лежали голубые береты. Чувство горечи жгучим водопадом обдало душу и обожгло
кровоточащие раны. Не успел!  Не успел!  Вадим скользнул  дальше,  к штабной
палатке  полка,  откуда  сквозь  щели  пробивались  тоненькие  полоски света
"летучей мыши".  Вадим  остановился  над  грубым дощатым столом, над которым
склонились усталые головы  командира полка и ротных  лейтенантов.  Полковник
занес было руку о карандашом над картой, чтобы нанести на нее точную стрелку
завтрашней  атаки.  Рука  его  слегка  дрогнула,  и синяя  стрелка  ткнулась
проникающим  острием в пустыню, в  точку,  в радиусе  двадцати километров от
которой не было ни одной живой  души. Вадим удовлетворенный, унесся прочь --
в темной южной ночи горной страны.
 Поднявшись высоко  в  издырявленное  взрывами и  звездами  небо.  Вадим
увидал вдали нарастающий яркий радужный свет, манящий сполохами, призывающий
к себе.  Вадим  уже  стремительно  летел на этот чает,  знал, что там что=то
важное, настолько важное, что ни родиться без него, ни жить,  ни умереть без
этого не смог  бы  ни один человек. Чем  ближе приближался Вадим к источнику
света, тем меньше и меньше  становился свет, лучи вспыхивали не так ярко. Но
сомнений не было: впереди  -- источник света. Теперь уже почти не было видно
ничего, но зато всего  его согревало тепло. Не то тепло, которое ему дал ОН.
А другое, какое=то родное пахнущее молоком.
 Понял  Вадим, где  он и куда он  попал, когда струей  легкого сквозняка
проник в  свою доармейскую  комнату. На стенах  ее  также  висели плакатики,
наклеенные его  рукой. Младший брат спал на своей кровати, но лица его Вадим
не  увидел,  потому что  Сережка спал уткнувшись  лицом  в  подушку. Заметил
только старший брат, что Сережка вымахал, вытянулся. Вон, ноги из=под одеяла
насколько высунулись.
 Греет душу, греет тепло.  Дальше  скользнул  Вадим,  по коридорчику и в
родительскую комнату. Вот  она МАМА. Спит,  как всегда  встревоженно. Лицо в
морщинках. Скорбь на  лице. Тусклый ночничок его освещает.  В  изголовье, на
столике  стопка  писем Вадима, тех, что с  Афгана  он отправлял.  Едва Вадим
прикоснулся к маминому лицу, хотел разгладить, убрать морщинки, как мама уже
встрепенулась: "Вадик?!!  "  И  тревога,  и  радость в ее голосе.  Отец тоже
подскочил:  "Где?..  Сынок!! "  Потом приобнял маму: "Успокойся...  Ложись".
Мама покорно улеглась на измученную страданиями подушку и прикрыла иссиня --
прозрачные тонкие веки.  Отец  поднялся и вышел на кухню. Вадим следом.  Ах,
папа, папа, да что же ты так постарел? Что  ж  ты  сгорбил  свою  широченную
спину, на которой  возил нас с братишкой? Что с твоими волосами? Ты  ж седой
весь! Отец закуривает в темноте беломорину, пускает дым в открытую форточку.
 Вот  теперь=то Вадима резануло  лезвие отчаяния. Ну  почему  я  не могу
двига... ЖИ-И-И-ИИТЬ?!!  Что  я сделал  такого, чтобы  умирать?!!  Усомнился
Вадим в  вере  своей  в того, кто  дал  ему  возможность увидеть родителей и
братишку, попасть в дом родной.
 Подхватило  Вадима,  крутануло  на  месте,  пронесло еще  разок по двум
комнаткам. Мазком, урывками увидел Вадим удивленное лицо отца, губы  матери,
приподнявшийся в постели,  услышал,  как шепнули родные губы уверенно:  "Это
Вадим! ", проснувшийся брат шевельнулся под одеялом. Но Вадима  уже швырнуло
вихрем вон из дома. Но успел взгляд зацепиться за серую бумажонку, воткнутую
за  зеркало в прихожей. Врезались в мозг слова:  "... ваш сын... полнении...
долга... Спасибо... Верим... ечн... пам... Орденом Кра... зды... "
.................
 Летит Вадим, подгоняемый  сильным  ветром над знакомой до каждого камня
кандагарской  --  Аппиевой  дорогой.  Уставлена  дорога  по  обеим  сторонам
высокими   крестами,  связанными  из  пушечных  стволов.   Там,  где  дорога
сворачивает к складам  ГСМ, видно что=то яркое,  ярко-красное, кумачовое. На
крестах люди распяты. Стал Вадим в лица их вглядываться.
...  Мишка Шандра  -- склонил  раздробленную  голову  на  грудь, истерзанную
крупнокалиберными пулями.
... Капитан  Вощанюк  -- военврач --  лохмотьями, гноем истекающими, свисает
покорно со ствола крестового...
... Димка,  сам себя убивший, --сник от  бесчестья,  над ним сотворенного, а
йод крестом фотография Лиды, в пыль брошена...
...  А вот  двое сразу на  кресте...  Игорь,  колесами  поезда  разрезанный,
--прихвачен к кресту над Витькой -- другом своим и вместо головы, потерянной
в налете на их колонну, мертвыми руками на плечи глобус опускает...
... Белов -- прапорщик неугомонный -- прошит из автомата...
...  Олег  Долгов  тоже  здесь.  Вон  под  крестом  бутылка  из=под  "чашмы"
валяется...
... Сережка, на мине подорванный на посту в пустыне. Эк его...
... А вот и второй Вощанюк, как и брат, -- капитан. Успокоился впервые после
смерти брата...
 -- А  вот  и  мое место!  --  подумал Вадим,  увидев перед собой пустой
крест.
 Рванулся он в сторону и всхлипнул от боли. Открыл глаза...
 Где наткнулся на мину,  там  и лежит. Впереди  нет сияния. Есть темнота
смертная. Всхлипнул Вадим и канул камнем в ту темь...

 г. Ставрополь
 1990-1993 гг.


 * Сергей Скрипаль, Геннадий Рытченко. КНИГА II. "ШУРАВИ" *



 Ударит молния, осветит все кругом.
 Увидишь ночью то, что не увидел днем.
 Лишь голову не опускай от страха
 И сам тогда очистишься огнем.
 У книги этой резкий, яркий свет,
 А в тексте не ответ и не совет.
 В ней горечь изложения простого,
 Куда ведет теней ушедших след.
 * * * * *


 "ВОТ И ТЫ, СЫНОЧЕК."

 "Во Путивле на забрале
 Ярославна рано плачет... "


 Сыночек!  Сынок  родился! Ой,  какой  же  ты  маленький!  Страшненький,
красненький! Да нет же,  нет, самый красивый! Самый  лучший из всех людей на
белом свете!
 Дети горько плачут и кричат, а ты -- радостно кричишь и кривишь губочки
в улыбке. Счастливой, долгой жизни тебе, сыночек мой! Любимый мой!
 * * * * * * * * * * * *
 Это  птички,  сынок,  это кошечка. Не  бойся,  радость  моя! Не  бойся,
погладь  ее. Жалей,  береги все живое, маленький мой! Заступайся за них. Они
слабые и беззащитные перед человеком. Заклинаю тебя! Помни об этом.
 * * * * * * * * * * * *
 Отпускай,  отпускай мамину  ручку, сынок.  Это детский садик.  Это твои
товарищи, твои подружки,  солнышко мое. Береги друзей, хороший мой, и тебе с
ними всегда будет хорошо. Иди к ним, маленький мой!
 * * * * * * * * * * * *
 Учиться в школе нужно хорошо, сынуля. Не балуйся, не шали, слушай,  что
будет говорить учитель.  Запоминай все,  чему  учат.  Будешь умным,  хорошим
человеком, золото мое. Какой ты послушный и старательный у меня!
 * * * * * * * * * * * *
 Повязывай  галстук, сыночек мой, вот этот, папин. Он не очень новый, но
так тебе идет! Выпускной вечер -- последний день в школе. Какой ты взрослый!
Красивый! Какая у тебя замечательная девочка, счастье мое!
 * * * * * * * * * * * *
 Служи с честью,  сыночка. Выполняй свой  долг.  Делай  то, чему офицеры
учат. Помни, что мы ждем тебя и твои письма. Любим тебя и тревожимся о тебе.
Помни, что мы беспокоимся о тебе и днем и ночью, единственный мой!
 * * * * * * * * * * * *
 Вот и ты, сыночек мой!  Как же это, кровиночка моя?  Почему ты?! Почему
тебя?!
 Как  возмужал!  Как похудел,  милый мой!  А это  что?  Морщинки?! Какое
солнце тебя сожгло, мальчик мой? Прядь седая в волосах твоих.
 * * * * * * * * * * * *
 Молчишь, не смотришь на меня? Это я, твоя мама! Сы-но-че-е-к!
 Какие красивые цветы принесли твои друзья! Твои  любимые -- тюльпаны...
Только  не красные,  черные.  Как  горько мне, любимый мой! Около  тебя твои
друзья  стоят,   знакомые  и  незнакомые   люди,  скорбно  головы  опустили,
понурились, вспоминают  голос  твой. Как они  любили  тебя за веселый добрый
характер. Любовь моя! Что с тобой сделали, сыночек мой!  Думала надеть белое
свадебное платье девушка твоя, а стоит в черном, траурном. Окаменела от горя
и даже плакать не может о тебе, родной мой, только стонет тихонько.
 Сколько наград  у тебя,  сыночек  мой! На красных бархатных  подушечках
несут их твои товарищи. Хорошим солдатом, хорошим товарищем ты был, солнышко
мое, если  плачут мужчины от того,  что нет тебя  с ними, если, целуя  руки,
говорят мне: "Мама! ".
 Как  же ты мог  оставить меня одну, сыночек мой! Что же буду здесь одна
делать, зачем жить мне теперь? Утешенье мое.
 Какой добрый, ласковый ты был. Как старался помочь всем!
 Сыночек мой! Закатилось солнце мое! Погас свет в глазах моих!  Нет тебя
больше со мной. В душе  моей тьма черная. Соколик мой. Сломаны  крылья твои.
Не  летать тебе высоко. Не  видать тебе синего неба, радость  моя.  Навсегда
оборвали твой веселый смех.
 Нет! Нет,  не уносите, не засыпайте!  Дайте мне еще побыть  с  сыночком
моим.
 Оставьте меня! Оставьте, пустите к нему!
 Сынок, сынок, сыночек мой!
 Не хочу, не могу без тебя. Солнце мое. Радость моя. Счастье мое.
..............................................................................................
 Отдав  последние  почести, солдаты разрядили  автоматы,  надели береты,
молча  погрузились в автобус,  расправив ленты  на  венках. Вышли  друзья  с
кладбища. Поодаль стояли родные и знакомые. И тогда МАТЬ спросила тихо:
 -- Что же я теперь? Одна!
 И услышала в ответ злорадное:
 --  Нет, не  одна. Мы  теперь  всегда  и  везде будем  вместе.  Мы  уже
познакомились, а теперь и породнились. Я навсегда останусь с тобой вместе.
 -- Кто ты? -- спросила МАТЬ испуганно.
 -- Не узнаешь?!
 И  Черное  Горе, криво усмехнувшись,  защелкнуло  вечный тесный колючий
обруч на сердце МАТЕРИ.


Глава 1. "Караван"


 Замполит  полка  майор  Дубов  неторопливо  обходил  территорию  части.
Торопиться было некуда. Служебные дела закончены, а  в комнатке,  отведенной
ему для жилья командованием гарнизона, Дубова никто не ждал.
 Жена  сбежала два  года назад с молодым  старлеем  подальше  от опасной
близости Афганистана. От ворот  части до  границы с пылающей в войне страной
всего=то  двенадцать километров.  Так  что  подальше  отсюда  в  "блестящую"
городскую жизнь,  где есть кино, театр, танцы, рестораны. Как  только  вошли
наши войска в Афганистан, нового мужа Нины влиятельные родственники поспешно
перевели  в один из многочисленных  военных гарнизонов Подмосковья, кажется,
куда=то в сторону Подольска. А там и продвижение по  службе ускорят, да и  с
жильем проблемы снимутся.  Конечно, это более интересная партия, чем  Дубов.
Да жена и не скрывала этого, смеясь говорила:
 --  Тусклый  ты, Дубов.  Брошу тебя. Все равно ты все время с солдатами
проводишь. Вот и живи с ними!
 -- Не понимаешь ты меня, Нина, -- вздыхал тогда еще капитанДубов, --
 Это же дети! Кто о них позаботится? Тяжело ведь им.
 -- Дурак ты! Что других офицеров нет? Тебе больше всех надо? Что это --
твои дети?
 -- Так своих=то нет. Хоть этих пожалеть...
 Детей не хотела иметь Нина:
 -- Брось  службу. Уедем из этой дыры, я  тебе  хоть  десяток нарожаю. А
так...  таскаться  всю  жизнь по  гарнизонам...  Ни жилья  своего,  ни жизни
нормальной.  Да  и  я все-таки  молодая  интересная женщина,  хочу для  себя
пожить.
 -- Что ж, по-своему она права, --  размышлял Дубов,  глядя на кокетливо
смеющуюся жену.
 Дубов был  старше Нины на  пятнадцать  лет. У  нее  -- ветер  в голове:
танцы, шик, блеск. А у него -- любовь к ней да служба.
 Вечерние тени протянулись  от высоких пирамидальных  тополей у высокого
глинобитного забора части через  небольшой пыльный  плац и ткнулись  в стену
одноэтажной старой казармы, в которой  была комнатка замполита. Взляд Дубова
упал на щит, укрепленный в металлическую раму, вкопанную толстенными трубами
у широкого  входа  на  плац. Рукой самодеятельного художника было намалевано
жуткое чудовище  в форме  солдата  Советской  Армии, устремившее  отрешенный
взгляд  в недосягаемые патриотические дали,  при  этом  судорожно  сжимавшее
короткими  изуродованными  пальчиками  автомат. Подпись  под  этим  кошмаром
гласила:
 -- Изучай военное дело, будешь врагов бить смело!
 Автором поговорки  был сам Дубов,  а  рисовали  солдаты  -- первогодки.
Майор  довольно  хмыкнул  и  пошел  дальше,  сквозь   широкие  яркие  полосы
солнечного  света  и  такие же  широкие,  но  прохладные,  тополиных  теней.
Одобрительно поглядел  на следующего  мутанта  с надписью:  "Родину  -- мать
учись защищать!  ", оглянулся,  окинув взглядом открытую  почти целиком  всю
часть.
 Она была построена в двадцатые годы большевиками, заброшенными железной
рукой  советской  власти  для  борьбы  с  басмачеством.  Со  временем  часть
перестраивалась,  и  теперь  в  ней  проходили  курс  молодого  бойца  перед
отправкой в Афганистан вчерашние  призывники. Впрочем,  этих  пацанов  здесь
практически никто  не называл бойцами  или солдатами,  а  просто  "молодой",
"сынок", "щегол" и так далее,  тем  самым подчеркивая ничтожность  не только
срока службы, но и самого мальчишки.
 Два месяца проходили подготовку новобранцы, принимали присягу, три пули
выпускали из  автомата по деревянным мишеням и уходили "за речку" такими  же
сопливыми необстрелянными детьми.
 Солдатами они  становились  позже.  Уже там, в  снегах  высокогорья, на
сожженных   солнцем  безграничных   пыльных  просторах  пустынь,  на  адских
сковородах бетонных блокпостов. Познав,  как пахнет кровь, как выглядит друг
изнутри, засовывая в разодранный живот его же скользкие кишки. Позже...
 А пока молодые бойцы старательно, как и положено первогодкам, бегали по
близкой,  через  дорогу  от части,  пустыне,  выдыхая  из легких гражданский
никотин,  багровели,   задыхались,  тяжело  громыхая  необношенными  грубыми
ботинками и,  тихо  матерясь,  шли  в  очередной  наряд  на  кухню,  чистить
картошку.
 Дубов  вздрогнул от  того, что хрипло каркнувший на  столбе репродуктор
зашипел заезженной  пластинкой: "Давным -- давно  сыпучие барханы  двадцатый
век изрезал лентами дорог. Но песню грустную верблюжьих караванов в пустынях
до сих пор хранит песок... "
 Звуки  --  вступление  к  одной  из  песен   разнеслись  по  гарнизону,
многократно усиленные  мощными  динамиками. Музыка хорошо  была  слышна  и в
кишлаке, рядом с которым находилась часть, что, не только не беспокоило,  но
даже  нравилось  местным  жителям  --  узбекам,  выжатым каторжным трудом на
хлопчатниках.  На радиоузле хранились пластинки с записями песен, популярных
в пятидесятые -- семидесятые годы, их "крутили" по вечерам и целыми  днями в
праздники и воскресные дни, чтобы хоть как=то отделить их от серых армейских
будней.
 Дубов проводил взглядом роту солдат,  строем  прошагавших в столовую на
ужин. Воскресенье.  У офицеров --  вечеринка с  танцами, у солдат  киношка в
клубе, а потом отбой, с короткими посиделками в курилке.
 Ах, Нина, Нина...
 Когда она уехала,  два  года  назад,  Дубов от  тоски и  отчаяния подал
рапорт об отправке в Афган. Смерти искал. Или награды. Или  повышения. Может
вернулась бы?!
 Просьбу удовлетворили почти мгновенно. Повышение получил, награду тоже,
но вот Нина не вернулась. Да и не вернется теперь уже никогда.
 Дубов поправил пустой левый рукав гимнастерки и отправился в солдатскую
курилку. Любил  по вечерам перед отбоем  поговорить с мальчишками. По-своему
подготавливая их к тому, с чем придется скоро столкнуться каждому из них. Да
и... какие ему теперь танцы!?
 Завтра   мальчишки,   начав   новый  день  службы,   под   руководством
инструкторов, жестоких и беспощадных, неоднократно побывавших в Афганистане,
будут отрабатывать приемы рукопашного боя, смешно -- визгливо  выкрикивая на
выдохе: "Кий -- я -- а -- а... ", нелепо суя руками и ногами Бог весть куда.
 А сегодня вечером можно посидеть и тихонько, по-семейному поговорить.
 Дубов  рассказывал  о том, что  пережил сам,  что видел, чему научился.
Пацаны  замолкали,  слушали  с широко открытыми глазами, полными  тревоги  о
будущем.
 Говорил майор  ровным голосом,  негромко,  так,  как  привык говорить в
высокогорных засадах, где звук  разносится очень далеко, где ложкой орудуешь
осторожно, стараясь, не дай Господь, не скребануть о дно котелка  или стенку
консервной жестянки.  Шумнешь  -- и сам погибнешь и  товарищей погубишь. Или
спугнешь главную цель засады -- караван.
 Пустую банку  из=под  тушенки  не отшвыриваешь,  а  ставишь подальше от
себя,  аккуратненько,  стараясь  в  расщелинке  зажать,  чтобы  не  зацепить
случайно.
 А для  того,  чтобы  не заморозиться, ворочаешься  в  снегу,  при  этом
абсолютно бесшумно, нежно, как любимую женщину перекладываешь с руки на руку
автомат,  норовящий лязгнуть  стылым  металлом.  И  мерзнешь...,  колеешь от
холода..., задыхаешься от мороза.
 Дубов внимательно оглядывает солдат. Слушают, боятся слово  пропустить.
В  глазах некоторых недоверие. Как это, мол? В Афгане пустыня, вон,  как  за
воротами части, замерзнешь там, как же! Жара. Пекло. И вдруг -- холод, снег.
Это те, кто  в  горах ни разу не были. Другие понимают. Внизу плюс тридцать,
вверху -- минус десять.
 Дубов закуривает новую сигарету, ловко орудуя одной  рукой, отказываясь
взмахом головы от предлагаемой помощи. Оглядывает  поверх голов солдат вчера
только изготовленные планшеты,  прислоненные  к  стене  казармы, с надписями
"Дал присягу -- назад ни шагу! " и еще "Помни присягу свою -- будь стойким в
бою! ".
 Про себя думает, что прямо с  утра надо из хозвзвода плотника прислать,
чтобы  приладил  у входа  в  здание перлы солдатской  мудрости и  продолжает
разговор.
 Кроме того есть  приказ -- пропустить караван ни в коем случае  нельзя.
Он несет груз, который грозит новым  горем,  смертями, потерями для шурави и
мирного афганского народа.
 Разведка  докладывает -- армия выходит на  реализацию разведданных,  то
есть устраивает засаду.  И в прежние  времена  караван  --  богатая  добыча,
желанный приз  для  разбойников.  А теперь --  цель нападения и  уничтожения
любой ценой и людей и грузов.
 Издревле тянутся караваны по тайным горным тропам ночью, скрываясь днем
в тени туберкулезной  зелени,  в пещерках, ложбинах  между сопками.  Караван
хорошо  вооружен  --  имеет  свои зубы и достаточно  больно кусается.  Ведет
караван старый афганец  --  караван-баши. Не идет, шествует той  удивительно
легкой  походкой,  которой, кажется, совсем  не свойственно  утомление.  Сам
караван-баши с высоким крючкообразным посохом и  цепь ишаков, или верблюдов,
или  лошадей,  навьюченных  тяжелой  кладью,  внешне   выглядят  также,  как
выглядели  подобные  караваны  много  веков   назад.  Караванщики   одеты  в
просторные, длинные  и очень теплые  дубленые  шубы.  В условиях высокогорья
особенно хороши рукава этих  шуб.  Они  спускаются  до  колен и  состоят  из
сложенных  мехом  внутрь  ромбовидных несшитых  между  собой  полос  овчины,
похожих на ласты. Такие рукава чудесно защищают от стужи и своим устройством
не мешают мгновенно выхватить оружие.
 Майор рассказывал то, что  было  на самом деле, не пугая, а настраивая,
предупреждая, подготавливая к тому, что ему было хорошо известно и знакомо.
 Потом уже, когда отбой объявляли, и солдаты засыпали в  казармах, Дубов
возвращался  в  курилку,  закуривал,  и,  стиснув  зубы, застывал  допоздна,
вспоминая свое участие в войне.
 В  седловине,   между   двумя  заснеженными  вершинами,  где  с  вечера
находилась в засаде рота капитана Дубова, было ужасно холодно. Ветер, дувший
с  яростной силой, казалось, пытался  вышвырнуть вон шурави, отморозить все,
что выглядывало из одежды. Солдаты зарывались в снег, пытаясь  согреться.  К
счастью, ближе к полуночи ветер переменился, и его ледяные струи проносились
над головами солдат.
 Обозначив задачи, выставив дозорные посты, Дубов уже под утро задремал.
Перед  самым  рассветом  его  разбудил рваный лай  всех стволов, имеющихся в
распоряжении роты. В голове мелькнуло:
 -- Началось!
 Крутнувшись  в берлоге,  из=за стылого валуна Дубов выставил автомат  в
сторону  тропы, выстрелил из  подствольника в  самую гущу  людей и животных.
Отметил  для  себя выброс разрыва  и,  стреляя в хвост