дичностью маятника  мелькавшая  в  дверях  палат,  и
равномерный  скрип  протезов,  тягуче   разносившийся   в   коридорных
просторах. Потом к  этому  так  привыкли,  что  как-то  и  не  мыслили
определенных часов суток без этой маячившей фигуры, и, когда  Мересьев
однажды заболел гриппом, из соседних палат в сорок вторую пришли гонцы
узнать, что случилось с безногим лейтенантом.
   По утрам Алексей делал зарядку, а потом, сидя на стуле,  тренировал
ноги для управления самолетом. Иной раз он  упражнялся  до  одури,  до
того, что начинало звенеть в ушах, перед глазами мельтешили сверкающие
зеленые круги и пол начинал  качаться  под  ногами.  Тогда  он  шел  к
рукомойнику, мочил голову, потом отлеживался, чтобы прийти в себя и не
пропустить часа ходьбы и гимнастики.
   На этот раз, находившись до  головокружения,  он,  не  видя  ничего
перед собой, нащупал дверь и тихо  опустился  на  свою  койку.  Только
тогда проникли в его сознание голоса: ровный, чуть-чуть насмешливый  -
Клавдии Михайловны и бурный, обиженный - майора Стручкова.
   Оба были так увлечены разговором, что  и  не  заметили,  как  вошел
Мересьев.
   - Да поймите же меня,  я  серьезно  говорю!  Доходит  это  до  вас?
Женщина вы или нет?
   - Женщина, конечно, только ничего до меня не доходит, и серьезно на
эту тему  вы  говорить  не  можете.  Да  и  не  нужна  она  мне,  ваша
серьезность.
   Стручков вышел из себя. Резко, будто  выкрикивая  ругательство,  он
закричал на всю палату:
   - Да люблю же я вас, черт возьми! Надо же не  женщиной,  а  поленом
осиновым быть, чтобы этого не видеть!  Ну,  дошло?  -  Он  отвернулся,
забарабанил пальцами по окну.
   Клавдия Михайловна тихо  пошла  к  двери  -  неслышной,  осторожной
походкой опытной медицинской сестры.
   - Стойте, куда вы? Ну, что вы мне ответите?
   - Здесь не время и не место об этом разговаривать. Я на работе.
   - Что вы крутите? Что вы жилы из меня тянете? Отвечайте! - В голосе
майора слышалась тоска.
   Клавдия Михайловна остановилась в дверях. Ее стройная фигура  четко
вырисовывалась на фоне темного коридора. Мересьев и не подозревал, что
эта тихая и немолодая уже сестра может быть такой по-женски сильной  и
привлекательной. Она стояла, закинув голову,  и  словно  с  пьедестала
смотрела на майора.
   - Хорошо, я вам отвечу. Я не люблю  вас  и,  вероятно,  никогда  не
смогла бы полюбить.
   Она ушла. Майор бросился на  кровать  и  сунул  голову  в  подушку.
Мересьеву стали понятны все стручковские чудачества последних  дней  -
его вспыльчивость, нервозность, когда  в  комнате  появлялась  сестра,
резкие переходы от веселости к вспышкам бешеного гнева.
   Он, должно быть, действительно страдал. Алексею было его жалко, и в
то же время он был доволен. Когда майор поднялся с койки,  Алексей  не
удержался от удовольствия пошутить:
   - Что ж, разрешите плюнуть, товарищ майор?
   Если бы он знал, что произойдет,  он  никогда,  даже  в  шутку,  не
сказал бы этого. Майор подбежал  к  его  койке  и  отчаянным  каким-то
голосом крикнул:
   - Плюй! Ну, плюй, и будешь прав. Есть за что. Не хочешь?..  Что  же
теперь делать-то буду, а? Ну что, научи, скажи - ты ведь  слышал...  -
Он сел на койку и  закачался,  стиснув  голову  кулаками.  -  Наверно,
думаешь  -  легкое  развлечение?  Легкое!  Я  же  всерьез,  я  же   ей
предложение, дуре, сделал!
   Вечером Клавдия Михайловна пришла  в  палату  с  назначениями.  Она
была, как всегда, тихая, ласковая, терпеливая. Казалось, что  вся  она
излучает покой. Майору она тоже улыбалась, но посматривала на  него  с
некоторым изумлением и опаской.
   Стручков сидел у окна, сердито  кусая  ногти.  Когда  шаги  Клавдии
Михайловны, удаляясь, застучали по коридору, он проводил ее сердитым и
восхищенным взглядом:
   - "Советский ангел..." - какой дурак дал ей такое прозвище! Это  же
черт в халате!
   Вошла сестра из канцелярии, тощая пожилая женщина.
   - Мересьев Алексей - ходячий? - осведомилась она.
   - Бегающий, - буркнул Стручков.
   - Я пришла сюда не для шуток! - строго заметила сестра. - Мересьева
Алексея, старшего лейтенанта, зовут к телефону.
   - Барышня? - оживился майор, подмигивая в сторону сердитой сестры.
   - Я ей в паспорт  не  смотрела,  -  проскрипела  та,  величественно
выплывая из палаты.
   Мересьев соскочил с койки. Бодро  постукивая  палкой,  он  опередил
сестру и действительно бежал по коридору. Он  уже  около  месяца  ждал
ответа от Оли, и у него мелькнула нелепая мысль: а что, если это  она?
Этого не могло быть: в  такое  время  приехать  из-под  Сталинграда  в
Москву? Да и как она могла найти его тут, в  госпитале,  когда  он  ей
писал, что работает  в  тыловой  организации,  и  не  в  Москве,  а  в
пригороде.
   Но в эту минуту Мересьев верил в чудо и, даже сам не замечая  того,
бежал, в первый раз по-настоящему бежал на протезах, изредка  опираясь
на палку, переваливаясь с боку на  бок,  и  протезы  скрипели:  скрип,
скрип, скрип...
   В  телефонной  трубке  звенел  грудной,  приятный,  но   совершенно
незнакомый голос.  Его  спросили,  он  ли  старший  лейтенант  Алексей
Петрович Мересьев из сорок второй палаты.
   Сердито и резко, как будто в вопросе этом  содержалось  что-то  для
него обидное, Мересьев крикнул в трубку:
   - Да!
   Голос в трубке на  минуту  осекся.  Потом  с  заметным  напряжением
холодно извинился за беспокойство.
   -  Говорит  Анна  Грибова.  Я  знакомая  вашего  друга,  лейтенанта
Гвоздева, вы меня не знаете, - с некоторым усилием произнесла девушка,
явно обиженная неласковым ответом.
   Но Мересьев, схватившись обеими руками за трубку, уже кричал в  нее
что есть мочи:
   - Вы Анюта? Та самая? Нет,  я  вас  отлично  знаю,  отлично!  Гриша
мне...
   - Где он, что с ним? Он сорвался так внезапно. Я вышла  из  комнаты
по тревоге. Я санпост. Вернулась - никого нет, ни записки, ни  адреса.
Я ничего не понимаю,  где  он,  почему  исчез,  что  с  ним...  Алеша,
дорогой, вы меня извините, что я вас так называю, я вас  тоже  знаю  и
очень волнуюсь, где он, почему так внезапно...
   У Алексея стало тепло на душе. Он был рад за  друга.  Значит,  этот
чудак ошибся,  переосторожничал.  Вот  действительно  брат  Карамазов!
Значит, не пугают настоящих девушек увечья воина! Значит,  и  он,  да,
он, может рассчитывать, что его вот так же взволнованно будут  искать!
Все это с быстротой тока неслось в его голове  в  то  время,  как  он,
захлебываясь, кричал в трубку:
   -  Анюта!  Все  в  порядке,  Анюта!  Досадное   недоразумение.   Он
жив-здоров  и  воюет.  Ну  да!  Полевая  почта  42531-В.   Он   бороду
отращивает, Анюта, ей-богу, роскошная борода, как у... как у... как  у
партизана. Она к нему очень идет.
   Бороду  Анюта  не  одобрила.  Она  сочла  ее  лишней.   Еще   более
обрадованный, Мересьев заявил, что, раз  так,  Гриша  ее  одним  махом
сбреет ко всем чертям, хотя все находят, что борода его очень красит.
   В общем, они повесили  трубки  друзьями,  сговорившись,  что  перед
выпиской Мересьев обязательно ей позвонит.
   Возвращаясь в палату, Алексей вспомнил, что к  телефону  он  бежал,
попробовал бежать - и не вышло. От резких ударов протеза об пол острая
боль пронзила все его тело. Ну ничего: не сегодня - завтра, не  завтра
- послезавтра, а он побежит, черт возьми!  Все  будет  хорошо!  Он  не
сомневался, что снова станет и бегать, и летать, и  воевать,  и,  любя
зароки, дал себе зарок: после первого воздушного  боя,  после  первого
сбитого немца написать Оле обо всем. Будь что будет!


                             Часть третья


1

   В разгар лета 1942 года  из  тяжелых  дубовых  дверей  госпиталя  в
Москве, опираясь на крепкую, черного дерева  палку,  вышел  коренастый
молодой человек в открытом френче военного летчика, в форменных брюках
навыпуск, с тремя кубиками старшего лейтенанта  на  голубых  петлицах.
Его провожала женщина в белом халате. Косынка с красным крестом, какие
носили  сестры  милосердия  в  прошлую  мировую  войну,  придавала  ее
доброму, миловидному лицу немного торжественное выражение. На площадке
подъезда они остановились. Летчик снял  мятую,  выгоревшую  пилотку  и
неловко поднес к губам руку сестры, а та взяла ладонями его  голову  и
поцеловала в лоб. Потом, слегка переваливаясь, он быстро спустился  по
ступенькам и,  не  оглядываясь,  пошел  по  асфальту  набережной  мимо
длинного здания госпиталя.
   Раненые в синих, желтых, коричневых  пижамах  махали  ему  из  окон
руками,  палками,  костылями,  что-то  кричали,   что-то   советовали,
напутствуя его. Он тоже махал им рукой, но видно было,  что  стремился
он  как  можно  скорее  уйти  от  этого  большого  серого   здания   и
отворачивался от окон, чтобы скрыть  свое  волнение.  Он  шел  быстро,
странной, прямой, подпрыгивающей походкой, легко  опираясь  на  палку.
Если бы не тихий скрип, отмечавший каждый его шаг, никому и  в  голову
не пришло бы, что  у  этого  стройного  и  крепко  сбитого  подвижного
человека ампутированы ноги.
   Алексея  Мересьева  направили  после   госпиталя   долечиваться   в
санаторий Военно-Воздушных Сил, находившийся под Москвой. Туда же ехал
и майор Стручков. Из санатория за ними  выслали  машину.  Но  Мересьев
убедил госпитальное начальство, что в Москве у него  родственники,  не
навестив  которых  он  не  может  уехать.  Он  оставил  вещевой  мешок
Стручкову и ушел из госпиталя пешком, обещав  добраться  до  санатория
вечером на электричке.
   Родственников у него в Москве не было. Но  уж  очень  хотелось  ему
посмотреть   столицу,   не   терпелось   попробовать   свои   силы   в
самостоятельной ходьбе, потолкаться в шумной толпе, которой до него не
было никакого дела. Он позвонил Анюте и  попросил,  если  она  сможет,
встретиться с ним часов  в  двенадцать.  Где?  Ну,  где  же?..  Ну,  у
памятника Пушкину, что ли... И вот теперь он шел  один  по  набережной
величавой, закованной в гранит реки, которая сверкала на солнце чешуей
мелкой ряби, и жадно вдыхал всей грудью теплый летний, пахнущий чем-то
знакомым, приятно сладким воздух.
   Как же кругом хорошо!
   Все  женщины  казались  ему  красивыми,  зелень  деревьев  поражала
яркостью. Воздух был так свеж, что от него, как  от  хмеля,  кружилась
голова, и так прозрачен, что терялись перспективы, и казалось: протяни
руку - и  можно  дотронуться  до  этих  старых  зубчатых,  никогда  не
виданных им в натуре кремлевских стен, до купола  Ивана  Великого,  до
громадной пологой арки моста,  тяжелым  изгибом  повисшей  над  водой.
Томный, сладковатый запах, висевший над  городом,  напоминал  детство.
Откуда он? Почему так взволнованно бьется сердце и вспоминается  мать,
не теперешняя, худенькая  старушка,  а  молодая,  высокая,  с  пышными
волосами? Ведь они же с ней ни разу не бывали в Москве.
   До сих пор Мересьев  знал  столицу  по  фотографиям  в  журналах  и
газетах, по книгам, по рассказам тех, кто побывал в ней, по протяжному
звону старинных  курантов  в  полночь,  проносящемуся  над  засыпающим
миром,  по  пестрому  и  яркому  шуму  демонстраций,   бушевавшему   в
радиорепродукторе. И вот она  перед  ним  раскинулась,  разомлевшая  в
ярком летнем зное, просторная и прекрасная.
   Алексей прошел по пустынной набережной  вдоль  Кремля,  отдохнул  у
прохладного гранитного парапета, глядя  в  серую,  затянутую  радужной
пленкой воду, плескавшуюся у подножия каменной стены, и медленно  стал
подниматься на Красную площадь. Цвели  липы.  Среди  асфальта  улиц  и
площадей в подстриженных кронах, желтевших нехитрыми, сладко пахнущими
цветами, деловито гудели  пчелы,  не  обращая  внимания  ни  на  гудки
проезжавших машин, ни на дребезжанье и скрежет трамваев, ни на жаркое,
пахнущее нефтью марево, дрожащее над раскаленным асфальтом!
   Так вот ты какая, Москва!
   После четырехмесячного лежания в госпитале Алексей был так  поражен
ее летним великолепием, что не сразу заметил:  столица  была  одета  в
военную форму и находилась, как говорят летчики,  в  готовности  номер
один, то есть в любую минуту  могла  подняться  на  борьбу  с  врагом.
Широкая улица у моста была преграждена большой  уродливой  баррикадой,
сделанной из  бревенчатых  клеток,  заполненных  песком;  как  забытые
ребенком  на  столе  кубики,  по  углам  моста  возвышались   квадраты
четырехамбразурных бетонных дотов.  На  серой  глади  Красной  площади
разноцветными красками намалеваны дома, газоны, аллеи. Окна  магазинов
на улице Горького забиты щитами, засыпаны песком. А в переулках,  тоже
похожие на игрушки, рассыпанные и забытые своевольным дитятей,  лежали
сваренные из рельсов ржавые ежи. Военкому человеку, попавшему  сюда  с
фронта, да еще не знавшему раньше Москвы, все это не очень бросалось в
глаза. Изумляли только странная  раскраска  некоторых  домов  и  стен,
напоминавшая  нелепые  картины  футуристов,  да   еще   "Окна   ТАСС",
смотревшие на прохожих с заборов,  с  витрин,  словно  соскочившие  на
улицы со страниц Маяковского.
   Поскрипывая протезами и уже  тяжелее  опираясь  на  палку,  изрядно
уставший, Мересьев шел вверх по улице Горького, и с  удивлением  искал
глазами ямы, язвины, расколотые бомбами дома, зияющие провалы, выбитые
окна. Живя на одном из самых западных  военных  аэродромов,  он  почти
каждую ночь слышал, как над землянкой  эшелон  за  эшелоном  плыли  на
восток немецкие бомбардировщики.  Не  успевала  смолкнуть  вдали  одна
волна, как наплывала другая, и воздух иной раз гудел всю  ночь.  Знали
летчики: фриц идет на Москву. И представляли себе,  какой  там  должен
быть сейчас ад.
   И вот теперь, рассматривая военную Москву, Мересьев  искал  глазами
следы налетов, искал и не находил. Ровны  были  асфальтовые  мостовые,
непотревоженными шеренгами стояли дома. Даже стекла в  окнах,  хотя  и
залепленные сетками бумажных  полосок,  за  редким  исключением,  были
целы. Но фронт был близко, и  это  угадывалось  по  озабоченным  лицам
жителей, из которых половина были военные, в пыльных сапогах, в мокрых
от пота, липших к плечам гимнастерках, с "сидорами", как  тогда  звали
вещевые мешки, за плечами. Вот на залитую солнцем улицу  вырвалась  из
переулка длинная колонна пыльных грузовиков  с  помятыми  крыльями,  с
простреленными  стеклами  кабин.  Запыленные  бойцы  в  плащ-палатках,
развевавшихся за плечами, сидя в расхлябанных  деревянных  кузовах,  с
интересом оглядывались кругом. Колонна двигалась, обгоняя троллейбусы,
легковые машины, трамваи, как живое напоминание о том, что  неприятель
здесь, близко. Мересьев проводил колонну долгим взглядом. Вот прыгнуть
бы в этот пыльный кузовок, а к вечеру, глядишь, был бы уже на  фронте,
на родном аэродроме! Он представил себе свою землянку, в  которой  они
жили вместе с Дегтяренко, нары, устроенные на козлах из  елок,  острый
запах смолы,  хвои  и  бензина  от  самодельной  лампы,  сделанной  из
сплющенного сверху снарядного стакана,  вой  прогреваемых  моторов  по
утрам и не затихавший ни днем ни ночью шум сосен над головой. Землянка
эта представилась покойной, уютной, настоящим домом. Эх,  поскорее  бы
туда, в эти болота, которые летчики проклинали за сырость, за топкость
грунта, за непрерывный комариный звон!
   До памятника Пушкину Алексей еле дошел. По пути  он  несколько  раз
отдыхал,  опираясь  обеими  руками  на  палку   и   делая   вид,   что
рассматривает какие-то пустячки, выставленные  в  запыленных  витринах
промтоварных магазинов. С каким удовольствием он сел... нет, не сел, а
повалился на теплую, разогретую солнцем  зеленую  скамью  недалеко  от
памятника, повалился и  вытянул  ноющие,  затекшие,  натертые  ремнями
ноги. Но радостное настроение не схлынуло, несмотря на  усталость.  Уж
очень хорош был этот яркий день! Бездонно  было  небо,  простиравшееся
над каменной женщиной, стоящей на угловой башне крайнего дома. Мягкий,
ласковый ветерок тянул вдоль бульвара свежий и сладкий запах  цветущих
лип. Задорно звенели и дребезжали трамваи, и славно смеялись маленькие
москвичи, бледные,  худенькие,  сосредоточенно  рывшиеся  в  теплом  и
пыльном песке у подножия памятника. Чуть поодаль, в глубине  бульвара,
за веревочной изгородью, под конвоем двух румяных девах в  щеголеватых
гимнастерках серебрилась огромная сигара  аэростата,  и  этот  атрибут
войны показался Мересьеву  не  ночным  сторожем  московского  неба,  а
большим и добродушным зверем, бежавшим из зоопарка и дремавшим  сейчас
на бульваре в холодке под цветущими деревьями.
   Мересьев зажмурил глаза, подставляя улыбающееся лицо солнцу.
   Сначала малыши не обратили  внимания  на  летчика.  Они  напоминали
воробьев на подоконнике сорок второй  палаты.  Под  веселый  их  щебет
Алексей всем своим существом впитывал солнечное тепло и  уличный  шум.
Но вот  один  босой  мальчуган,  удирая  от  приятеля,  споткнулся   о
вытянутые ноги летчика и полетел на песок.
   На мгновенье круглая  рожица  его  исказилась  плаксивой  гримасой,
потом на ней появилось озадаченное  выражение,  сменившееся  настоящим
ужасом. Мальчуган вскрикнул и, со страхом глянув на Алексея,  пустился
прочь. Вся ребячья стайка собралась возле него и что-то долго тревожно
чирикала, искоса поглядывая на летчика. Потом медленно и опасливо  она
стала приближаться.
   Поглощенный своими думами, Алексей не видел всего этого. Он заметил
мальчуганов, смотревших на него с удивлением и страхом, и только тогда
до сознания его дошел их разговор.
   - И все ты, Витамин, врешь! Летчик как летчик, старший лейтенант, -
серьезно заметил бледный и худой паренек лет десяти.
   - И не вру. Провалиться  мне,  честное  пионерское,  -  деревянные!
Говорю вам: не настоящие, а  деревянные,  -  оправдывался  круглолицый
Витамин.
   Мересьева точно в сердце укололи. И сразу не так уж  ярок  и  весел
показался  ему  день.  Он  поднял  глаза,  и  от  взгляда  его  ребята
попятились, продолжая смотреть ему на ноги. Задетый за живое,  Витамин
задорно напирал на худенького:
   - Ну, хочешь, спрошу? Думаешь, струшу? Давай на спор!
   Он вдруг отделился от стайки и, осторожно  ступая,  готовый  каждую
минуту сорваться, как  это  делал  воробей  "Автоматчик",  стал  боком
приближаться к Мересьеву.
   - Дяденька старший лейтенант, - сказал  он,  весь  напрягаясь,  как
бегун на старте перед рывком. - Дяденька, у вас какие ноги - настоящие
или деревянные? Вы инвалид?
   И тут он, этот похожий на воробья  мальчуган,  заметил,  что  карие
глаза летчика заплывают слезами. Если бы Мересьев вскочил,  заорал  на
него, бросился  бы  за  ним,  размахивая  своей  диковинной  палкой  с
золотыми буквами, это не произвело бы на него такого  впечатления.  Не
умом - нет, воробьиным своим сердчишком мальчуган почувствовал,  какую
боль он причинил этому смуглому военному, сказав слово  "инвалид".  Он
молча отступил в притихшую толпу приятелей, и та тихо  исчезла,  точно
растаяла в знойном  душистом  воздухе,  пахнущем  медом  и  разогретым
асфальтом.
   Кто-то назвал его по имени. Он сразу вскочил. Перед ним была Анюта.
Он сразу узнал ее, хотя в жизни она была не такая хорошенькая, как  на
фотографии. У нее было бледное, усталое лицо, она была  в  полувоенной
форме - гимнастерке и сапогах. Старенькая пилотка  пирожком  лежала  у
нее поверх прически. Но глаза, зеленоватые выпуклые глаза, смотрели на
Мересьева  так  светло  и  просто,  излучали  такое  дружелюбие,   что
неизвестная эта девушка показалась давно знакомой, точно выросли они с
ней на одном дворе.
   Мгновение они молча изучали друг друга.
   - Я вас совсем другим себе представляла.
   - Каким же это?.. - Мересьев чувствовал, что не в силах  согнать  с
лица не очень уместную улыбку.
   - Да таким... как  бы  это  сказать...  героическим,  высоким,  ну,
сильным, что ли, с такой вот  челюстью  и  с  трубкой,  обязательно  с
трубкой... Мне Гриша о вас столько писал...
   - Вот Гриша ваш - это действительно герой! - перебил ее Алексей  и,
увидев, как девушка просияла, продолжал, подчер