тела убитых  и укладывали их  в
длинный ряд,  не  успевая прикрыть.  Прапорщик  медленно  брел  вдоль  этого
кошмарного  ряда,  вглядываясь  в уцелевшие лица. Узнав своего  солдата,  на
короткий миг останавливался, шептал его фамилию и двигался дальше.

 --    Алтаев...,    Эркенов...,    Салмонавичус...,     Гогоберидзе...,
Петровский..., -- шуршал голос, а мозг фиксировал: --Один..., два..., три...

 Прапорщик насчитал очень много и ужаснулся: от его роты остались только
он,  раненый  Шинин, лейтенант  Клюев и те,  трое легко раненных.  Прапорщик
вернулся  назад к aнeным, нашел лейтенанта  и, закуривая,  сел рядом с ним.
Лейтенант уже был с  автоматом и в ботинках. Он сидел, обхватив правой рукой
левую, н тихонько раскачивался, словно баюкал свою руку.

 --  Лейтенант! -- негромко позвал прапорщик. Тот виновато поднял глаза.
-- Наши  пацаны почти все  полегли, только трое  ранены, и Шинин тяжелый. --
Прапорщик замолчал и сильно затянулся вонючим дымом.

 Лейтенант сгорбился еще больше и молчал, потом вдруг быстро заговорил:

 --  Леонидыч, ты прости меня... Испугался я. Тут отпуск на носу, думал,
что чуть постреляют -- и все. Думал, боя не будет, а оно, видишь как.

 Прапорщик всматривался в лицо Клюева, бледное и сeoe то ли от боли, то
ли от пережитого страха. Лейтенант продолжал, злобенеющим голосом:

 --  Ты, прапор,  лучше молчи. Мне до старлея неделя осталась, документы
уже ушли. Если  промолчишь, то за  этот  бой, да за ранение мне какой=нибудь
орденок навесят. Хотя, --он попытался ухмыльнуться бескровными  губами, -- я
скажу: Зачем  мне  орден? Я согласен  на  медаль. Ты понял? В случае чего, у
меня и  на тебя компра есть. Девчонку зачем сегодня прихлопнул? To=то! Клюев
уже совершенно осмелел. -- Ты  ж ее вначале...,  а потом пристрелил, а чтобы
не докопались, ты ее потом похоронил...

 --  Ox  и падаль  же  ты,  лейтенант,  --  не  повышая  голоса,  сказал
прапорщик, перебивая горячечную скороговорку Клюева. --Шакалюга ты вонючая.

 Клюев  схватился было за автомат,  но прапорщик, почти не  размахиваясь
саданул  огромным  кулаком  в  подбородок  снизу  вверх.  Голова  лейтенанта
мотнулась назад, изо рта потекла тоненькая струйка крови.

 --  Дерьмо ты собачье, --  все так же спокойно произнес прапорщик, -- о
своей  заднице тревожишься, а то,  что пацанов  твоих  положили, тебя меньше
всего волнует. Сука! --  прапорщик сплюнул. --Какая же ты сука!  --  я пошел
разыскивать капитана Вощанюка, разузнать, что с Шининым.

 Вошанюк был  у комбата -- майора  Пожарищенского. Капитан уже доложил о
потерях. Майор сидел на корточках у рации  и курил. Левый рукав  его бушлата
тлел, распространяя вокруг вонь  горящей  ваты.  Прапорщик  присоединился  к
офицерам.  Из командиров  остались  в  живых только комбат, капитан Вощанюк,
лейтенант Клюев и прапорщик Белов. Капитан говорил:

 --  Шинин  очень тяжелый.  Видимо,  пуля  пробила почку.  Срочно  нужна
операция. Часа три -- четыре он еще протянет, но никак не больше.

 Комбат отбросил окурок:

 -- Техники не будет. Все вертушки на Пандшере. *

 Началась большая операция. В лучшем случае прилетят за убитыми только к
вечеру. Думайте, что делать будем. Прапорщик кашлянул и хрипло сказал:

 --  Командир, дайте мне свой УАЗик.  До Кандагара километров шестьдесят
-- семьдесят. Проскочу до рассвета.

 --  Ты что, охренел  что=ли, --  вскрикнул комбат,  -- перед Кандагаром
зеленку днем не проскочешь безнаказаннo, а ты ночью хочешь.

 -- Так ведь пока доеду, как раз рассветать начнет, -- упрямился Белов.

 Майор помолчал, о чем=то раздумывая, потом заговорил:

 --  Хорошо. Повезешь Шинина. Остальные в  порядке,  воевать  смогут.  В
сопровождение дать никого  не  могу --  людей  мало. Дождемся вертушки, рвем
оставшийся газон  и уходим в  горы, вертушки=то все равно  искать  надо.  --
Майор закончил, встал, досадливо  отряхнул загоревшийся было рукав и пошел к
своей, чудом уцелевшей в этом аду машине.

 Машина была в порядке, только не было ни одного стекла, и несколько дыр
виднелись в  дверцах кабины.  Прапорщик  вымел  из кабины  осколки, набросал
между  передним  и  задним сиденьями  ворох бушлатов и медленно  подкатил  к
раненым.

 Капитан  и Мишка  Шандра уложили на бушлаты покорного Шинина, осторожно
согнули  ему в коленях ноги и захлопнули  с обеих сторон  дверцы.  Прапорщик
зафиксировал замки, чтобы во время пути дверцы не распахнулись. В  это время
Шинин пришел в  себя,  раскрыл  глаза, полные  мучительной  боли,  попытался
облизать. пересохшие губы, потянулся было приподняться,  но тут же вскрикнул
от сумасшедшей боли и опять потерял создание.

 Белов проверил свой автомат. Взял автомат Шинина,. вогнал в него полный
магазин, положил его  на  соседнее сиденье,  пристроил  рядом  с ним десяток
гранат  и столько же автоматных рожков, скрученных парами между собой. Потом
он  вылез из  машины  и подошел  проститься с ранеными  бойцами.  Когда  уже
отходил  от них, поймал  на себе затравленный, злобный  взгляд Клюева, молча
кивнул ему и зашагал к машине, где его ждал майор.

 -- Давай, Леонидыч, пробуй. Надо проскочить. Мы еще пару суток покружим
по  сопкам,  а потом, наверное,  домой,  в часть,  -- сказал  комбат и пожал
широкую ладонь прапорщика и добавил, --знаешь, сейчас по рации сообщили, что
у Вощанюка жена в Союзе родила сына, побежал на связь, подробности узнавать.
Брат его письмо получил и вскрыл... Ну все, хоп! -- комбат хлопнул Белова по
плечу и отошел от машины.

 Прапорщик долил в бак бензин из канистры, отбросил ее в сторону, влез в
кабину и, медленно набирая скорость, покатил  к трассе,  ведущей по кишлаку,
которая скрывалась за поворотом у выезда из него.

 Прапорщик проехал через весь кишлак, зорко осматриваясь по сторонам, но
ничего  тревожного  не  заметил.  Люди,  живущие здесь,  затаились до  утра.
Прапорщик знал, что своих убитых  и трупы душманов жители кишлака похоронили
поздно ночью, и долго над их могилами заунывно пел мулла, и его молитву лишь
изредка прерывал нестройный жиденький хор голосов:

 -- Аллах акбар!

 Перед поворотом прапорщик  увеличил  скорость  и  проскочил его быстро.
Теперь дорога шла  прямо, и прапорщик расслабил  немного напряженные  мышцы.
Можно  было теперь почти спокойно ехать до  того  кишлака, который  разнесли
вертолетчики. По обеим сторонам дороги расстилалась пустыня,  и даже сейчас,
ночью,  в предрассветной  темноте,  можно было  прекрасно рассмотреть  любой
предмет, тем более, если бы этот предмет двигался.

 Машина  шла   легко,  хорошо  отрегулированный  мотор   гудел  ровно  и
монотонно. Прапорщик посмотрел на часы, до  рассвета  оставалось около  двух
часов. На заднем сиденье зашевелился Шинин, прапорщик повернулся к нему:

 -- Ну как дела, Андрюха? Жив? Но Шинин, очевидно, не слышал прапорщика,
он еле шептал: -- Пи=и=ить...

 Прапорщик левой рукой удерживал руль, а правой,  отстегивая  фляжку  от
ремня, говорил раненому:

 -- Андрюха, а вот пить тебе Вощанюк запретил, только губы смачивать дал
добро.

 Отвинтив  крышку с фляжки,  прапорщик  смочил  водой  кусок  бинта,  и,
протянув руку  назад, к лицу Шинина, протер  влажным тампоном потрескавшиеся
горячие губы сержанта. Шинин  потянулся  к влаге, пытаясь поймать хоть  одну
каплю, но прапорщик уже убрал бинт.

 -- Ты,  Андрюха,  потерпи,  осталось  километров  пятьдесят,  --  решил
отвлечь хоть  немного от боли  раненого прапорщик.  --  Жаль, фары  включить
нельзя. На такой тачке на гражданке эти  полсотни мы  бы меньше, чем за  час
мотанули.  Как  думаешь?  -- прапорщик  замолчал и прислушался. Шинин  лежал
молча, не стонал, видимо, вода придала  ему силы. Прапорщик заговорил вновь:
--

 -- Нам с тобой,  Андрей, нужно только зеленку проскочить.  Попробуем на
дурачка с рассветом проскочить.

 Прапорщик опять посмотрел на часы. Ехали уже сорок минут.

 -- Значит, скоро кишлак, а от него до Кандагара километров тридцать, --
продолжал прапорщик.

 Действительно,  впереди  показались развалины,  темнеющие  бесформенной
грудой.  Прапорщик  снизил  скорость  до  минимума  и  осторожно   въехал  в
растерзанный кишлак.

 -- Господи, хоть бы дорога  не была завалена, --  молил прапорщик и тут
же  нажал  ногой на педаль  тормоза: перед машиной  высилась груда какого=то
хлама.  Прапорщик  чертыхнулся,  поставил  машину  на  ручник  и,  не  глуша
двигатель, выскользнул  из  кабины. Он  сразу кинулся к  груде мусора и стал
разгребать его по  сторонам,  откидывать крупные камни,  отбрасывать тряпье.
Завал был небольшой, и минут через десять прапорщик расчистил не широкий, но
вполне пригодный  для  машины  проезд. Все время,  пока  работал, он ни,  на
секунду  не  ослаблял внимания  и следил за окружающим его чужим безмолвием.
Теперь прапорщик  прошел немного вперед и увидел, что дорога впереди чистая,
без завалов. Он хотел было уже вернуться к машине, но вдруг услышал с правой
стороны какой=то писк. Прапорщик резко присел, направив ствол автомата туда,
откуда повторился  звук. Через некоторое  время опять пискнуло. Прапорщик до
боли в глазах всматривался в развалины, но ничего не увидел.

 -- Может,  котенка  придавило? --  подумал прапорщик  и, встав на ноги,
осторожно стал  подходить  к куче  тряпья  из  которой,  как  он  установил,
доносился писк. Подойдя вплотную, прапорщик присел на корточки, оглянулся по
сторонам и левой рукой включил фонарик. Осмотрев  тряпье, он  осторожно стал
отбрасывать  клочья  материи, потому  что знал, что духи со  своей азиатской
хитростью любили ставить мины=ловушки в таких местах, что другому человеку и
в голову не прийдет. Но тут вроде бы все было  чисто. Прапорщик  увидел, что
тряпье  зашевелилось,  и  опять раздался писк. Он приподнял  тонкое одеяло и
опешил.  На  камнях  лежала  мертвая  женщина  в  парандже, с  раздробленной
головой, а к груди она прижимала застывшими руками младенца. Ребенок тыкался
головой в  окаменевшее  тело  матери, причмокивал губами и  тоненько  пищал.
Прапорщик с силой разжал руки  женщины  и  потянул  к себе  ребенка, который
сразу же забился и закричал в руках Белова. Теперь прапорщик бегом кинулся к
машине. Вокруг все было спокойно. Шинин лежал тихо, без  сознания. Прапорщик
включил плафон освещения, положил ребенка на  сиденье и только теперь понял,
что тряпье,  в  которое  завернут  малыш, пропитано кровью. Бедов  знал, что
командирский  водитель  -- мужик запасливый,  и  поднял второе  сиденье, под
которым нашел сверток абсолютно новых портянок, зимних байковых, широких. Он
расстелил  их  на  сиденье  и  подошел к  ребенку.  Малыш  все  еще  плакал,
по=взрослому  всхлипывал  и  морщил   маленькую   мордашку.  Белов  принялся
разматывать пеленки. Кое-где материя заскорузла от крови и прочно  слиплась,
приходилось  с  силой,  но  аккуратно  ее  раздирать.  Ребенок,  только  что
замолчавший, вновь закричал, когда Бедов убрал последние пеленки, и задвигал
ножками. Прапорщик  охнул, как  будто  его шарахнули  по  голове  прикладом,
оперся руками  о приборную  доску  и  спинку  сиденья,  стоял и  смотрел  на
мальчика полутора-двух месяцев от роду. Правая ножка была оторвана от колена
и лежала  почерневшим  инородным телом. Жалость  горячо обожгла  прапорщика,
тело  сразу обмякло,  но  он взял  себя  в руки и  осмотрел культю. Из  раны
медленно сочилась кровь. Белов водой  из фляги  смыл сукровицу,  смазал рану
антисептиком,  потом йодом.  Мальчик зашелся криком и беззвучно раскрыл рот,
синея и дергаясь всем телом.  Прапорщик резко  дунул  в лицо малыша  (где=то
слышал  об  этом), и ребенок,  передохнув, закричал с  новой силой. От крика
очнутся Шинин и смотрел на прапорщика непонимающими взглядом.

 --  Пополнение у  нас, Андрюха,  --  бормотал Белов размышляя,  сколько
промидола можно ввести ребенку.

 --   Здоровому  мужику  вводят  весь  шприц  --   значит,  пацаненку  и
четвертинки хватит, --  рассудил  прапорщик  и  воткнул иглу шприца в  бедро
израненной ноги ребенка. Потом он туго забинтовал  культю, переложил ребенка
на растеленные портянки, и неумело запеленал малыша.

 Ребенок успокаивался, изредка глубоко вздыхая и попискивая.

 -- Да ты же лопать, наверное, хочешь! -- осенило Белова, и он достал из
бардачка  банку  сгущенки,  вскрыл  ее штык-ножом, свернул из  бинта подобие
соски,  окунул ее в банку  и сунул малышу в рот.  Мальчик зачмокал  и закрыл
глаза.

 Только теперь  прапорщик  взглянул на  небо.  Звезд  уже не было, и  за
дальними сопками угадывалось наступление утра. Белов еще раз окунул соску  в
сгущенку,  дал ее  засыпающему ребенку, смочил губы Шинина  мокрым  бинтом и
уселся  за руль.  Теперь  нужно было  ехать  быстрее  --  полчаса  потеряно.
Прапорщик ощущал прилив сил, появилось чувство, что все закончится хорошо, и
он все увеличивал и увеличивал скорость.

 Вскоре  впереди  показалась   кандагарская  зеленка,  тесным  коридором
обступающая трассу. Теперь  уже по обочинам  дороги  валялось много техники:
сгоревшие  Уралы, перевернутые наливники, разодранные взрывом и перевернутые
БТРы, продырявленные  юркие  ГАЗоны. У  самого  въезда в зеленку, беспомощно
задрав  вверх  колеса, лежал МАЗ,  он еще  дымился,  видимо,  подорвали  его
вечером  или  ночью.  Прапорщик увеличил скорость, и машина понеслась  вдоль
виноградников.

 Автоматная  очередь  внезапно  резанула  металл   над  головой  Белова.
Прапорщик  затормозил  и  сразу бросил ногу  на педаль газа. Правой рукой он
хватал с приборной  доски гранаты, зубами выдирал кольца и швырял  по разные
стороны  от машины гремучие заряды. Гранаты рвались позади  машины, создавая
страшный  грохот в предутренней тишине. Когда  гранат  не  стало,  прапорщик
высунул  ствол  автомата  перед собой и,  поводя  им слева направо, давил на
курок. От грохота ребенок проснулся и заплакал, сзади громко захрипел Шинин.
От толчков  его тело повернулось на простреленный бок,  и  рана пронзительно
заныла с новой силой.

 -- Терпите, мужики, терпите, --  шептал прапорщик, пытаясь правой рукой
сменить  магазин автомата,  но от  тряски  он съехал  с  колен,  и  никак не
удавалось  втиснуть  в  автомат  новый  магазин.  Прапорщик  перестал делать
попытки и сосредоточил все внимание на дороге, изрытой воронками от мин.

 Прямо перед машиной, метрах в  пятнадцати от нее,  на дорогу  выскочили
два духа и открыли огонь из автоматов. Пули защелкали по машине, и прапорщик
вдавил тормоз в пол. Машина остановилась как вкопанная.  Белов почувствовал,
что пуля вонзилась в его плечо. Он упал на сиденье, в котором лежал ребенок,
и  укрыл  его своим телом. Ногу  Белов старался не убирать  с  педали. Мотор
потихоньку работал.  Громко стонал  Шинин, а именно этого и хотел прапорщик.
Он  подтянул  к  себе  упавший  автомат и,  стараясь  не  лязгать  металлом,
присоединил к  нему новый  магазин. О  боли в плече  он старался не  думать,
беспокоился только о том, чтобы в  нужный момент рука не подвела. Попробовал
пошевелить пальцами -- все нормально, даже не очень больно.

 Голоса приближающихся духов  раздавались со всех сторон, но  прапорщика
интересовали  только  те,  которые  двигались  от  Кандагара.  Когда  голоса
приблизились настолько, что  прапорщик  стал  различать  отдельные слова, он
рывком втиснулся в кресло, и  машина бросилась вперед,  сметая  все на своем
пути. Белов даже не  увидел, а  почувствовал  мощные  удары, которые нанесла
машина  по  приближающимся  духам.  Теперь прапорщик  высунул автомат  через
боковое  окошко, направил ствол назад  и лупил  из него короткими очередями.
Духи  тоже  стреляли, но  беспорядочно и  не целясь, и машина уносилась  все
дальше и дальше к спасительному повороту, за которым были видны  склады ГСМ,
а там -- ребята из боевого охранения.

 Теперь в машине орали все. Орал ребенок, который хотел  есть и пить, а,
может быть,  действие  промедола закончилось, и  ребенку опять  было больно.
Орал Шинин, орал от страшной боли и от желания мочиться, которое он подавлял
всю дорогу, и теперь не мог себя больше сдерживать, из него вытекала горячая
моча  с кровью, и  это приносило ему  облегчение.  Орал прапорщик,  орал  от
восторга,  что  все получилось,  орал, чтобы не заплакать от жалости к своим
погибшим  бойцам,  к убитой  им девочке,  к младенцу, спасением  которого он
купил  себе индульгенцию,  орал от боли, которая уже прочно поселилась в его
теле.  Так,   и   мчались   они   орущей  компанией   навстречу   удивленным
солдатам-минометчикам из охраны ГСМ.

 -- Все, мужики,  приехали, -- севшим  голосом  промолвил  прапорщик  и,
слабея  всем телом, привалился  к  дверце,  затормозил  у ворот  склада ГСМ,
заглушил двигатель и потерял сознание.



Глава 2. "Мишка"

 Бой  был  мгновенно коротким, кровавым и  беспощадно  жестоким.  Засада
оказалась  классической  по  замыслу и  ужасающе простой по исполнению. Духи
прятались в неглубоких расщелинах скал, обрамлявших подступы к пустыне,  и в
редких кустах виноградника...
 После того, как Белов увез Шинина в Кандагар, прошло уже двое суток, на
протяжении которых остатки батальона брели по  испеченной солнцем пустыне  в
поисках  сбитых  вертушек..  Солдаты еле передвигали ноги, то  забираясь  на
бесконечные  ненавистные  сопки,  то   спускаясь  с  них.  Вода  и  продукты
заканчивались, патронов оставалось по магазину на автомат. Раненные страдали
от жажды больше других, и время от времени кто=нибудь из них терял  сознание
и бесшумно падал  в пыль. К ним  немедленно подбегал  медбрат Мишка  Шандра,
уставший  не  меньше  остальных,  и,  весело  балагуря, приводил  в  чувство
упавшего.  После  этого  раненые  старались  увеличить  шаг  и  инстинктивно
держались ближе  к здоровым людям. Комбат видел, что  батальон идет  кучно и
понимал всю опасность такого марша, но впервые за все время службы здесь, на
войне, не настаивал на том, чтобы солдаты держали интервал.
 Во   время   последнего   привала,   когда   солдаты   быстро  давились
осточертевшей  тушенкой  и галетным крошевом, запивая  эту пищу  крохотными,
экономными глотками теплой воды, комбат позвал офицеров к себе. Они отошли к
подножию очередной сопки,  на которую приходилось карабкаться после привала,
и сели  прямо на горячую землю. Комбат вынул  последнюю  памирину из помятой
пачки, закурил и  передал ее Вощанюку. Тот в свою очередь  сделал две жадные
большие затяжки  крепкого дыма и передал  остатки сигареты  Клюеву, который,
пользуясь правом последнего, не спеша докурил ее, обжигая  пальцы, до самого
конца и с сожалением вдавил окурок в пыль.
 -- Все, мужики, хватит, -- заговорил комбат, сплевывая горькие табачные
крошки, налипшие на нижнюю губу, -- сегодня последний день поиска. До вечера
продолжаем маршрут. На ночевке вызываем вертушки... Как раненые? -- спросил,
без всякого перехода у Вощанюка.
 -- В  общем --  то,  неплохо, -- ответил капитан, --  устали  сильно. У
Ахмедова и Пшеничного раны  плохие, загноились -- грязь попала. Медикаментов
нет. Сейчас  с Шандрой последние бинты израсходовали, да вот еще один Клюеву
оставили.
 Об инциденте во время боя прапорщик Белов никому не рассказывал.  Клюев
знал об этом, но после той ночи вел себя замкнуто, старался меньше  общаться
с  солдатами,  не  требовал  большого  внимания от  Вощанюка. Он  был  ранен
автоматной пулей в мякоть правого предплечья. Рана оказалась чистой, то есть
пуля прошла насквозь, не задев кости. Особой боли не было, и за эти дни рана
затянулась тонкой розовой  пленочкой, что с удовлетворением отмечал Клюев во
время перевязки.
 Капитан предложил лейтенанту сделать перевязку, но тот отказался:
 -- Да ладно, у меня бинт еще чистый -- сегодня не кровило.
 -- Ну, хорошо, -- Пожарищенский встал. Поднялись и остальные. -- Сейчас
свертываемся,  вернется дозор, и идем сюда! -- Он ткнул указательным пальцем
на вершину сопки, у подножия которой они только что сидели.  -- Сейчас нужно
поговорить с  солдатами, чтобы не  шли кучно. Беду чую.  --  Почему