я командованием,  существовали  освещенные  многими  годами
традиции, и как было  нарушить  их,  да  еще  в  таком  не  вызывающем
сомнений  случае!  Всем  было  искренне  жаль  неугомонного  инвалида,
мечтавшего о боевой работе, ни у кого не поворачивался язык решительно
сказать  ему  "нет",  и  его  направляли  из  отдела  кадров  в  отдел
формирования, от стола к столу, ему сочувствовали и  отсылали  его  на
комиссии.
   Мересьева больше уже не выводили из себя ни  отказы,  ни  поучающий
тон, ни унизительное сочувствие и снисхождение, против чего  бунтовала
вся его гордая душа. Он научился держать  себя  в  руках,  усвоил  тон
просителя и, хотя в день получал иной раз по два-три отказа, не  хотел
терять надежду. Страничка из журнала и  заключение  военврача  первого
ранга настолько истрепались от  частого  доставания  из  кармана,  что
разлезлись на сгибах, и ему пришлось оклеить их промасленной бумагой.
   Тяготы скитаний осложнялись тем, что ответа из полка еще не пришло,
и он по-прежнему жил без аттестатов. Запасы, выданные в санатории, уже
иссякли. Правда, супруги-соседи, с которыми он подружился,  видя,  что
он перестал варить себе еду, усиленно  зазывали  его  обедать.  Но  он
знал, как бьются эти старые люди на  своем  крохотном  огородишке,  на
косогоре под окнами, где были  заранее  учтены  каждое  перышко  лука,
каждая морковина, знал, как по-братски, с детской тщательностью  делят
они по утрам свой хлебный рацион, - знал и  отказался,  бодро  заявив,
что во избежание канители с готовкой он обедает  теперь в командирской
столовой.
   Настала суббота, день, когда  должна  была  освободиться  Анюта,  с
которой ежевечерне он подолгу болтал  по  телефону,  докладывая  ей  о
невеселом ходе своих дел. И он решился. В  вещевом  мешке  хранился  у
него старый серебряный отцовский портсигар с лихо  несущейся  тройкой,
нанесенной на крышку изящной чернью, и с надписью: "От друзей  в  день
серебряной свадьбы". Алексей не курил,  но  мать,  провожая  на  фронт
своего любимца, для чего-то сунула ему в карман тщательно  сберегаемую
в семье отцовскую реликвию, и так и возил он с  собой  эту  массивную,
неуклюжую вещь, кладя ее в карман "на счастье" при вылетах. Он отыскал
в вещевом мешке портсигар и пошел с ним в "комиссионку".
   Худая, пропахшая нафталином женщина повертела  портсигар  в  руках,
костлявым пальцем показала на надпись и заявила, что именных вещей  на
комиссию не принимают.
   - Да я же недорого, по вашей цене.
   - Нет-нет! К тому же, гражданин военный, мне кажется, что  вам  еще
рановато принимать подарки по случаю  серебряной  свадьбы,  -  ядовито
заметила нафталиновая дама, посмотрев на Алексея своими недружелюбными
бесцветными глазами.
   Густо покраснев, летчик схватил портсигар со стойки  и  бросился  к
выходу. Кто-то остановил его за рукав,  дохнув  в  ухо  густым  винным
перегаром.
   - Занятная вещица. И  недорого?  -  осведомилась  заросшая  щетиной
синеватая морда, обладатель которой протягивал к  портсигару  жилистую
дрожащую руку. - Массивный. Из уважения к  герою  Отечественной  войны
пять серых дам.
   Алексей, не торгуясь, схватил пять сотенных  и  выбежал  на  свежий
воздух из этого царства старой вонючей  рухляди.  На  ближайшем  рынке
купил он кусочек мяса, сала, буханку хлеба, картошки, луку.  Не  забыл
даже несколько хвостиков петрушки.  Нагруженный  явился  "домой",  как
говорил он теперь сам себе, жуя по дороге кусочек сала.
   - Решил  опять  пайком:  погано  готовят,  -  соврал  он  старушке,
выкладывая на кухонный стол свою добычу.
   Вечером Анюту ждал  роскошный  ужин:  картофельный  суп  на  мясном
бульоне,  в  янтаре  которого  плавали  зеленые   кудряшки   петрушки,
зажаренное с луком мясо и даже клюквенный кисель  -  старушка  сварила
его на крахмальном отваре, добытом из  картофельных  очисток.  Девушка
пришла усталая, бледная. С видимым усилием заставила она себя  умыться
и переодеться. Торопливо съев  первое  и  второе,  она  растянулась  в
волшебном старом кресле, которое, казалось, обнимало усталого человека
добрыми плюшевыми лапами и нашептывало ему на ухо хороший сон. Так она
и задремала,  не  дождавшись,  пока  под  краном  в  бидоне  остудится
изготовленный по всем правилам кисель.
   Когда после короткого сна она  открыла  глаза,  серые  сумерки  уже
сгущались в  маленькой  и  снова  чистенькой  комнате,  загроможденной
старыми уютными вещами. У обеденного стола под матовым абажуром старой
лампы увидела она Алексея. Он сидел, охватив голову  обеими  руками  и
сжав ее так, точно хотел раздавить меж  ладонями.  Лица  его  не  было
видно, но во всей этой позе было такое тяжелое отчаяние, что жалость к
этому сильному, упрямому человеку  теплой  волной  подкатила  к  горлу
девушки. Она тихо встала, подошла к нему, обняла большую его голову  и
стала гладить, пропуская меж пальцев жестковатые пряди его  волос.  Он
поймал ее руку и поцеловал в ладонь, потом вдруг  вскочил,  веселый  и
улыбающийся.
   - А кисель? Вот так раз! Я старался, надрывался,  доводил  его  под
краном до должной температуры - и пожалуйте, она заснула.  Каково  это
повару переживать!
   Они весело съели  по  тарелке этого "образцового" - уксусно-кислого
киселя, поболтали, словно по уговору не касаясь двух тем: о Гвоздеве и
о его, Мересьева, делах. Потом стали  устраивать  постели,  каждый  на
своем ложе. Анюта вышла в коридор, подождала, пока об пол не  стукнули
протезы Алексея, потом, потушив  лампу,  разделась  и  улеглась.  Было
темно, они молчали, но  по  тому,  как  иногда  шелестели  простыни  и
скрипели пружины, она догадывалась, что он не спит.
   - Алеша, не спите? - не выдержала наконец Анюта.
   - Не сплю.
   - Думаете?
   - Думаю. А вы?
   - Тоже думаю.
   Помолчали. За окном проскрежетал на повороте трамвай. Синяя вспышка
над его дугой на миг осветила комнату, и каждый из  них  на  мгновение
увидел лицо другого. Оба лежали с открытыми глазами.
   ...Алексей в этот день не сказал Анюте ни слова о результатах своих
хождений, и она поняла, что дела его плохи и, может быть,  уже  гаснет
надежда в этой неукротимой душе. Женским своим чутьем  она  угадывала,
как тяжело должно быть сейчас этому человеку, и поняла также, что, как
ни лихо ему в эту минуту, высказанное участие  только  разбередит  его
боль, а сочувствие оскорбит.
   Он же, лежа на спине, на заломленных за голову руках, думал о  том,
что вот в трех шагах от него на кровати в  темноте  лежит  хорошенькая
девушка, невеста друга, славный, добрый товарищ. До  нее  ему  сделать
два-три шага по темной комнате, но никогда, ни  за  что  на  свете  не
сделал бы он эти три шага, точно малознакомая, приютившая его  девушка
была его собственной сестрой. Он думал, что майор Стручков,  вероятно,
обругал бы его, может быть, даже не поверил бы  ему.  А  впрочем,  кто
знает, может быть, теперь именно он-то и смог бы  понять  его  больше,
чем кто бы то ни было... А какая она славная, Анюта,  и  как,  бедная,
устает, и как  вместе  с  этим  увлекается  своей  тяжелой  работой  в
эвакогоспитале!
   - Алеша! - тихо позвала Анюта.
   С дивана Мересьева слышалось ровное дыхание. Летчик  спал.  Девушка
поднялась с постели, осторожно ступая босыми ногами, подошла к нему и,
точно маленькому, поправила  ему  подушку  и  подоткнула  вокруг  него
одеяло.


7

   Мересьева вызвали на  комиссию  первым.  Огромный  рыхлый  военврач
первого  ранга,  вернувшийся  наконец  из   командировки,   сидел   на
председательском месте. Он сразу узнал  Алексея  и  даже  вышел  из-за
стола ему навстречу.
   - Что, не берут? Да, дорогой мой, сложное  ваше  дело.  Ведь  закон
перешагивать приходится. А как через закон-то прыгнешь?  -  добродушно
посочувствовал он.
   Алексея не стали даже смотреть. На  его  бумажке  военврач  написал
красным карандашом: "Отделу кадров. Считаю возможным направить  в  ТАП
на испытание". С этой бумажкой Алексей отправился прямо  к  начальнику
отдела кадров. К генералу его не пустили, Мересьев было вспылил, но  у
адъютанта генерала,  стройного  молоденького  капитана  с  черненькими
усиками,  было  такое  веселое,   добродушно-дружелюбное   лицо,   что
Мересьев, исстари не терпевший, как он выражался, "архангелов", уселся
возле  его  столика  и  неожиданно  для  себя  обстоятельно  рассказал
капитану свою историю. Рассказ его часто прерывали телефонные  звонки.
Капитану то и дело приходилось срываться и бегать в кабинет шефа.  Но,
вернувшись, он сейчас же садился против Мересьева  и,  уставившись  на
него  детскими,  наивными  глазами,  в  которых  были  одновременно  и
любопытство и восхищение, даже недоверие, торопил:
   - Ну, ну, ну и дальше? - Или вдруг  разводил  руками  и  недоуменно
спрашивал: - Не врешь? Ей-богу, не врешь? Н-да, это н-да!
   Когда Мересьев рассказал ему  о  своих  скитаниях  по  канцеляриям,
капитан, несмотря на свою  юношескую  внешность  оказавшийся  изрядным
докой в аппаратных делах, возмущенно вскричал:
   - Вот черти! Они же напрасно гоняли. Ты замечательный, ну просто  я
не знаю, как сказать... ну, исключительный парень!.. Только они правы:
без ног не летают.
   - Летают...  Вот...  -  И  Мересьев  выложил  вырезку  из  журнала,
заключение военврача и его направление.
   - Да как же ты полетишь без ног? Чудак! Нет уж, брат, по пословице:
"Из безногого танцора не выйдет".
   На другого  Мересьев  наверняка  обиделся  бы,  может  быть,  даже,
вспылив, нагрубил бы  ему.  Но  живое  лицо  капитана  источало  такое
доброжелательство, что вместо этого Алексей вскочил и  с  мальчишеским
задором крикнул:
   - Не выйдет? - и вдруг пустился по приемной в пляс.
   Капитан восхищенно следил  за  ним,  потом,  ни  слова  не  говоря,
схватил его бумаги и скрылся в кабинете.
   Он долго не появлялся. Летчик,  вслушиваясь  в  доносившиеся  из-за
двери  глухие  отзвуки  двух  голосов,  чувствовал,  как  в   страшном
напряжении сжалось все тело, как остро и часто  бьется  сердце,  точно
шел он на быстроходной машине в крутое пике.
   Капитан вышел из кабинета улыбающийся, довольный.
   - Вот что, - сказал он, - конечно,  о  том,  чтобы  тебя  в  летный
состав, генерал и слушать не стал. Но вот он тут написал: направить  в
БАО для несения службы, без снижения в окладе и в довольствии.  Понял?
Без снижения...
   Капитан  был  поражен,  увидев  на  лице  Алексея  вместо   радости
возмущение.
   - В БАО? Никогда! Да поймите же вы все: не о брюхе, не об окладе  я
хлопочу. Я летчик, понимаете? Я летать, я воевать хочу!.. Почему этого
никто не понимает? Ведь чего проще...
   Капитан был озадачен. Вот принесло посетителя!  Другой  бы  на  его
месте опять в пляс пустился, а этот... Чудак какой-то! Но  этот  чудак
капитану нравился все больше. Он проникся к нему сочувствием, он хотел
во что бы то ни стало помочь ему в невероятном его предприятии.  Вдруг
у него мелькнула мысль. Он подмигнул Мересьеву, поманил его пальцем  и
зашептал, оглядываясь на кабинет шефа:
   - Генерал сделал все, что мог. Больше не в его власти. Ей-богу! Его
б самого за сумасшедшего приняли: безногого -  в  летный  состав.  Дуй
прямо к нашему хозяину, только он может.
   Через полчаса Мересьев,  которому  его  новый  знакомый  исхлопотал
пропуск, нервно ходил по коврам приемной большого начальника.  Как  он
не догадался раньше! Ну да, именно сюда и  надо  было  ему  обратиться
сразу, не теряя  попусту  столько  времени.  Или  пан,  или  пропал...
Говорили, что начальник и сам был асом. Он должен  понять.  Уж  он  не
направит истребителя в БАО!
   В приемной чинно сидели генералы, полковники. Они  переговаривались
вполголоса, некоторые явно волновались, много курили, и только старший
лейтенант ходил по коврам взад и вперед своей странной, подпрыгивающей
походкой. Когда все посетители прошли и настала очередь Мересьева,  он
резко подошел к столу,  за  которым  сидел  молодой  майор  с  круглым
открытым лицом.
   - Вы к самому, товарищ старший лейтенант?
   - Да. У меня есть лично к нему очень важное дело.
   - А может быть, все-таки вы и меня могли  бы  познакомить  с  вашим
делом? Да вы садитесь.  Курите?  -  Он  протянул  Мересьеву  раскрытый
портсигар.
   Алексей не курил, но почему-то  взял  папиросу,  помял  в  руках  и
положил на стол и вдруг, так же как и капитану, разом выпалил обо всех
своих злоключениях. В этот день он решительно переменил свое мнение об
"архангелах", стерегущих генеральские "предбанники". Майор слушал  его
не то чтобы учтиво, нет,  а  очень  как-то  по-дружески,  участливо  и
внимательно. Он прочел заметку в журнале, познакомился с  заключением.
Воодушевленный участием, Мересьев вскочил и, позабыв,  где  находится,
хотел было опять продемонстрировать, как он пляшет...  Тут  чуть  было
все не рухнуло. Дверь кабинета быстро открылась, оттуда вышел высокий,
худой  черноволосый  человек,  которого   Алексей   сразу   узнал   по
фотографии. На ходу он застегивал шинель и что-то говорил  шедшему  за
ним генералу.
   - Я в Кремль, - бросил он майору, взглянув на часы. -  Закажите  на
шесть ночной самолет на Сталинград. Посадка в Верхней Погромной,  -  и
ушел так же быстро, как появился.
   Майор тут же заказал самолет  и,  вспомнив  про  Мересьева,  развел
руками:
   - Не повезло, улетаем. Придется ожидать. У вас есть где жить?
   На  смуглом  лице  необычайного  посетителя,  минуту   тому   назад
казавшемся упрямым и волевым, майор увидел вдруг такое разочарование и
такую усталость, что переменил решение.
   - Ладно... Я знаю нашего хозяина, он поступил бы так же.
   Он написал несколько слов на официальном бланке,  сунул  записку  в
конверт,  надписал:  "Начальнику  отдела  кадров",  -   и,   передавая
Мересьеву, пожал ему руку:
   - Желаю от всей души удачи!
   В бумажке  значилось:  "Лейтенант  Мересьев  А.  был  на  приеме  у
командующего.  К  нему  следует  отнестись  со  всей  внимательностью.
Необходимо всем, чем можно, помочь ему вернуться в боевую авиацию".
   Через час капитан с усиками вводил Мересьева в кабинет своего шефа.
Старый генерал,  грузный,  с  сердитыми  лохматыми  бровями,  прочитал
бумажку, поднял на летчика голубые веселые глаза и усмехнулся:
   - Уже и там побывал... Скор, скор! Так это ты обиделся, что я  тебя
в БАО? Ха-ха-ха! - Он засмеялся раскатисто и шумно. -  Молодец!  Узнаю
летуна хороших кровей. В БАО он не хочет, оскорбился...  Умора!..  Что
же мне с тобой делать-то, плясун, а?  Разобьешься,  а  с  меня  голову
снимут: зачем, старый дурак, направил! А впрочем, кто тебя знает... на
этой войне наши ребята и не так мир удивляли... Давай бумаженцию.
   Синим  карандашом,  непонятным  почерком   генерал   небрежно,   не
дописывая  слов,  написал  поперек   бумажки:   "Направить   в   школу
тренировочного обучения". Мересьев схватил бумажку  дрожащими  руками.
Он прочитал ее тут же, у стола, потом на  лестничной  площадке,  потом
внизу, возле  часового,  проверявшего  пропуска  при  входе,  потом  в
трамвае и, наконец, стоя  под  дождем  на  тротуаре.  Из  всех  людей,
населяющих земной шар, только он один мог понять, что означают и  чего
стоят эти пять небрежно выведенных слов.
   В этот день на радостях Алексей Мересьев продал свои часы - подарок
командира дивизии, - накупил на  рынке  всяческой  снеди  и  вина,  по
телефону умолил Анюту как-нибудь подменяться часа на два там у себя  в
эвакогоспитале, пригласил чету старичков и устроил пир на весь мир  по
случаю своей великой победы.


8

   В школе тренировочного обучения, разместившейся под Москвой,  подле
небольшого осоавиахимовского аэродромчика, в  те  тревожные  дни  была
страдная пора.
   В Сталинградском сражении  авиации  было  много  работы.  Небо  над
волжской крепостью, вечно бурое,  никогда  не  прояснявшееся  от  дыма
пожарищ и разрывов, было ареной непрерывных воздушных  схваток,  боев,
перераставших в целые битвы. Обе  стороны  несли  весьма  значительные
потери. Борющийся Сталинград  непрерывно  требовал  у  тыла  летчиков,
летчиков,  летчиков...  Поэтому  школа  тренировочного  обучения,  где
подучивались летчики, вышедшие из госпиталей,  а  приехавшие  из  тыла
пилоты, летавшие до сих пор на  гражданских  самолетах,  переучивались
для полетов на новых боевых машинах, работала с предельной  нагрузкой.
Тренировочные самолеты, стрекозоподобные "ушки" и "уточки",  облепляли
маленький, тесный аэродром, как мухи  неубранный  кухонный  стол.  Они
жужжали над ним с восходом и до  заката,  и,  когда  ни  взглянешь  на
исчерченное вкривь и вкось  колесами  поле,  всегда  здесь  кто-нибудь
взлетал или садился.
   Начальник штаба школы  тренировочного  обучения,  маленький,  очень
толстый краснолицый крепыш с красными от бессонницы  глазами,  сердито
посмотрел на Мересьева, точно взглядом этим хотел сказать: "Какой черт
еще тебя принес? Мало мне тут заботы!" - и вырвал у него из рук  пакет
с направлением и бумагами.
   "Придерется к ногам и прогонит",  -  подумал  Мересьев,  с  опаской
смотря на бурую щетину, курчавившуюся на широком, давно не бритом лице
подполковника. Но того уже  звали  звонки  двух  телефонов  сразу.  Он
прижимал плечом к уху одну трубку, что-то раздраженно гудел в другую и
в то же время глазами бегал по мересьевским документам.  Должно  быть,
прочел он в них только одну генеральскую резолюцию, потому что тут же,
не кладя телефонной трубки, написал под  ней:  "Третий;  тренировочный
отряд. Лейтенанту Наумову.  Зачислить".  Потом,  положив  обе  трубки,
устало спросил:
   - А вещевой аттестат? А продовольственный? Нету? У всех нету. Знаю,
знаю я эти песни. Госпиталь, суматоха, не до того. A я чем вас кормить
буду? Пишите рапорт, без аттестата приказом не проведу.
   - Есть написать рапорт! - с удовольствием  отрубил  Мересьев,  весь
подтягиваясь и козыряя. - Разрешите идти?
   - Ступайте! - Подполковник  махнул  рукой.  И  вдруг  раздался  его
свирепый окрик: - Стойте! Что  это  такое?  -  Он  указал  пальцем  на
тяжелую,  покрытую  золотыми  монограммами  палку  -  подарок  Василия
Васильевича. Мересьев, выходя из кабинета, в волнении забыл ее в углу.
- Что за пижонство? Бросить палку!  Не  воинская  часть,  а  цыганский
табор! Горсад какой-то: палки,  тросточки,  стеки,  хлыстики...  Скоро
будете на шею амулеты вешать и черных кошек в  кабину  брать.  Чтоб  я
больше этой дряни не видел! Пижон!
   - Есть, товарищ подполковник!
   Хотя впереди было много трудностей и неудобств:  надо  было  писать
рапорт,  объяснить  сердитому  подполковнику   обстоятельства   утраты
аттестатов;  хотя  из-за   неразберихи,   создаваемой   безостановочно
проходившим через школу потоком людей,  кормили  в  ней  слабовато  и,
пообедав, курсанты начинали сейчас же мечтать об ужине; хотя в набитом
битком здании средней школы, временно превращенной в  общежитие  номер
три для летного состава, трубы полопались, стояла чертова померзень  и
всю первую ночь Алексей дрожал под одеялом и кожаным  регланом,  -  он
чувствовал себя здесь, среди этой суеты  и  неудобств,  как  чувствует
себя, вероятно, рыба, которую волна слизнула в море,  после  того  как
она полежала, задыхаясь, на песке. Все тут нравилось ему, и даже самые
неудобства этого бивачного жилья  напоминали  ему,  что  он  близок  к
осуществлению своей мечты.
   Родная обстановка, родные люди в старых, шершавых и  выгоревших  за
войну кожаных регланах и в собачьих унтах,  загорелые,  хриплоголосые,
веселые; родная атмосфера,  пропахшая  сладковатым  и  острым  запахом
авиационного бензина, наполненная ревом прогреваемых моторов и ровным,
успокаивающим рокотом летящих самолетов; чумазые технари в замасленных
комбинезонах, сбившиеся с  ног;  сердитые,  загоревшие  до  бронзового
цвета инструкторы; румяные девчата в  метеорологической  будке;  сизый
слоистый дым лежанки в домике командного пункта; хрипенье  зуммеров  и
резкие телефонные звонки; недостаток ложек в столовой, забираемых  "на
память"