окая языком, приговаривал:
 -- Якши, очень карашо!  --  и  еще что=то  говорил  он на  своем  языке
ласковое и непонятное.
 Оставаясь  дежурным, Кабир,  выполнив  обязательную  работу,  дожидался
возвращения  роты, выискивал среди всех Пашку, брал  его за руку и, коверкая
русские слова, рассказывал о том, что с Настенькой все  в порядке, показывал
на нее чистенькую, сидящую  на столе.  Ох, как хорошо и легко становилось на
душе  у  Пашки,  когда он, положив  ладонь  одной  руки  на  теплый  панцирь
черепахи, другой рукой придерживал листы писем  мамы и Насти. А  потом писал
длинные ответные письма. Туда, в мир и покой.
...  Моджахед  был  немолодым,  но  крепким. По  его  оголенному  до  пояса,
волосатому  телу перекатывались  тугие волны мышц. Пашка  стоял против него,
чуть расставив ноги  и напряженно следил за малейшим  движением. Так вратарь
перед штрафным ударом чутко ловит движение бьющего по мячу. Но там  -- игра.
А здесь...  Оба в руках держали  по ножу. У душмана чуть искривленное лезвие
кинжала было опущено вниз.
 --Это чтобы вспороть меня как овцу, --  промелькнуло в Пашкиной голове,
-- этак вот -- сверху донизу.
 В руке Пашка сжимал автоматный штык-нож, гораздо короче, чем у духа, и,
мало пригодный для рукопашного боя.
 Случилось так, что Пашка нос к носу столкнулся с этим душманом, когда и
у  того  и  у  другого  патронов  уже  не  оставалось,  и  после  секундного
замешательства оба схватились за ножи.
 У душмана было преимущество -- он успел полоснуть Пашку по левому боку,
настолько сильно, что Пашка почувствовал, как лезвие скользнуло по ребрам. В
ответ Пашка машинально  выбросил  руку вперед, но  всего лишь  зацепил тупым
лезвием штык-ножа запястье  душмана, и только  слегка  оцарапал  его.  Пашка
чувствовал, что дела его плохи, что если не будет помощи, дух исполосует его
на ремни. Левый бок наполнился кровью и болью, но в горячке Пашка переставал
чувствовать его. С  разбухшей разрезанной гимнастерки  часто  капала  кровь,
густо напитывая  пыль  у дувала  захваченного кишлака.  Рота продолжала  бой
где=то у  окраин, было понятно, что  рассчитывать  на скорую  помощь нельзя.
Внезапно Пашку качнуло к теплой глиняной стене дувала, и он невольно прикрыл
глаза  от  накатившей  тошноты. Это  решило  исход  боя. Дух  гюрзой прыгнул
вперед,  собираясь  одним  взмахом  перерезать  горло  шурави,  по-видимому,
теряющего сознание. Но, когда молния кинжала почти ударила русского солдата,
Пашка резко присел,  выдохнув от жалящей  в  мозг  боли, и всадил  по  самую
пластмассовую рукоятку штык в напряженное солнечное сплетение духа. Моджахед
согнулся в  дугу, захрипел, выгнулся в обратную сторону,  гортанно прокричал
невнятное: "А-а-лля... ". Тело  духа резко согнулось  вперед, и, не выпуская
из руки кинжала, душман рухнул к ногам обессилевшего шурави,  перевернувшись
на бок, широко открывая рот, пытаясь вдохнуть глубже. Пашка осторожно присел
на корточки, ощупывая  свою рану.  Душман  лежал в  пыли,  повернув голову в
сторону  своего врага, и  Пашке казалось, что он продолжает следить  за  ним
приоткрытым пыльно-черным  глазом.  Пашка наклонился  над побежденным, чтобы
убедиться  в  его  смерти,  но  тут  же  отпрянул  назад,  хрипя  и  булькая
перерезанными острым кинжалом артериями и  гортанью.  Дух уронил теперь  уже
омертвевшую руку с ножом, что=то облегченно прошептав.
 Пашка  лежал  на земле, пытался слабо оттолкнуться от нее  спиной, чуть
подергиваясь  в  такт  пульсирующим  волнам жизни,  выходящим  из  глубокого
разреза на горле. При этом он почему=то старался не выгибаться  всем телом и
не выворачивать ноги. Глупо,  но в последние мгновения жизни яркой картинкой
представило  сознание,  как они  с Настенькой ездили однажды в деревню к  ее
родителям  и попали как  раз  в тот день, когда ее  отец резал кабана. Пашку
неприятно поразило тогда, как  кабан, булькая  кровью, сучил ногами, пытался
вскочить,  но  быстро  слабеющие мышцы отказывались  служить ему... Картинка
потускнела и, теряя яркость со скоростью вытекающей  крови,  угасла.  Широко
раскрытые   глаза  невидяще  уперлись  в  выгоревшее  небо,  легкие  послали
последнюю каплю кислорода останавливающемуся сердцу...
 Кабир  дежурил на кухне,  когда  изрядно поредевшая  рота  вернулась  с
операции, и встретить  Пашку не мог. Вернувшись из наряда, входя в  палатку,
Кабир  почувствовал неладное.  Он  вглядывался  каждому  в лицо  и  тревожно
спрашивал:
 -- Чырыпашка? Чырыпашка?? -- догадываясь, что нет  уже больше Пашки, но
при этом отказываясь верить в это, продолжая все тише спрашивать у солдат --
Чырыпашка?!.
 Хмуро  отводили  глаза   ребята,  не  хотелось   отвечать  растерянному
маленькому татарчонку. Убили Пашку.
 Поняв  невозвратность  случившегося,  громко  закричал Кабир, вспоминая
Аллаха, шайтана, Пашку. Проходивший  мимо повар, привлеченный вскрикиваниями
Кабира, просунул голову в палатку.
 -- Чо  разорался,  чурка? Вон твоя черепаха! -- и ткнул сытым пальцем в
сторону  обитого жестью  стола, на котором,  как  на  льду Пашкиного  катка,
трогательно скользила лапками одна-единственная из многих живущих в пустынях
Афганистана черепашка Настенька.



Глава 6. "Бурундучок"

 Военный гарнизон  советских войск  в  Газни располагался в удивительном
месте.  Хотя  то, что вокруг  него  находились  старинные, как  из  арабских
сказок,  глинобитные  крепости,  в которых  дислоцировались  воинские  части
"зеленых",  уже не  удивляло  советских солдат,  а вызывало раздражение.  До
самого  города,  построенного  в  древнейшие  времена  на высокогорье,  вела
отличная бетонная  дорога.  С  вертолетных площадок  хорошо  просматривались
домишки пригорода. Сам  гарнизон  был окружен  колючей проволочной спиралью,
что должно было служить  защитой от проникновения врага. Человек, попадающий
в кольца этой штуки,  оказывался в  колючем  капкане и выбраться из него мог
только при  помощи других,  разрезавших кусачками слой  за  слоем  опутавшую
страдальца  проволоку. Если пойманный  пытался выпутаться сам,  то любое его
движение вызывало  еще больший  натиск ловушки,  и острые заржавленные  шипы
бездушно впивались и  рвали  тело.  Но,  увы,  это не служило  непреодолимой
преградой.  "Духи", то  и  дело "таскали"  с  территории гарнизона солдат  и
подбрасывали в мешках  отсеченные головы казненных. Поэтому приходилось быть
предельно осторожными  даже  у себя "дома", в темное время суток  и особенно
при переходе  в  туалеты, построенные по понятным причинам  в  дальнем  углу
территории. По правую сторону от гарнизона на небольшой площадке прилепилась
бензозаправка. Целый день к ней подъезжали  барбухайки,  чудовищные  подобия
мотороллеров  с  невероятно  огромными  будками,   накачивались  топливом  и
разъезжались,  кто в город, кто в сторону далекого Кабула.  Руслан частенько
сидел  в  тени,  прислонившись  спиной  к  прохладной бетонной  стене блока,
наблюдая за экзотической  жизнью заправки. Двое босоногих пацанят в расшитых
тюбетейках с трудом двигали  коромысло насоса, собирали деньги  за бензин  и
устало валились в  пыль, когда не  было клиентов. Толстый хозяин заправочной
станции всегда  сидел  на веранде  под брезентовым тентом, пил чай, утирал с
лица пот, изредка привставал, прикладывая  руку к  сердцу,  раскланивался со
знатными клиентами и покрикивал на мальчишек.
 Практически ежедневно духи из  пригорода начинали обстреливать гарнизон
минометным  огнем,  но  не  очень удачно и прицельно, а так, для  острастки,
пять-шесть раз  пальнут -- и сматываются. Продолжалось  это до тех пор, пока
начальник  гарнизона, разъярившись,  не  повернул  башни  танков, охранявших
советскую часть, стволами на пригород  и не объявил через  Царандой, что,  в
случае повторения обстрела, разнесет на хрен весь Газни. Так что теперь было
относительно спокойно.
 Вместо привычных армейских палаток или  фанерных модулей солдаты жили в
когда=то шикарном гостинице-блоке, построенном  давным-давно англичанами. По
оставшимся не разворованным медным ручкам,  украшенным узорами,  потемневшим
от патины, почему=то  не  отодранным  от  толстенных  дверей,  то, по медным
светильникам-плафонам, висящим в полной темноте коридоров,  то по загаженным
настенным фрескам,  можно было судить  о былом  богатстве здания.  Гостиница
имела  контуры  буквы  "Ш".  Продольная  линия  этой  самой  буквы  тянулась
параллельно дороге,  а поперечные  были вытянуты  в  сторону  близких  гор и
кишлака -- пригорода  Газни. В комнатах блока не было ни одного окна, только
в коридорах днем  четкими  прямоугольниками  сквозь длинные  и узкие бойницы
пробивались  на выщербленный бетонный пол светлыми пятнами лучи  солнца. Все
три крыла занимали солдаты вперемешку с  офицерами. По вечерам свет подавали
с  помощью движка, да то ненадолго,  если  только не объявлялась  "тревога".
Тянувшийся вдоль всех коридоров по низким потолкам электропровод со временем
обвис,  оброс  паутиной и кусками  изоленты  цеплялся  за лица  проходивших.
Прослужившие  больше  года  имели и  койки,  и  матрасы,  а вновь  прибывших
размещали  в  пустых  замусоренных  прохладных  комнатах,  в  которых  спали
вповалку  на своих же шинелях или бушлатах. В одном из промежутков поперечин
буквы  "Ш"  стояла  полевая кухня, тут  же под  небом  раскорячились старые,
рассохшиеся длинные армейские столы,  за которыми никто не сидел. Получали в
алюминиевый котелок жратву и  шли в облюбованные уголки, где спокойно  можно
было поесть, покурить и вздремнуть на сытый желудок.
 Руслан  попал  в  Газнийский  гарнизон  с  пересылки  в  Шинданде.  Там
комплектовались  новые  расчеты для  зенитных батарей. Находясь в  Шинданде,
Руслан  постоянно  ощущал  чувство  голода.  За  весь  месяц,  что провел на
пересылке, ему раза четыре досталось  по жалкому  двадцатиграммовому кусочку
сливочного  масла,   которое  он  безумно  любил.  А  тут...  На  одном   из
раздолбанных  столов  стояла разорванная  по  сгибам  картонная  коробка,  в
которой  подтаивал  20-килограммовый брус  масла. На  положенный  по рациону
кусок  белого хлеба каждый отмахивал штык-ножом столько масла,  сколько душа
пожелает. Руслан остановился в недоумении около скатерти-самобранки, не смея
поверить в чудо, а не то что коснуться его. Повар, поняв его состояние,  зло
сплюнул сквозь щербатые зубы и подбодрил "чижика":
 -- Бери-бери, жри, сколько хочешь. Еще шесть коробок есть.
 Руслан удивленно уставился на худющего повара.
 --  Дак  холодильников=то не держим,  чай не баре, -- вновь зло сплюнул
повар, -- ща слопаем маслице -- и до белых мух...
 В другом  промежутке между крыльями здания стояли  армейские скамьи и у
самого  края  крыльев блока  торчали два врытых металлических столба. Руслан
подумал:  "Странное  место для  волейбольной площадки", но скоро  понял, что
ошибался  в своей догадке.  По вечерам на  столбы  натягивались сшитые между
собой  простыни, на  которые  киномеханик проецировал  фильмы жутко трещащим
киноаппаратом. Собирались, рассаживались на скамейках, да и просто на земле,
вечером задолго до начала "киносеанса" почти все, кроме, конечно, тех, кто в
это время  "тащил  службу".  Смотрели  все подряд, что имелось  под  рукой у
киномеханика, по нескольку раз, до следующего почтового вертолета, с которым
привозили и почту, и фильмы. Двухсерийный "12 стульев" все уже знали вдоль и
поперек,  киномеханик каким=то образом "замылил" коробки с  лентой и,  когда
свежих фильмов не было, крутил "Остапа Бендера".
 Скоро Руслан привык к жизни в гарнизоне, перезнакомился со всеми и стал
присматриваться,   приловчаться,   как  бы  поживиться.  Размышлял,  как  бы
заработать.  Чтобы  не  дешевыми  побрякушками  набить свой вещмешок,  когда
придет нескорый дембель, а что=нибудь посолиднее приобрести.
 Однажды  поздним  вечером,  после  очередного  просмотра  "12  стульев"
солдаты с батареи Руслана сидели кружком, курили и травили байки.
 -- Как  продали?  -- непонимающе хлопал  ресницами  уже  успокивающийся
Руслан. -- Танк продали? Да брешете!
 -- Тьфу! И не в первый раз!
 -- И за сколько же?
 --  Та!  За  пару кувшинов  кишмишевки на  экипаж. На большее  танк  не
потянет, -- совершенно спокойно рассказывал танкист -- гость батареи.
 -- Да ну-у-у, -- недоверчиво протянул Руслан. -- Вас за это расстреляли
бы!
 --  Балда!  За что же  стрелять=то?  Танк -- вон он, --  танкист  ткнул
пальцем в темноту, где и правда стояла его машина. --  Продавать уметь надо.
А тебя  Перчик  просто надурил. Тут такое продают! А ты, считай, свои деньги
просто ему подарил. Сколько?  Сто,  двести  афошек?  Ну ладно, не огорчайся,
слушай.
 И,   кое-как  успокоившемуся   Руслану  рассказали,  как  проделывается
несложная и веселая операция с продажей танка.
 Танк, подогнанный задом к дувалу, предлагают хозяину как вещь абсолютно
необходимую в  хозяйстве, с самыми радужными перспективами на развитие этого
самого хозяйства. Вспахать там, или, опять же, бельишко на стволе просушить,
а то и от  дождя или снега укрыться, там  же и печка есть.  Солдаты получают
требуемый натуральный обмен в виде  кишмишевки  -- отвратительного самогона,
либо барана, либо то, чем может поступиться  хозяин за  диковинную  покупку.
Затем испрашивается разрешение нового хозяина на последнюю ночь в  танке, не
на улице же  ночевать. Афганец любовно примыкает  покупку крепкой,  чтобы не
украли,  цепью к глиняной стене дувала и  крепко спит, видя во сне  те самые
радужные перспективы. В это время баран съедается, самогон выпивается, анаша
выкуривается. Под утро боевая машина,  взревев и взметнув тучи  пыли, увозит
еще хмельных и сытых танкистов вместе с куском дувала  и бренчащей новенькой
цепью, давно хранимой хозяином для особого случая. Ищи-свищи...
 -- Так=то  танк!  А ты, дурья голова,  чего  испугался?! Ладно,  впредь
умнее будешь!  Таких  как  ты Перчик уже человек двести  надурил, -- танкист
хлопнул задумавшегося Руслана по плечу.
 Перчик -- начальник интендантской  службы части -- прапорщик. Вообще=то
его звали Василий Игнатьевич.  Фамилия у  него смешная -- Перец. И похож  он
был на перец. Только не на стручковый, а на болгарский, сладкий. Толстенький
хохол, на коротких  ножках, с  румянцем  на  щеках, очень жизнерадостный, он
представлялся: "Прапорщик ПЭРЭЦ".  Это он  сегодня "нависал" над здоровенным
Русланом  и  говорил  страшное,  совершенно   не  вяжущееся  с  его  смешной
внешностью:
 -- Стоять! В глаза смотреть! Отвечать!
 Руслану было впору не стоять и отвечать, а провалиться сквозь землю.
 -- Сколько взял?
 --  Да  вот...  --  мямлил  растерянно  Руслан  и  теребил  в руках две
засаленные бумажки по сто афгани.
 --   Да   за  это...   Да  тебя...  --   распалялся  праведным   гневом
воина-интернационалиста Перчик, -- на месяц на губу закатать надо. Негодяй!
 -- Товарищ прапорщик! Фотоаппарат мой. Я...
 -- Разговорчики! Советский солдат занимается наживой! Сейчас пойдем  --
я тебя начальнику гарнизона сдам под арест!
 --   Не  надо,  товарищ  прапорщик!   --  совершенно  сомлел  Руслан  и
просительно-нелепо  пробормотал: "  Я...  я  больше не  буду, -- и  чуть  не
разрыдался  совсем по-детски от стыда  и страха перед скорой  карой за  свой
поступок, позорящий высокое звание и так далее.
 --  Не надо!  -- вроде  бы  уже остывал Перчик,  --  а  валюту=то  куда
девать?! --  вновь  добавил  грозности  прапорщик,  с  отвращением глядя  на
деньги, зажатые в потном кулаке солдата.
 -- Может, себе возьмете, а, товарищ прапорщик? -- с робкой  надеждой на
помилование протянул Руслан.
 --  Я? Себе?!  --  Перчик чуть было вновь  не  взорвался в  благородном
негодовании.  --  Да  ты... -- и вновь  смягчился.  -- Впрочем, ладно. Давай
сюда. Пожалею тебя, молодого. Но  впредь... Сдам сейчас деньги в кассу полка
под отчет. Смотри мне, попадешься еще раз, я тебе... Иди.
 -- Ну, Перчик! -- смеялись солдаты. -- Ты ему руки целовать не кинулся?
Лопух!  Послал бы его подальше, он  бы и  пошел. Под отчет!  Сдохнуть можно!
Ничего, мы тебя просветим.
 Через  месяц просвещенный товарищами  Руслан уже  спокойно  и  уверенно
продал  афганцам  свое  парадное обмундирование, зимнюю шапку и  противогаз.
Парадку  покупали охотно  -- полушерстяная одежда, шапку --  ясно.  А вот на
какой ляд афганцам  противогаз, так никто  и  не смог понять до конца войны.
Отчитываться за  казенные вещи было просто. Парадка в Афгане только и нужна,
когда демобилизуешься. Уходишь на дембель -- с молодым поделись. Ты ему опыт
свой  жизненный, он  тебе с  глубоким уважением  парадную  форму.  Остальное
спишут, как  утерянное в бою  или еще придумай что=нибудь. Тем более,  что с
Перчиком можно  было  решить  любые  интендантские  вопросы  без  занудства,
допросов, за  небольшую сумму в чеках или афошках. Солдаты им были довольны,
он имел от этого свой  небольшой доход, и за  то прощали  его любимый фокус,
который он проделывал с неопытными, подлавливая их на торговле с афганцами и
до смерти пугая.
 Закрывали  глаза.  Ничего,  терпимо.  На  дембель  "упаковаться" Перчик
поможет.  Если  доживешь  до  дембеля.  А  повезло,  дожил,  домой  повезешь
купленные  на  вырученные  от  продажи  хорошие  импортные   вещи.  Классные
швейцарские часы, шикарный магнитофон,  модные  джинсы, можно  и куртку  или
плащ из  тонкой  лайковой  кожи.  Да мало  ли может себе позволить человек с
капиталом? Главная задача потом суметь протащить все  это через границу, где
пограничники, таможенники,  патрули  всяческие  обобрать  норовят.  Так вот,
чтобы  "раскрутиться",  да поиметь все это, отчаянные  головы продавали все:
керосин,  бензин, водку, если  имелся  канал  получения,  патроны, автоматы,
гранаты   --  все,  что   в  большинстве  случаев   приводило   к  печальным
последствиям.  Арест,  суд  военного  трибунала, дисбат или тюрьма.  Веселые
надували афганцев, "продавая" танки или батареи парового отопления.
 Радиатор, закрепленный в  помещении,  нагревает  обычная  горячая вода,
поступающая  в  него по трубам. Откуда  это  может  знать  афганец,  живущий
практически в пустыне? В тех частях, где это можно было, железную "гармошку"
наполняли кипятком, закупоривали,  и,  пока горячая, продавали какому=нибудь
бедолаге.
 -- Смотри! Пробуй! Что,  хороша?  Забирай, увози.  Зимой  тепло  будет,
дрова не нужны. Только смотри, осторожно обращайся!
 Если кто=то приходил с жалобой -- остыла, ругали:
 -- Тебя же предупреждали! Вот, взял и сломал!
 Меняли и уезжал несчастный, увозя в арбе "шайтан печку".
 Шла и другая торговля. Продавали доски от упаковочных снарядных ящиков,
брусья от авиационной бомботары и целые ящики. Афганцы с удовольствием брали
идеальные  первосортные  звонкие  доски от ящиков из=под  НУРСов,  ящики  из
многослойной  фанеры  из=под  другой  армейской  всячины,   куски  жести  от
вертолетных контейнеров.
 Вскоре Руслан  сам  смеялся над своими  нелепыми  страхами,  над новыми
неопытными  продавцами,  которые  под грозный  окрик  Перчика  отдавали  ему
вырученные  афошки. Более того,  через некоторое  время Руслан подружился  с
прапорщиком  и стал  помогать ему в  некоторых торговых  операциях.  Однажды
Руслан рассказал Перчику, что его так сильно испугало в день знакомства.
 Фотоаппарат, который Руслан  всучил  афганцу, старенький  "Вилия-авто",
имел  одно-единственное  достоинство.  Встроенный экспонометр.  Афганцу  так
понравилась дергающаяся, как живая, от  солнечного света стрелка, что  он не
увидел  невосполнимый недостаток. Объектив фотоаппарата давно уже отломился,
и Руслан  укрепил  его  аккуратно пластилином.  Во время торга  старался  не
выпускать  аппарат из рук. Наконец,  когда  афганец протянул деньги,  Руслан
закрыл  футляр и  отдал камеру. Тут  бы скорее  исчезнуть,  но  черт  поднес
хитрого прапора, который исподтишка следил за торгом.
 -- Вор  у вора дубинку  украл, -- утирал слезы смеха Перчик.  -- Ты  бы
видел себя со стороны! В штаны не наложил? Это тебя Бог наказал!
 Эх,  знали   бы  они,  как