ровольский вышел из зала под руку с начальником  санатория,  тоже
опытным военным врачом. Оба восхищенные, сбитые с толку.  Перед  сном,
сидя с папиросами, они еще долго рассуждали о том, на  что  только  не
способен советский человек, если он чего-нибудь как следует захочет...
   В это время, когда внизу еще гремела  музыка  и  в  прямоугольниках
оконных отсветов двигались по земле тени танцующих,  Алексей  Мересьев
сидел наверху, в крепко запертой  ванной  комнате,  до  крови  закусив
губу, опустив ноги в холодную воду. Едва не теряя сознание от боли, он
отмачивал синие кровавые мозоли  и  широкие  язвы,  образовавшиеся  от
неистового движения протезов.
   Когда же через  час  майор  Стручков  вошел  в  комнату,  Мересьев,
умытый,  свежий,  расчесывал  перед  зеркалом  свои  мокрые  волнистые
волосы.
   - Тебя там Зиночка ищет. Хоть погулял бы с ней на  прощанье.  Жалко
девчонку.
   - Пойдем вместе, Павел  Иванович,  ну  пойдем,  что  тебе?  -  стал
упрашивать Мересьев.
   Ему было как-то не по себе от мысли остаться наедине с этой славной
смешной девушкой, так старательно учившей его  танцам.  После  Олиного
письма он чувствовал себя в ее присутствии как-то особенно тягостно. И
теперь он настойчиво тащил Стручкова с  собой,  пока  тот,  ворча,  не
взялся наконец за фуражку.
   Зиночка ждала на балконе. В руках у нее  был  совершенно  ощипанный
букет. Венчики и лепестки цветов, растерзанные и оборванные,  усеивали
пол у ее ног. Заслышав шаги Алексея,  она  вся  подалась  вперед,  но,
увидев, что он не один, поникла и сжалась.
   - Пошли с лесом прощаться! - беспечным тоном предложил Алексей.
   Они взялись под руки и молча двинулись по старой липовой аллее. Под
ногами у них,  на  земле,  залитой  пятнами  белесого  лунного  света,
шевелились угольно-черные тени и то здесь, то  там,  как  разбросанные
золотые монеты, сверкали первые листья осени. Кончилась  аллея.  Вышли
из парка и по мокрой седой траве направились к  озеру.  Низина,  точно
белой бараньей  шкурой,  была  покрыта  пеленой  густого  клочковатого
тумана. Он льнул к земле и, доходя им до  пояса,  таинственно  сиял  и
дышал в холодном  лунном  свете.  Воздух  был  сыр,  пропитан  сытными
запахами осени и то прохладен и даже студен, а то тепел и  душен,  как
будто в этом озере тумана были какие-то  свои  ключи,  свои  теплые  и
холодные течения...
   - Похоже, что мы великаны и  идем  над  облаками,  а?  -  задумчиво
сказал Алексей, с неловкостью ощущая, как  плотно  прижимается  к  его
локтю маленькая сильная ручка девушки.
   - Похоже,  что  мы  дураки:  промочим  ноги  и  схватим  на  дорогу
простуду! - проворчал Стручков, погруженный в какие-то свои  невеселые
думы.
   -  У  меня  перед  вами  преимущество.  Мне  нечего  промачивать  и
простужать, - усмехнулся Алексей.
   Зиночка потянула их к закрытому туманом озеру.
   - Идемте, идемте, там сейчас должно быть очень хорошо.
   Они едва не забрели в воду и  удивленно  остановились,  когда.  она
вдруг зачернела сквозь пушистые пряди тумана  где-то  уже  совсем  под
ногами. Возле оказались мостки,  и  рядом  едва  вырисовывался  темный
силуэт ялика.  Зиночка  упорхнула  в  туман  и  вернулась  с  веслами.
Утвердили уключины, Алексей сел грести, Зина с  майором  расположились
рядом на кормовом сиденье. Лодка медленно двинулась по тихой воде,  то
окунаясь в туман,  то  выскальзывая  на  простор,  полированная  чернь
которого была щедро посеребрена луной. Они думали каждый о своем. Ночь
была тихая, вода под веслами  рассыпалась  каплями  ртути  и  казалась
такой же тяжелой. Глухо стучали уключины, где-то скрипел коростель,  и
совсем уже  издали  едва  доносился  по  воде  надрывный,  шалый  крик
филина.
   - И не поверишь, что рядом  воюют...  -  тихо  сказала  Зиночка.  -
Будете мне писать,  товарищи?  Вот  вы,  например,  напишете,  Алексей
Петрович, хоть немножечко? Хотите, я вам  открыток  со  своим  адресом
дам? Набросаете: жив, здоров, кланяюсь - и в ящик, а?..
   - Нет, братцы, с каким удовольствием еду! К черту, хватит, за дело,
за дело! - выкрикнул Стручков.
   И снова все смолкли. Гулко булькала о борта лодки мелкая и ласковая
волна, звучно и сонно журчала вода под днищем, тугими  взблескивающими
узлами клубилась за кормой. Туман таял,  и  уже  видно  было,  как  от
самого берега тянулся к лодке  зябкий,  голубовато  блестевший  лунный
столб и как маячили пятнышки кувшинок и лилий.
   - Давайте споем, а? - предложила Зиночка и,  не  дожидаясь  ответа,
завела песню о рябине.
   Она одна грустно пропела первый куплет, и тут  глубоким  и  сильным
баритоном поддержал ее майор Стручков. Он никогда  раньше  не  пел,  и
Алексей даже не подозревал, что у него такой славный бархатный  голос.
И вот над водной гладью раздольно  поплыла  эта  песня,  задумчивая  и
страстная.  Два  свежих  голоса,   мужской   и   женский,   тосковали,
поддерживая друг друга. Алексею вспомнилась тонкая рябинка с  одинокой
гроздью, стоящая под окном его комнаты, вспомнилась большеглазая  Варя
из подземной деревеньки; потом все исчезло: озеро,  и  этот  волшебный
лунный свет, и лодка, и певцы, и он увидел перед собой  в  серебристом
тумане девушку из Камышина, но не Олю, что сидела на фотографии  среди
ромашек на цветущем лугу, а какую-то  новую,  незнакомую,  усталую,  с
пятнистыми от загара щеками и потрескавшимися  губами,  в  просоленной
гимнастерке  и  с  лопатой  в  руках,  где-то  там   в   степях,   под
Сталинградом.
   Он бросил весла, и уже втроем согласно допели они последний куплет.


6

   Ранним  утром  вереница  военных  автобусов   выезжала   со   двора
санатория. Еще у подъезда майор Стручков, сидевший на подножке в одном
из них, завел свою любимую песню о рябине. Песня перекинулась в другие
машины,  и  прощальные  приветствия,  пожелания,  остроты   Бурназяна,
напутствия Зиночки, что-то кричавшей Алексею в автобусное окно, -  все
потонуло в простых и многозначительных словах  этой  старинной  песни,
много лет находившейся в забвении  и  снова  воскресшей  и  овладевшей
сердцами в дни Великой Отечественной войны.
   Так и уехали  автобусы,  увозя  с  собой  дружные,  густые  аккорды
мелодии. Когда песня была допета, пассажиры стихли, и никто не  сказал
ни слова, пока  не  замелькали  за  окнами  первые  заводы  и  поселки
столичного пригорода.
   Майор  Стручков,  сидевший  на  подножке  в  расстегнутом   кителе,
улыбаясь,  смотрел  на  подмосковные  пейзажи.  Ему  было  весело.  Он
двигался, переезжал, этот вечный военный странник, он чувствовал  себя
в своей стихии. Он  направлялся  в  какую-то,  пока  неизвестную  ему,
летную часть, но все равно он ехал домой. Мересьев сидел молчаливый  и
тревожный. Он чувствовал, что самое  трудное  впереди,  и  кто  знает,
удастся ли ему преодолеть эти новые препятствия.
   Прямо с  автобуса,  никуда  не  заходя,  не  позаботившись  даже  о
ночлеге, Мересьев пошел к Мировольскому.
   И тут ждала его первая неудача. Его доброжелатель,  которого  он  с
таким трудом расположил в свою пользу, оказалось,  вылетел  в  срочную
командировку и вернется не скоро.  Алексею  предложили  подать  рапорт
общим порядком. Мересьев присел тут же в  коридоре  на  подоконнике  и
написал  рапорт.  Он  отдал  его  командиру-интенданту,  маленькому  и
худому, с усталыми глазами. Тот обещал  сделать  все,  что  сможет,  и
попросил зайти дня через два. Напрасно  летчик  просил,  умолял,  даже
грозил. Прижимая к груди костлявые  кулачки,  интендант  говорил,  что
таков общий порядок и нарушить его он не в силах.  Должно  быть,  и  в
самом деле он ничем не мог помочь.  Мересьев  махнул  рукой  и  побрел
прочь.
   Так начались его скитания по военным канцеляриям. Дело  осложнялось
тем,  что  в  госпиталь  его  доставили   в   спешке   без   вещевого,
продовольственного и денежного аттестатов, о возобновлении которых  он
своевременно не позаботился. У него не было даже командировки. И  хотя
ласковый  и  услужливый  интендант  обещал  ему  срочно  запросить  по
телефону из полка необходимые документы, Мересьев знал,  как  все  это
медленно делается, и понял, что ему предстоит жить некоторое время без
денег, без квартиры и без пайка в суровой военной Москве,  где  строго
считали каждый килограмм хлеба, каждый грамм сахара.
   Он позвонил в госпиталь Анюте. Судя  по  голосу,  она  была  чем-то
озабочена или занята, но очень обрадовалась ему и  потребовала,  чтобы
на эти дни он  поселился  в  ее  квартире,  тем  более  что  она  сама
находится в госпитале на казарменном положении и он никого не стеснит.
   Санаторий  снабдил  своих  питомцев  на  дорогу  пятидневным  сухим
пайком, и Алексей, не раздумывая, бодро направился к знакомому ветхому
домику, ютившемуся в глубине двора за могучими спинами новых  огромных
построек. Есть крыша, есть еда - теперь можно ждать.  Он  поднялся  по
знакомой темной витой лесенке, опять пахнувшей на него запахом  кошек,
керосиновой гари  и  сырого  белья,  нащупал  дверь  и  крепко  в  нее
постучал.
   Остренькое старушечье личико высунулось в щель  приоткрытой  двери,
придерживаемой двумя толстыми цепочками. Алексея долго рассматривали с
недоверием и любопытством, спросили, кто он, к кому и как его фамилия.
Только после этого загремели цепочки, и дверь открылась.
   - Анны Даниловны нет, но она звонила о вас. Входите, я вас  проведу
в ее комнату.
   Старушка так и шарила выцветшими, тусклыми  глазами  по  его  лицу,
френчу, особенно по вещевому мешку.
   - Вам, может, водички согреть? Вот на печке Анечкина  керосинка,  я
согрею...
   Без всякой неловкости вошел  Алексей  в  знакомую  комнату.  Должно
быть, способность солдата ощущать себя везде дома,  столь  развитая  в
майоре Стручкове, стала сообщаться и ему. Почувствовав знакомый  запах
старого дерева, пыли,  нафталина,  всех  этих  десятилетиями  верой  и
правдой прослуживших старых вещей, он  даже  заволновался,  как  будто
после долгих скитаний попал под родную крышу.
   Старушка шла за ним по пятам и все говорила, говорила про очереди у
какой-то булочной, где, если повезет, по карточкам можно было получить
вместо черного хлеба сдобные плюшки, про то, что намедни в трамвае она
слышала от очень солидного военного, что  немцам  сильно  досталось  у
Сталинграда, что Гитлер будто даже от досады спятил с ума,  посажен  в
желтый дом, а в  Германии  действует  его  двойник,  что  соседка  ее,
Алевтина Аркадьевна, совершенно напрасно получающая рабочую  карточку,
взяла у нее и не отдает великолепный эмалированный бидон  для  молока,
что Анна Даниловна дочь очень достойных людей,  находящихся  сейчас  в
эвакуации, - отличная девушка, смирная и строгая,  что,  не  в  пример
некоторым, она не шляется бог знает с кем и кавалеров к себе не водит.
   - А вы что, жених ее будете? Герой Советского Союза, танкист?
   - Нет, я простой летчик, - ответил Мересьев и  чуть  не  засмеялся,
увидев, как при этом недоумение, обида, недоверие и гнев  одновременно
отразились на подвижном лице старушки.
   Она подобрала губы, сердито хлопнула дверью и уже из коридора,  без
прежнего заботливого дружелюбия, ворчливо сказала:
   - Так если вода теплая нужна, кипятите сами на синей керосинке.
   Анюта была, должно быть,  сильно  занята  у  себя  на  эвакопункте.
Сегодня,  в  непогожий  осенний  день,   квартира   имела   совершенно
заброшенный вид. На всем лежал  толстый  слой  пыли;  на  окнах  и  на
тумбочках желтели и вяли давно не поливавшиеся цветы. На  столе  стоял
чайник, валялись корки, уже зазеленевшие по краям. Пианино  тоже  было
одето серым и мягким чехлом пыли. И, казалось, задыхаясь,  в  спертом,
тяжелом воздухе,  уныло  гудела  большая,  сильная  муха,  бившаяся  о
тусклое, желтое стекло.
   Мересьев распахнул  окна.  Они  выходили  на  косогор,  исчерченный
тесными полосками грядок.  Свежий  воздух  рванулся  в  комнату,  сдул
улежавшуюся пыль так, что поднялся серый туман. Тут Алексею  пришла  в
голову веселая мысль:  прибрать  эту  запущенную  комнату,  удивить  и
порадовать Анюту, если она  вечером  вырвется  повидаться  с  ним.  Он
попросил у старушки ведро, тряпку, швабру и с жаром  принялся  за  это
исстари презираемое мужчинами дело.  Часа  полтора  он  тер,  обметал,
смахивал, мыл, радуясь нехитрой своей работе.
   Вечером он пошел к мосту, где еще по  пути  сюда  заметил  девочек,
торговавших яркими тяжелыми осенними астрами. Купил несколько цветков,
поставил их в вазы на столе и на пианино и уселся  в  удобное  зеленое
кресло, чувствуя во всем теле приятную усталость и жадно  принюхиваясь
к запахам жаркого, которое старушка готовила на кухне из его припасов.
   Но Анюта пришла такая усталая,  что,  едва  поздоровавшись  с  ним,
сразу грохнулась на диван, даже не заметив, что вокруг нее все блестит
и сверкает. Только через несколько минут, отдышавшись, выпив воды, она
удивленно огляделась и, все  поняв,  устало  улыбнулась  и  благодарно
пожала локоть Мересьева.
   - Недаром, должно быть,  Гриша  в  вас  так  влюблен,  что  я  даже
немножко ревную. Алешенька, неужели это вы... все сами?  Какой  же  вы
славный! А от Гриши ничего не имеете?  Он  там.  Третьего  дня  пришло
письмо, коротенькое, два слова: он в Сталинграде  и,  чудак,  пишет  -
отращивает бороду. Вот затеял, нашел время!.. А там ведь очень опасно?
Ну скажите, Алеша, ну?.. Столько ужасного говорят про Сталинград!
   - Там война.
   Алексей вздохнул и нахмурился. Он завидовал всем, кто был  там,  на
Волге, где завязалось гигантское сражение, про которое теперь  столько
говорили.
   Они беседовали весь вечер, отлично, с аппетитом поужинали жарким из
тушенки и, так как вторая  комната  квартиры  оказалась  заколоченной,
по-братски разместились в  одной:  Анюта  на  кровати,  а  Алексей  на
диване, и сразу заснули крепким молодым сном.
   Когда Алексей открыл глаза и сейчас же вскочил с  постели,  пыльные
снопы солнечных лучей уже косо лежали на полу. Анюты не было. К спинке
его дивана была приколота записка:  "Тороплюсь  в  госпиталь.  Чай  на
столе, хлеб в буфете, сахара нет. Раньше субботы не вырваться. А.".
   Все эти дни Алексей почти не выходил из дому. От нечего  делать  он
перечинил старушке все примусы, керосинки, запаял  кастрюли,  поправил
выключатели и штепсели и даже отремонтировал по  ее  просьбе  кофейную
меленку злодейке Алевтине Аркадьевне, так  и  не  вернувшей,  впрочем,
эмалированного бидона. Всем этим он снискал прочное  благорасположение
старушки и ее мужа, работника стройтреста, активиста  противовоздушной
обороны, тоже  по  суткам  пропадавшего  из  дому.  Супруги  пришли  к
заключению, что танкисты, конечно,  хорошие  люди,  но  и  летчики  им
нисколько не уступают и даже, если к  ним  приглядеться,  несмотря  на
свою воздушную профессию, - хозяйственный, семейный, серьезный народ.
   Ночь накануне явки в отдел кадров за заключением  Алексей  пролежал
на диване с открытыми глазами. На рассвете встал, побрился,  умылся  и
точно  в  час  открытия  учреждения  первым  подошел  к  столу  майора
административной службы, которому надлежало решить его  судьбу.  Майор
ему сразу не понравился. Будто не замечая Алексея, он долго возился  у
стола, доставал и раскладывал перед собой папки  с  бумагами,  кому-то
звонил по телефону и обстоятельно объяснялся с секретаршей  по  поводу
того, как надо нумеровать личные дела, потом куда-то вышел и не  скоро
вернулся.  К   этому   времени   Алексей   успел   возненавидеть   его
продолговатое  длинноносое  лицо   с   аккуратно   выбритыми   щеками,
яркогубое, с покатым лбом, переходившим незаметно в сверкающую лысину.
Наконец майор перевернул листок календаря и только после этого  поднял
глаза на посетителя.
   - Вы ко мне, товарищ старший лейтенант? -  солидным,  самоуверенным
баском спросил он.
   Мересьев объяснил свое дело. Майор запросил у секретарши его бумаги
и в ожидании их сидел, вытянув ноги,  сосредоточенно  ковыряя  во  рту
зубочисткой, которую он при этом вежливо прикрывал ладонью левой руки.
Когда бумаги принесли, он вытер  зубочистку  платком,  завернул  ее  в
бумажку, сунул в карман кителя и принялся читать "личное дело". Должно
быть, дойдя до ампутированных ног, он  торопливо  показал  Алексею  на
стул: дескать, садитесь, чего ж вы  стоите,  -  и  снова  углубился  в
бумаги. Дочитав последний листок, он спросил:
   - Ну, и что вы, собственно, хотите?
   - Хочу получить назначение в истребительный полк.
   Майор откинулся на спинку стула, удивленно  уставился  на  летчика,
все еще стоявшего перед ним, и сам придвинул ему стул.  Широкие  брови
еще выше всползли на гладкий и жирноватый лоб.
   - Но вы же летать не можете?
   - Могу, буду. Направьте меня в  тренировочную  школу  на  пробу.  -
Мересьев почти кричал, и столько было в его тоне неукротимого желания,
что военные, сидевшие за соседними столами, подняли  головы,  стараясь
узнать, чего так настойчиво требует этот смуглый красивый парень.
   - Но слушайте, как это можно летать без ног? Смешно... Этого  нигде
не видано. И кто вам разрешит? - Майор понял, что перед  ним  какой-то
фанатик, может быть, сумасшедший.
   Косясь на сердитое лицо Алексея, на его горячие, "шалые" глаза,  он
старался говорить как можно мягче.
   - Этого нигде не видано, но это увидят! - упрямо твердил  Мересьев;
он вынул из записной книжки завернутую в целлофан журнальную вырезку и
положил ее на стол перед майором.
   Военные за соседними столами уже бросили  работать  и  с  интересом
прислушивались к разговору. Один, будто за делом,  подошел  к  майору,
спросил спички и заглянул в лицо  Мересьеву.  Майор  пробежал  глазами
статейку.
   - Это для нас  не  документ.  У  нас  есть  инструкция.  Там  точно
определены все степени годности в авиацию. Я не могу вас  допустить  к
управлению машиной, даже если бы у вас не хватало двух пальцев,  а  не
обеих ног. Забирайте ваш журнал - это не доказательство. Я уважаю ваше
стремление, но...
   Чувствуя, как все в нем закипает, что еще мгновение - и он запустит
чернильницей в этот сверкающий голый лоб, Мересьев  глухо  выдавил  из
себя:
   - А это?
   Он положил на стол последний свой аргумент -  бумажку  за  подписью
военврача первого ранга.
   Майор  с  сомнением  взял  записку.  Она  была  надлежащим  образом
оформлена, со штампом отдела медико-санитарной службы, с печатью;  под
ней стояла подпись уважаемого в авиации врача. Майор прочел ее и  стал
более любезным. Нет, перед ним  не  сумасшедший.  Действительно,  этот
необыкновенный парень  собирается  летать  без  ног.  Он  даже  как-то
ухитрился убедить военврача, серьезного, авторитетного человека.
   - И  все-таки,  при  всем  желании,  не  могу,  -  вздохнул  майор,
отодвигая "дело" Мересьева. - Военврач первого ранга может писать, что
ему угодно, у нас же инструкция ясная и определенная,  не  допускающая
отклонений... Если я ее нарушу, в ответе кто будет: военврач?
   Мересьев с ненавистью посмотрел  на  этого  сытого,  самодовольного
человека, такого самоуверенного, спокойного, вежливого, на  чистенький
подворотничок  его  аккуратного  кителя,  на  его  волосатые  руки   с
тщательно подстриженными большими и некрасивыми ногтями.  Ну  как  ему
объяснишь? Разве он поймет? Разве он знает, что такое  воздушный  бой?
Он, может быть, выстрела не слыхал в своей жизни. Сдерживаясь изо всех
сил, он глухо спросил:
   - А как же мне быть?
   - Если непременно  хотите,  могу  направить  на  комиссию  в  отдел
формирования. - Майор пожал плечами. - Только  предупреждаю:  напрасно
будете трудиться.
   - А, черт возьми, пишите на комиссию! - прохрипел Мересьев,  тяжело
рухнув на стул.
   Так  начались  его  скитания  по  учреждениям.  Усталые,  по  горло
заваленные  делами  люди  слушали  его,   удивлялись,   сочувствовали,
поражались и разводили руками. И действительно, что они могли сделать?
Существовала    инструкция,    совершенно    правильная    инструкция,
утвержденна