ался ими доволен. Они были крепкие, жилистые, и  не  жир,  как  это
всегда  бывает  при  вынужденной  неподвижности,   а   тугие   мускулы
переливались  под  смуглой  кожей,  точно  это  были  не  обрубки,   а
полноценные ноги много и скоро ходящего человека.
   - А что давай, что давай?.. Скоро, да не споро, - ворчал старик.  -
Мне Василий Васильевич говорит:  "Отличись,  говорит,  Зуев,  на  этих
протезах; лейтенант, говорит, без ног летать собрался".  А  я  что,  я
готов, я - пожалуйте, возьмите.  С  такими  протезами  не  только  что
ходить,  а  и  на  лисапете  кататься,  с   барышнями   польку-бабочку
танцевать... Работка!
   Он сунул обрубок правой ноги Алексея в шерстистое и  мягкое  гнездо
протеза  и  крепко  охватил  ногу  прикрепляющими   ремнями.   Отошел,
полюбовался, прищелкнул языком:
   - Хороша обувка!.. Не беспокоит? То-то!  Лучше  Зуева,  почитай,  и
мастера в Москве нет. Зуев - золотые руки.
   Он ловко надел второй протез и едва  успел  застегнуть  ремни,  как
Мересьев неожиданно сильным, пружинистым движением спрыгнул с койки на
пол. Раздался глухой стук, Мересьев вскрикнул от боли и тут же  тяжело
рухнул во весь рост.
   У старого мастера от удивления очки полезли на лоб. Он не ожидал от
своего заказчика такой прыти. Мересьев  лежал  на  полу,  беспомощный,
пораженный, широко разбросав свои искусственные  ноги  в  ботинках.  В
глазах его были недоумение, обида, страх. Неужели он обманулся?
   Всплеснув руками, Клавдия Михайловна бросилась к  нему.  Вместе  со
старым мастером подняли они Алексея и  посадили  на  койку.  Он  сидел
подавленный, обмякший, с тоскливым выражением на лице.
   - Э-э-э,  мил-человек,  этак-то  негоже,  вовсе  негоже,  -  ворчал
мастер. - Ишь спрыгнул, будто  и  верно  живые  ноги  ему  приставили.
Нос-то вешать ни к чему, друг милый, только теперь твое дело  такое  -
начинать все сначала. Теперь забудь, что  ты  вояка,  теперь  ты  дитя
малое - по шажку, по шажку учись ходить; сначала с костыликами,  потом
по стеночкам, потом с палочкой. Да не вдруг, да  помаленьку,  а  он  -
на-кася! Ноги-то и хорошие, да не свои. Таких, мил-друг,  как  папа  с
мамой сработали, тебе уж никто не сделает.
   От неудачного прыжка ноги тяжело ныли. Но Мересьев хотел сейчас  же
попробовать протезы.  Ему  принесли  легкие  алюминиевые  костыли.  Он
уперся ими в пол, зажал под мышками подушки и теперь  тихо,  осторожно
соскользнул с койки и встал на ноги. И точно:  он  походил  теперь  на
младенца, не умеющего ходить, инстинктом угадывающего,  что  пойти  он
может, и боящегося  оторваться  от  спасительной,  поддерживающей  его
стенки. Как младенца, которого  мать  или  бабушка  выводят  в  первое
путешествие на просунутом под  мышками  полотенце,  Мересьева  с  двух
сторон заботливо поддерживали Клавдия Михайловна и  старый  протезист.
Постояв  на  месте,  чувствуя  с  непривычки  острую  боль  в   местах
прикрепления протезов, Мересьев неуверенно  переставил  сначала  один,
потом другой костыль, перенес на них тяжесть корпуса и подтянул сперва
одну, потом другую ногу. Туго и хрустко заскрипела кожа, раздались два
тяжелых удара об пол: бум, бум.
   - Ну, и в добрый час, в добрый час, - забормотал старый мастер.
   Мересьев сделал еще несколько осторожных шагов, и дались  они  ему,
эти первые шаги на протезах, с таким трудом, что,  дойдя  до  двери  и
обратно, он почувствовал, будто бы куль муки  втащил  на  пятый  этаж.
Добравшись до койки, он повалился на нее грудью, весь мокрый от  пота,
не имея сил даже повернуться на спину.
   - Ну, как протезы? То-то, благодари бога, что есть на свете  мастер
Зуев! - по-стариковски хвалился протезист, осторожно развязывая ремни,
освобождая слегка уже отекшие и опухшие с непривычки ноги  Алексея.  -
На таких не только что летать,  и  до  самого  господа  бога  долететь
можно. Работка!
   - Спасибо, спасибо, старик, работа знатная, - бормотал Алексей.
   Мастер молча потоптался, будто желая и не решаясь  что-то  спросить
или, наоборот, сам ожидая вопроса.
   - Ну, прощевайте,  коли  так.  Счастливо  обносить,  -  сказал  он,
несколько разочарованно вздохнул и медленно двинулся к двери.
   - Эй, мастер, - окликнул его Стручков,  -  на-ка  вот,  выпьешь  по
случаю "царских"-то протезов! -  И  он  сунул  в  руку  старику  комок
крупных кредиток.
   - Ну, спасибо, спасибо, - оживился старик, - по такому  случаю  как
не выпить! - Он солидно уложил деньги куда-то  в  задний  карман,  для
чего загнул халат таким жестом, как будто это был фартук ремесленника.
- Спасибо вам, выпьем, а уж протезы - будь  здоров,  на  совесть.  Мне
Василий Васильевич говорит: "Особые нужны, Зуев, не  подгадь!"  Ну,  а
Зуев, само  собой,  разве  подгадит!  Вы  ему  при  случае,  Василь-то
Васильевичу, отрапортуйте: дескать, довольны работкой.
   И старик удалился, кланяясь,  что-то  бормоча.  А  Мересьев  лежал,
рассматривая валявшиеся подле кровати свои новые ноги, и чем больше он
на них  смотрел,  тем  больше  они  ему  нравились   и   остроумностью
конструкции, и мастерством работы, и легкостью:  на  лисапете  ездить,
польку-бабочку танцевать, на  самолете  летать  аж  до  господа  бога.
"Буду, все буду, обязательно буду", - думал он.
   В этот день Оле было отправлено пространное  и  веселое  письмо,  в
котором он сообщал: работа его по приемке самолетов движется к  концу,
и надеется он, что начальство пойдет ему навстречу и,  может  быть,  к
осени, а в крайнем  случае  зимой  направит  его  с  нудной  работы  в
осточертевшем тылу на фронт, в полк, где  товарищи  его  не  забыли  и
ждут. Это было первое радостное его письмо со дня катастрофы,  первое,
в котором он писал невесте, что все время думает и тоскует по ней, и -
правда, очень  робко  -  выражал  заветную  мысль,  что,  может  быть,
встретятся они после войны и, если она  не  переменит  своего  мнения,
заживут вместе. Он несколько раз перечел  письмо  и  потом,  вздохнув,
тщательно вымарал последние строки.
   Зато "метеорологическому сержанту" пошло письмо задорное и веселое,
с красочным описанием этого дня, с  изображением  протезов,  каких  не
нашивал  сам  государь  император,  с  описанием  его,  Мересьева,  на
протезах, делающего свои первые шаги,  и  старого  болтуна-мастера,  с
рассказом о своих надеждах и  на  лисапете  ездить,  и  польку-бабочку
танцевать, и долететь до самого неба. "Так что ждите теперь меня  там,
в полку, не забывайте и  скажите  коменданту,  чтобы  на  новом  месте
обязательно помещение мне оставил", - писал Мересьев и  косился  вниз,
на пол. Протезы валялись так, что казалось -  будто  кто-то  спрятался
под кровать и лежит там, широко разбросав ноги, обутые в новые  желтые
ботинки. Алексей оглянулся, убедился, что никто за ним  не  следит,  и
ласково погладил холодную скрипучую кожу.
   И еще в одном месте  вскоре  горячо  обсудили  появление  "царских"
протезов в сорок второй палате - на третьем курсе Первого  московского
медицинского института. Вся женская часть, составлявшая в  те  времена
подавляющее большинство этого  курса,  со  слов  Анюты,  была  отлично
осведомлена о делах сорок второй палаты. Анюта очень  гордилась  своим
корреспондентом,  и,  увы,  письма  лейтенанта  Гвоздева,  отнюдь   не
рассчитанные на широкую  гласность,  читались  вслух  в  выдержках,  а
иногда и целиком, за исключением особо интимных мест, которых, к слову
сказать, по мере роста переписки становилось все больше и больше.
   Весь  третий  курс  медиков  во  главе  с   Анютой   симпатизировал
героическому Грише Гвоздеву, не любил  вздорного  Кукушкина,  находил,
что советский снайпер Степан Иванович  чем-то  похож  на  толстовского
Платона Каратаева, преклонялся перед несокрушимым  духом  Мересьева  и
как свое личное несчастье воспринял смерть Комиссара,  которого  после
восторженных отзывов  Гвоздева  все  сумели  оценить  и  по-настоящему
полюбить. Многие не удержались от слез, когда читалось письмо  о  том,
как ушел из жизни этот большой и шумный человек.
   Все чаще и  чаще  ходили  письма  между  госпиталем  и  институтом.
Молодые люди не довольствовались почтой, которая шла в те дни  слишком
медленно. Гвоздев привел как-то в письме слова Комиссара  о  том,  что
письма  теперь  доходят  до  адресата,   как   свет   далеких   звезд.
Корреспондент может погаснуть, а письма его будут еще долго  ползти  и
ползти,  рассказывая  адресату  о  жизни  давно   умершего   человека.
Деятельная и  предприимчивая  Анюта  стала  искать  более  совершенных
средств связи и нашла их в лице  пожилой  сестры,  которая  имела  две
службы и  работала  в  институтской  клинике  и  в  госпитале  Василия
Васильевича.
   С тех пор институт узнавал о происшествиях в сорок второй палате на
второй,  самое  большее  -  на  третий  день  и  мог  быстро  на   них
откликаться. В связи с "царскими" протезами в столовой завязался спор,
будет Мересьев летать или нет. Спор молодой, горячий,  в  котором  обе
стороны одинаково симпатизировали летчику. Учитывая большую  сложность
управления истребителем, пессимисты говорили: нет. Оптимисты  считали,
что для человека, который, уходя  от  врагов,  полмесяца  лез  ползком
через лесную чащобу и прополз бог знает сколько километров, нет ничего
невозможного. Для  подкрепления  своих  доводов  оптимисты  вспоминали
примеры из истории и книг.
   В этих спорах Анюта не участвовала. Протезы неизвестного ей летчика
не очень ее занимали. В редкие свободные минуты  она  обдумывала  свои
отношения с Гришей Гвоздевым, которые, как ей казалось,  все  более  и
более  усложнялись.  Сначала,  узнав   о   командире-герое   с   такой
трагической  биографией,  она  написала  ему,  движимая   бескорыстным
желанием как-то смягчить его горе. Потом, по мере того как их  заочное
знакомство  крепло,  фигура  абстрактного  героя  Отечественной  войны
уступила место настоящему живому юноше, и  юноша  этот  все  больше  и
больше интересовал ее. Она заметила, что беспокоится и тоскует,  когда
от него нет писем. Это новое радовало и пугало ее.  Что  это,  любовь?
Разве можно полюбить человека только по письмам, ни разу его не видав,
не слышав даже его голоса? В письмах танкиста становилось все больше и
больше мест, которые нельзя было читать однокурсницам. После того  как
сам Гвоздев признался ей однажды, что то же чувство, как он выразился,
"заочной любви" овладело и им, Анюта убедилась, что она  влюбилась,  и
влюбилась не по-детски, как это бывало в школе,  а  по-настоящему.  Ей
казалось, что жизнь потеряет для нее смысл, если перестанут  приходить
эти письма, которых она ждала теперь с таким нетерпением.
   Так, не видя друг друга, объяснились они в  любви.  После  этого  с
Гвоздевым стало твориться что-то странное. Письма его стали  нервными,
мятущимися, полными недомолвок. Потом, собравшись с духом, он  написал
ей, что это нехорошо, что они объяснились, не  видя  друг  друга,  что
она, вероятно, не представляет себе, как сильно ожог обезобразил  его,
что он вовсе не похож на ту старую фотографию, которую послал  ей.  Он
не хочет ее обманывать и просит прекратить писать о чувствах, пока она
не увидит своими глазами, с кем имеет дело.
   Девушка сначала возмутилась, потом испугалась.  Вынула  из  кармана
карточку. На нее смотрело тонкое юношеское лицо  с  упрямыми  скулами,
красивым прямым носом, с маленькими  усиками  и  изящными  губами.  "А
теперь? Какой-то ты теперь, милый ты мой, несчастный?" - шептала  она,
глядя на карточку. Как медик, она знала, что ожоги плохо  рубцуются  и
оставляют  глубокие,  незаживающие  следы.   Ей   почему-то   на   миг
представился муляж головы человека после волчанки, который она  видела
в анатомическом музее. Точно вспаханное  синими  бороздами  и  буграми
лицо с неровными, изъеденными губами, с  клочками  бровей  и  красными
веками без ресниц. А что, если  он  такой?  Девушка  ужаснулась,  даже
побледнела, но тут же мысленно накричала на себя...  Ну  и  что,  если
так? Он дрался с врагами на горящем танке, он защищал ее  свободу,  ее
право учиться, ее честь и жизнь. Он - герой, он столько  раз  рисковал
на войне и рвется обратно,  чтобы  снова  драться  и  снова  рисковать
жизнью. А она? Что она сделала для  войны?  Рыла  окопы,  дежурила  на
крыше, работает теперь в эвакогоспитале? Разве это  можно  сравнить  с
тем, что сделал он?! "Я сама недостойна его за одни эти  сомнения!"  -
кричала она на себя, невольно отгоняя страшное видение  изуродованного
шрамами лица.
   Она написала ему письмо, самое нежное и самое  большое  за  всю  их
переписку. Об этих ее колебаниях Гвоздев, понятно,  ничего  не  узнал.
Получив в ответ на свои тревоги  хорошее  письмо,  он  долго  читал  и
перечитывал  его,  поведал  о  нем  даже  Стручкову,   на   что   тот,
благосклонно выслушав, ответил:
   - Не дрейфь, танкист: "нам с лица не воду пить, и с  корявой  можно
жить", это, брат, когда сказано? То-то. А ныне, брат, и вовсе -  нынче
мужчина в большом дефиците.
   Откровение это, понятно, не успокоило  Гвоздева.  Приближался  срок
его выписки, он все чаще гляделся  в  зеркало,  то  рассматривая  себя
издали, так сказать, беглым, поверхностным взглядом, то приближая свое
изуродованное лицо к самому стеклу,  и  часами  разглаживал  язвины  и
шрамы.
   По его просьбе Клавдия Михайловна купила  ему  пудры  и  крема.  Он
сразу же убедился, что  изъяны  его  никакой  косметикой  не  скроешь.
Однако ночью, когда все спали, он потихоньку ходил  в  уборную  и  там
подолгу  массировал  багровые  рубцы,  засыпал  их  пудрой   и   снова
массировал, а потом с надеждой смотрел в зеркало. Издали  он  выглядел
хоть куда - крепкий, широкоплечий, с узким тазом, на  прямых  поджарых
ногах. Но вблизи! Красные  шрамы  на  щеках  и  подбородке,  рубчатая,
стянутая кожа приводили его в отчаяние. Он со страхом думал: а  как-то
взглянет она? Вдруг ужаснется, вдруг поглядит на  него,  повернется  и
уйдет, пожав плечами. Или, что было бы хуже всего, побеседует с ним из
вежливости часок-другой, а потом скажет что-нибудь такое  официальное,
холодное - и до свиданья. Гвоздев волновался, бледнел  от  обиды,  как
будто все это уже совершилось.
   Тогда он выхватывал из кармана халата  фотографическую  карточку  и
испытующе  смотрел  на  полную  девушку  с  высоким  лбом,  с  мягкими
негустыми  и  пышными  волосами,  зачесанными  назад,  с   толстеньким
вздернутым, истинно русским носиком и  нежными,  детскими  губами.  На
верхней губе темнело едва заметное родимое пятнышко. Немного выпуклые,
должно быть,  серые  или  голубые  глаза  смотрели  на  него  с  этого
нехитрого и милого лица открыто и честно.
   "Какая же ты есть? Ну, скажи: не испугаешься, не убежишь? Хватит  у
тебя сердца не заметить моего безобразия?" - точно  спрашивал  он  ее,
испытующе смотря на карточку.
   Тем временем мимо  него  вдоль  коридора,  постукивая  костылями  и
поскрипывая  протезами,  взад-вперед  размеренно,  неутомимо  двигался
старший  лейтенант  Мересьев.  Прошел   раз,   прошел   два,   десять,
пятнадцать, двадцать раз. Он бродил - по какой-то  своей  программе  -
утром и вечером, задавая себе уроки и с каждым днем удлиняя путь.
   "Славный малый! - думал про него Гвоздев. - Упорный, упрямый.  Экая
силища воли у человека! За неделю научился быстро и  ловко  ходить  на
костылях. А у иных на это уходят месяцы. Вчера отказался от носилок  и
сам пошел в процедурную по лестнице. И дошел и поднялся обратно. Слезы
текут по лицу, а он поднимается. И даже накричал на санитарку, которая
хотела ему помочь. А как он сиял,  когда  самостоятельно  добрался  до
верхней площадки! Точно взошел на Эльбрус".
   Гвоздев отошел, от зеркала  и  посмотрел  вслед  Мересьеву,  быстро
перебиравшему ногами и костылями. Ишь чешет! А какое у  него  хорошее,
симпатичное лицо! Маленький шрамик, пересекающий бровь, нисколько  его
не портит, даже придает какую-то значительность. Вот бы ему, Гвоздеву,
сейчас такое лицо. Что ноги - ног  не  видать!  Ходить  и  летать  он,
конечно, научится. Но лицо (куда денешься с эдакой вот  брюквой!),  на
котором точно пьяные черти ночью горох молотили...
   ...Алексей Мересьев, совершавший в счет  вечернего  урока  двадцать
третий рейс вдоль  коридора,  всем  своим  усталым,  измученным  телом
чувствовал, как отекли и горят бедра, как ноют занемевшие от  костылей
плечи. Проходя мимо Гвоздева, он  косился  на  танкиста,  стоявшего  у
стенного зеркала: чудак, ну чего он терзает  свою  бедную  физиономию!
Кинозвездой ему, конечно, теперь не стать,  а  танкистом  -  за  милую
душу... Велика беда - лицо, была бы голова цела, да руки, да ноги. Да,
да, ноги, настоящие ноги, а не эти вот обрубки, которые болят и горят,
точно протезы сделаны не из кожи, а из раскаленного железа.
   Тут, тук. Скрип, скрип. Тук, тук. Скрип, скрип...
   Закусив губы и сдерживая слезы, которые все-таки выжимала на  глаза
острая  боль,  старший  лейтенант  Мересьев  с  трудом  совершал  свой
двадцать девятый рейс по коридору, заканчивая суточный урок.


14

   Григорий Гвоздев вышел из госпиталя в середине июня.
   За день или за два перед этим они хорошо поговорили с  Алексеем,  и
оба как-то внутренне даже порадовались, что они товарищи по  несчастью
и у них обоих одинаково сложное состояние личных  дел.  Как  бывает  в
таких случаях, оба без утайки рассказали  друг  другу  свои  опасения,
поведали все, что каждому из них было вдвойне тяжело  носить  в  себе,
потому что гордость не позволяла ни с кем делиться своими  сомнениями.
Показали друг другу карточки девушек.
   У  Алексея  была  изрядно  затертая   и   выгоревшая   любительская
фотография. Он сам снял Олю в  тот  прозрачный  яркий  июньский  день,
когда бегали они босиком по теплой траве в  цветущей  степи  Заволжья.
Худенькая, как девочка, в пестром своем  платье,  она  сидела,  поджав
босые ноги, с рассыпанным букетом на коленях, в траве, среди  цветущих
ромашек, сама ясная, беленькая и чистая, как ромашка в утренней  росе.
Перебирая цветы, она задумчиво наклонила голову набок, и глаза  у  нее
были раскрыты широко и восторженно, как будто в первый раз увидела она
великолепие мира.
   Посмотрев на фотографию, танкист заявил, что такая девушка  в  беде
не бросит. Ну, а бросит - и  черт  с  ней;  значит,  внешность  у  нее
обманчивая, а тогда так и надо, даже к лучшему:  значит,  дрянь,  а  с
дрянью разве можно связать свою жизнь!
   Алексею лицо Анюты  тоже  понравилось.  Сам  того  не  заметив,  он
изложил Гвоздеву своими словами то же, что только что услышал от него.
Немудреная эта беседа никакой ясности, понятно, в личные  дела  их  не
внесла, но обоим  стало  легче,  словно  прорвался  тяжелый,  затяжной
нарыв.
   Условились они, что Гвоздев, выйдя из госпиталя, с Анютой,  которая
по телефону обещала ему зайти за  ним,  пройдет  мимо  окон  палаты  и
Алексей тотчас изложит танкисту  в  письме  свое  о  ней  впечатление.
Гвоздев же, со своей стороны, обещал написать приятелю, как его  Анюта
встретит, как отнесется к его изуродованному лицу и как пойдут  у  них
дела. Мересьев тотчас же загадал: если у Гриши все  будет  хорошо,  он
немедленно расскажет Оле в письме все о себе,  взяв  с  нее  слово  не
огорчать мать, которая все еще была слаба и еле поднималась с постели.
   Вот почему оба они одинаково волновались, ожидая выписки  танкиста.
Волновались так, что не спали ночь, и ночью оба потихоньку  вылезли  в
коридор - Гвоздев, чтобы еще раз помассировать шрамы перед зеркалом, а
Мересьев, чтобы, обмотав для тишины концы  костылей  тряпками,  лишний
раз потренироваться в ходьбе.
   В  десять  часов  Клавдия  Михайловна,  лукаво  улыбаясь,  сообщила
Гвоздеву, что за ним пришли. Точно ветер сдунул его с койки. Покраснев
так, что рубцы на его лице стали еще заметнее, он стал быстро собирать
вещи.
   - Славная девушка, серьезная такая, -  улыбаясь,  говорила  сестра,
глядя на эти суматошные сборы.
   Гвоздев весь так и засв