  Алексей  опять
столкнулся у двери со старичком  в  пенсне.  Тот  подмигнул  ему,  как
старому знакомому.
   - А что, думаете, все-таки  второй  фронт  откроют?  -  спросил  он
шепотом.
   - Не откроют, так сами  справимся,  -  ответил  Алексей,  сходя  на
деревянный перрон.
   Журча колесами, голосисто  покрякивая  сиреной,  поезд  скрылся  за
поворотом, оставив негустой след пыли. Платформу, на которой  осталось
всего несколько пассажиров, сразу обняла душистая вечерняя тишина.  До
войны здесь, должно быть, было очень хорошо и покойно.  Сосновый  лес,
плотно обступивший  платформу,  ровно  и  успокаивающе  звенел  своими
вершинами. Наверно, года два тому назад в такие вот погожие вечера  по
тропкам и дорожкам, ведущим через лесную сень к дачам,  расходились  с
поездов  толпы  нарядных  женщин  в  легких  пестрых  платьях,  шумные
детишки,  веселые  загорелые  мужчины,  возвращавшиеся  из  города   с
кулечками снеди,  бутылками  вина  -  гостинцами  дачникам.  Немногие,
оставленные теперь поездом пассажиры с тяпками,  заступами,  вилами  и
другим огородным  инвентарем  быстро  сошли  с  платформы  и  деловито
зашагали в лес, погруженные в свои заботы. Только  Мересьев  со  своей
палкой напоминал гуляющего, любовался красотой летнего  вечера,  дышал
полной  грудью  и  жмурился,  ощущая  на  коже  теплое   прикосновение
солнечных лучей, пробившихся сквозь ветви сосен.
   В Москве ему подробно  объяснили  дорогу.  Как  истый  военный,  по
немногим  ориентирам  он  без  труда  определил  путь   к   санаторию,
н