каравана, моментально
оценил складывающуюся обстановку.
 За тридцать секунд боя все смешалось: на тропе мечущиеся бородатые лица
в чалмах, плач, рев и стоны раненых, бьющихся людей и лошадей.
 Животные падали  на тропу и,  заваливаясь на бок, тащили  в пропасть за
собой караванщиков, отчаянно  пытающихся удержать от падения вниз лошадей  и
тюки  с грузом,  но  тщетно. Афганцы,  стесненные  узостью  тропы  не  могли
отступить,  скрыться за скалой,  из=за  которой  минуту назад вышли на  этот
проклятый участок. Не могли  пройти  вперед, отсеченные плотной стеной огня.
Понимая свою обреченность, они выхватывали оружие и  бились горячечно, ни на
что  не  надеясь, лишь взывая к  аллаху, чтобы тот увидел, как  дерутся  его
верные сыны. Залегали за трупами животных  и своих товарищей, пытались вести
прицельный огонь и не без успеха.
 Дубов увидел как, дернувшись,  ткнулся головой в снег рядовой Еременко,
а рядом с ним побагровела, подтаивая, морозная белизна под телом Кочурина.
 Капитан  выкрикивал слова команды, пытаясь  уберечь, предостеречь своих
солдат, но грохот и рев боя перекрывали его  голос,  и  ему самому казалось,
что он не кричит а едва шепчет.
 Бой  велся жестокий, беспощадный,  на  полное  уничтожение,  и люди  из
каравана, понимая это, пытались подороже продать свои жизни.
 Дубов  оторвался от  прицельной  планки автомата, чтобы увидеть солдат,
оценить ситуацию и заорал:
 -- Газарян, назад! Назад! Не высовывайся!
 В горячке  боя  Газарян вскочил на ноги  и вел огонь с колена, при этом
жутко хохоча. Дубов приподнялся над камнем:
 -- Га..., -- не успел докричать.
 Ослепило близким разрывом гранаты, как огнем ожгло левую руку. Сознание
Дубов  потерял  не  сразу, успел отметить, как внезапно  наступило  затишье,
подумал: "Умираю?! ", и впал в забытье.
 Очнулся от резкой боли. Перетягивающий левое предплечье  бинтом Басыров
поглядел на командира ласковыми карими глазами и, успокаивая, сказал:
 -- Ничыво, ничыво, камандир, каравана -- йок, нету...
 Дубов услышал как время  от времени тишину прерывают одиночные выстрелы
и  понял  что  каравана  действительно  --  йок, раз  солдаты  достреливают,
добивают умирающих и  раненых духов, ставят  контрольным  выстрелом в голову
восклицательный знак на мертвых.
 -- Лыжы, лыжы, -- успокаивал Дубова Басыров, -- тропа сейчас расчистим,
груз забырем. Служба знаем. Искендер уже выртушки вызвал.
 Искендер  --  Александр  Ковалев  --  радист  роты.  Дубов  облегченно,
насколько  это  позволила  рана,  вздохнул и с  изумлением  увидел,  что  на
Басырове поверх бушлата наброшена дубленка. Тот, увидев изумление командира,
поспешил объяснить:
 -- С убытых  сняли.  Стрыляли -- разгорячылись. Холодно тепер.  А  шуба
теплый.  Мертвый  -- в пропасть,  а шуба живой -- на. И тыбе тоже  -- на, --
Басыров заботливо набросил на Дубова широченную овчину.
 Дубову стало тепло не только от меха  дубленки, но и от заботы солдата.
Только где=то в глубине души что=то терзало, заботило  неосознанным чувством
тревоги. Думать и размышлять  мешала слабость. Тепло окунуло Дубова в дрему,
а промедол оттягивал сверлящую боль. Он только и прошептал Басырову:
 -- Тропу расчистите, груз поднимите на площадку, -- и уснул.
 Вместе с болью промедол погасил тревожную мысль.
 Солдаты сбросили  трупы  вниз и стали подниматься  вверх  на  площадку,
волоча за собой тюки и трофейное оружие.
 За  то время,  когда  солдаты укладывали  своих погибших, опускались на
тропу,  освобождали, расчищали ее, сбрасывали вниз  сообща неподъемные трупы
лошадей, туда же, раскачав за руки -- за ноги, отправляли начавшие замерзать
трупы людей,  наконец, пока подняли наверх  тюки  и оружие,  два  вертолета,
преодолев подлетное время, вынырнули из=за дальней вершины, взяв направление
на седловину.
 Командир пятьдесят третьего борта передал в полк:
 --  Я  --  борт  полсотни  три. Сигнала  нет. Вижу тела наших  наверху.
Караванщики таскают вьюки с тропы на верх, -- и не удержался, -- Вот, твари,
отсидеться хотят...
 И  вертушки, коршунами ринувшись с неба,  весь  свой огонь  обрушили на
усталых "караванщиков", вереницей ползущих вверх к спасительному гребню.
 Рокот вертушек и шквал огня молнией высветили в голове Дубова смысл его
тревоги:
 -- Шубы!
 Поздно.  Вертушки  сделали  следующий  заход.  Пилоты   убедились,  что
караванщики полностью уничтожены, связались с базой и, сделав разворот, ушли
за спецгруппой. Пусть уж они разбираются что произошло на  тропе, а заодно и
трупы погрузят и уцелевшие вьюки.
 Вертушки  растворились в  круге огромного  солнца. Из укрытия  выбрался
шатающийся от слабости, потерявший шапку, с  всклокоченными потными волосами
и безумным взглядом, капитан Дубов.
 Забыв о боли в раненой руке, он побрел от тела к телу, оскальзываясь на
утоптанном снегу,  испачканным красными пятнами  крови и  черными  разводами
гари,  не  верящий, не  желающий  осознать  нелепость случившейся  трагедии,
надеясь  на  чудо, на то, что ребята уцелели... Становился  на колени  около
каждого  погибшего.   Ласковым   шепотом  разговаривал  с   каждым.   Жалел.
Приговаривал какие=то нелепые слова оправдания. Просил простить его  за  то,
что остался жив... Закрывал ребятам глаза. Гладил коротко стриженные головы.
Накрывал лица подобранными шапками, кусками бушлатов и дубленок... И  только
когда добрел до тела Басырова,  заглянул  в  его спокойное лицо и  застывшие
карие глаза, Дубов отчаянно, горестно, страшно завыл.
 Так  воет старый  волк,  низко  опустив  голову  у  родной,  разоренной
охотниками   норы,   оплакивая   гибель   маленьких,   теплых,  бестолковых,
беспомощных волчат...
 * * * * * * * * * * * * * * * * * *
... Веселые  голоса возвращающихся с вечеринки  офицеров  с  женами отвлекли
майора Дубова от воспоминаний. Он  поднялся со скамейки,  поглядел на темное
окно своей комнатушки и зашагал в казарму.
 Сделав  знак "Потише" подскочившему дежурному, укоризненно качнул седой
головой и, стараясь не скрипеть старыми половицами, прошел в свою комнату.
 Постоял, не включая свет, припомнил, как умолял, чуть ли не на коленях,
комдива не  отправлять его на гражданку, не списывать по инвалидности  после
ампутации руки. Щелкнул выключателем.
 Тусклый свет  сорокасвечевой лампочки осветил  спартанское жилье. Дубов
поправил  покосившийся плакатик, висящий  над выключателем:  "СССР  -- всему
миру  пример!  ",  хмыкнул, быстро разделся,  погасил свет  и  улегся  узкую
жесткую кровать.  Полежал на  спине, подложив  руку  под голову,  припоминая
вечерний  разговор с солдатами. И стал засыпать, твердо зная, что  не сможет
пересилить себя и не придет прощаться с этими мальчишками перед отправкой их
в огненную мясорубку Афганистана.


Глава 2. "Оберег -- ладанка"

 Теплый осенний день. Листва опадает с кленов и ясеней, пытается устлать
мягким ковром весь парк,  печально и убаюкивающе шуршит под ногами. Пряный и
острый ее запах дурманит голову, пьянит чем=то приятно --  грустным. Изредка
взрывается тонкий сучок и осыпает ноги пылью прели. Слабый ветерок  пытается
проскочить  сквознячком  меж  стволов  деревьев,  но  запутывается  в  них и
утихает,  слабо  вздохнув.  Солнечные  лучи  смелее  пронзают  безлиственные
кружева ветвей и греют, греют, греют землю.
 Под  вечер воздух  делается прозрачным,  в его дыхании уже  чувствуется
хрустальность будущих морозов, но эта хрустальность еще нежна, едва уловима.
 Ветер  набирает силу  и  грудью бросается  на  деревья, те поскрипывают
старыми  телами или  по-молодому сгибаются и  вновь  выпрямляются. Уцелевшие
листья собираются в маленькие кучки -- смерчики -- вперемешку с измельченной
трухой и неприкаянно носятся  по парку, разыскивая свой дом --  свое дерево.
Вороны шумно опускаются на  старый клен, картаво переругиваются и замолкают,
как только солнце совсем уже прячется за раскрасневшимся горизонтом...
... Бросить бы все, да провести денек  в парке, пусть  даже одному. Впрочем,
-- даже лучше одному. Отдохнуть от всего и всех, надышаться чистым воздухом,
насмотреться  на бледное, иссиня-зеленоватое  небо, а потом... А что потом?!
Все! Хватит!!
 Вовка  тряхнул головой,  и чудесное  полудремотное видение  исчезло,  в
глаза хлынуло солнце.  Много солнца. Слишком много жестокого яркого  солнца.
Веки  привычно  дернулись,  смахивая  слезы,  прищуренные   глаза  осторожно
прощупывали опасную чертову пыль и камни.
 Пока  он  дремал, законно причем, был  в отдыхающей  смене,  ничего  не
изменилось,  только  разбухший, безобразно яркий шар солнца чуть сместился к
горизонту.  До ночи еще  далеко, до  начала смены  -- минут тридцать.  Но не
хочется  больше  спать  --  опять  какая=нибудь мура  приснится,  выбьет  из
привычно --  непривычной колеи  войны.  А все же, какой  парк  красивый! Эх!
Сейчас бы!.. Все. Все, забыто!!
 Вовка потянулся  до стона, покрутил головой,  разогнал застылость мышц.
Закурить, что ли? Нет, не буду. Бросил две недели назад.
 Бежали тогда по сопкам  долго. Уходили от духов к своим,  под прикрытие
бетонки, по которой шмыгают целыми днями машины.
 Бег  начали всемером,  а  к  финишу  пришли втроем. Чуть  было пятым не
остался в сопках Вовка.
 Бежали без оглядки, нечем было огрызнуться. Весь боезапас оставили там,
в  холмах,  вместе  со  своим  взводом,  покрошенным из  засады  пулеметными
очередями.  Когда залегли  после  первого шквала,  были недоумение и злость,
потом  ярость и  боль,  чуть  позже -- бессилие  и  страх,  а когда  патроны
закончились, только  ужас  хлестанул  январским  морозом.  Вскочил первый  и
понесся назад, к базе, за  ним второй, и уже, не помня себя, летел  за всеми
Вовка, беспокоясь лишь о том, чтобы не бросить, не потерять автомат.
 Чем  ближе  к  бетонке,  тем слабее  ноги, руки,  все тело. Добежали до
дороги  и упали  под колеса остановившейся колонны  КАМАЗов.  Когда очнулся,
отдышался, вынул  из кармана сигарету,  задымил,  и  тут  же отшвырнул  ее и
закашлялся, с трудом удерживая  тошноту.  Так и  бросил  курить солдат Вовка
Скатов.
 Но не  только об  автомате думалось Вовке  во  время безумной пробежки,
думал  еще  о том,  чтобы  не  потерять раскачивающуюся  на груди в тяжелом,
тягучем,  напряженном  беге  оберег  -- ладанку, повешенную на  шею матерью,
глубоко и искренне верующей женщиной. Верующей, что странно пахнущий кусочек
дерева  спасет и сохранит  кровиночку,  единственного любимого сына, веру  и
надежду в  этой жизни  от  гибели. Сумела она передать эту веру в  оберег  и
Вовке.
 Что же,  как  не  эта  ладанка спасла Великим чудом, когда в ущелье  на
зажатой скалами  дороге караван грузовиков,  везущий пацанов  и  Вовку  в их
числе,  обстреляли  душманы?  Стреляли в  упор,  перегородив дорогу подбитой
техникой.
 Выскочив из  горящей  машины, обезумев  от  животного  страха,  метался
необстрелянный  пацан Вовка по  ущелью.  Открытая, доступная  как  на ладони
мишень. Мотался на шее образок -- ладанка в такт его бестолковому бегу.
 Бросился Вовка под козырек скалы нависший над дорогой. Пули  прощелкали
злобно отгрызая  острые осколки  камня,  зло ворча, ушли  в сторону  длинной
очередью.

 Вжался в горячий камень Вовка,  зашептал, сбиваясь, молитву о  спасении
живота  своего  и притих. В его затишок заскочил прапорщик. Который на марше
командовал  танком сопровождения. Он, хрипло матерясь,  выплевывая вместе со
словами сгустки  крови,  упал на дымящуюся  спину,  обдирая бушлат о  камни,
пытаяеь сбить струйки дыма и тлеющие глазки огня.
 Пули  духов  сопровождали отчаянный прыжок  и успели  зацепить его  под
колено правой ноги. Прапорщик втянул ногу под навес, взревел от боли,  слепо
окинул  укрытие взглядом  и,  не  заметив Вовку,  сунулся  к  краю щели.  Он
подтянул  автомат  к  себе и начал  резать,  косить  радостные фигуры духов,
соскальзывающие вниз по стенам ущелья к добыче.
 Вовка полностью пришел в себя. Сквозь его затуманенное  ужасом сознание
дошло, что бьется один прапорщик, со стороны духов плотность огня становится
все гуще и гуще.
 Почуял Вовка, не столько носом, сколько каким=то звериным чутьем, запах
ладанки,  встряхнулся,   поверил  в  свою  счастливую  звезду   и  пополз  к
прапорщику. Тот скосил налитые кровью глаза, приказывающе  мотанул головой и
вновь приник к автомату. Теперь уже он  стрелял прицельно, торопливо выбирая
мишень и мягко нажимая на спуск. Автомат коротко вздрагивал и тянулся мушкой
к следующей фигуре.
 Вовка растерянно  смотрел перед собой.  Танк кособоко свисал порванными
гусеницами с подорванной плиты монолита. Cтвол уныло ткнулся в стену ущелья.
Из открытого люка тянулся черный дым, окутывая труп убитого солдата, тряпкой
висевшего руками вниз из отверстия.  Три машины  "Урал" беспомощно догорали,
изредка  всплескивая искрами  пламени, осклабясь металлическими  обугленными
конструкциями.  Повсюду   валялись  трупы   солдат,  обгоревшие,  изломанные
предсмертной судорогой.
 Духи  все смелее и смелее отрывались от земли и перебегали подбираясь к
горящему  танку.  Спокойствие  раненного прапорщика передалось  и Вовке.  Он
выбрал  цель,  щелкнул ограничителем, устанавливая режим одиночной стрельбы,
повел  стволом  вокруг  головы  надвигающейся  фигуры,  выхватывая  взглядом
красные  камни,  серую  пыль,  черный  дым,  бледно-болезненные  былинки  из
расщелин,  темное, какое=то  закопченное  лицо  бородатого  врага,  внезапно
надвинувшееся в прицел, и нажал на курок.
 Расстояние  между  Вовкой и нападающим было мало, прозвучал  выстрел  и
душман забулькал горлом, сделал два шага, ударился грудью оземь, застыл, как
бы пытаясь дотянуться мертвыми руками до слетевшей с бритой головы чалмы.
 Тугая волна тошноты подкатила к горлу, выплеснулась горячей струей едва
усвоенного завтрака. Слабость разжала  руки,  автомат  с  цоканьем  упал  на
камни.  Вовка  скорчился,  захлебываясь  рвотой,  закашлялся,  поперхнувшись
густой слюной.
 Прапорщик методично простреливал  обзор, оглянулся на  Вовку, прокричал
ему что=то грозное, по- лошадиному, взмахивая головой в сторону наступающего
противника и вновь принялся целиться и стрелять.
 Вовка  пытался подавить приступы тошноты, но вид убитого им духа, чалма
подкатившаяся  близко с ползающими по ней,  хорошо  видными вшами, усиливали
спазмы  желудка. Капли пота стекали по подбородку, тягуче сочно плюхались на
колени, на приклад автомата, застилали глаза.
... Вовка устало поднял  голову. Прапорщик лежал лицом вниз,  раскинув руки.
Впитывая кровь,  набухал воротник его  гимнастерки. Духи в открытую  бродили
меж  горящих  машин,  пинками  переворачивали  трупы  солдат,   ворошили  их
вещмешки, собирали трофейное оружие.  Один из них подошел к  шевельнувшемуся
шурави, схватил его  за волосы и резко потянул  голову назад к  спине. Вовка
узнал  это неестественно бледное лицо: Сашка Ситников.  Это с ним они сидели
во дворе городского военкомата,  когда ждали  отправки.  Всю жизнь  росли  в
одном городе,  а вот встретились  перед  отъездом, но тесно  не  сдружились,
просто вместе держались по закону землячества.
 Сашка был ранен в ноги. Резкая боль искривила его лицо, вырвала тяжелый
стон.  Близко стоящие духи засмеялись, одобрительно  кивая  своему товарищу.
Тот же рад стараться, наступил для большего эффекта на Сашкины окровавленные
ноги  и еще  сильнее потянул назад голову. Изо рта  Сашки  потекла кровь, он
душно  заперхал  и  закрыл  глаза.  Афганец хлестанул  наотмашь  ладонью  по
Сашкиному лицу,  выдернул откуда=то  из  широких  одежд кривой  нож и быстро
полосонул им по лбу русского. Кровь широкой завесой потекла по лицу Сашки, и
было странно и  страшно видеть бело-красную маску вместо  лица. Дух отпустил
волосы Сашки, и он с размаху ткнулся лицом в пыль.
 Вовка понял, что  вот сейчас  духи  вдребезги расстреляют Сашку. И ему,
Вовке, надо  быстро что=то  сделать,  чтобы успеть изменить страшную Сашкину
судьбу.  Он  притянул  к себе  автомат, быстро прицелился  и клацнул  пустым
звуком -- патроны  закончились.  Вовка потянулся  к подсумку  --  пуст,  и в
отчаянии закрутил головой. Увидел автомат прапорщика отложил в сторону свой
автомат и пополз к убитому.
 В  это  время дух  перевернул  стонущего  Сашку на  спину,  схватив  за
воротник,  перетащил  к  машине, швырнув его спиной  к  закопченному колесу.
Сашка  уже  пришел в себя,  широко  раскрыв  глаза  со слипшимися  от  крови
ресницами, он смотрел на окруживших его врагов.  Лихорадочно осматривая  их,
пытался  понять,  что  же  с  ним будет, догадывался и не  надеялся избежать
смерти.
 Вовка  уже тянул автомат  из=под  прапорщика, его  подсумок  со  сменой
рожков, и  видел, как духи обступили полукругом сидящего Сашку.  Афганец  --
видимо, командир -- что=то кричал. тыкая пальцем  в пленного, пинал его то в
бок, то  по раненным ногам. Сашка занемел, застыл и даже не стонал от ударов
душмана.  В  его  пустых глазах внезапно  загорелась надежда. Он  увидел под
близким козырьком скалы Вовку,  увидел,  как тот вытягивает откуда=то из=под
себя автомат. Вот сейчас, полоснет огнем Вовка, освободит его, уничтожит его
мучителей.  Нет,  не  успел. Пока  он выдернул  автомат, пока  менял  пустой
магазин,  афганец   запрокинул  цепкими  пальцами  голову   Сашки  назад   и
размашистым  движением перерубил ножом шею солдата.  Тело Сашки конвульсивно
дернулось  и  съехало на  землю под  громкий  одобрительный  хохот душманов.
Убийца Сашки гордо прокричал что=то в небо, поднял за волосы голову Сашки и,
размахнувшись,  забрызгав себя стекающей из горла кровью,  швырнул в сторону
Вовки, как мяч.
 Холод ужаса  пробежал по спине Вовки. Он прицелился  и  стал  кромсать,
хлестать свинцом удивленные рожи духов... В одну очередь всадил все патроны,
расшвырял,  разметал  гадов. Нашарил второй рожок, вонзил  его  в ненасытное
чрево  автомата.  Вскочил  на ноги в  полный рост,  с  ревом гнева продолжил
стрельбу, но залег опять,  замолчал. Не  в кого стрелять -- спрятались духи.
Тихо  стало  кругом,  только  огонь  потрескивает   на  догорающих  машинах.
Внимательно  стал  осматриваться  Вовка,  ловил,  высматривал  цель.  О,  за
гусеницей танка  мелькнула чалма. Ба-бах!  Есть! Вывалился убитый дух.  Ага,
вон  там за камнем что=то шевелится.  Ба-бах! Черт, мимо! Увидел-таки Вовка,
как  высунулся  из=за  того  же  танка  ствол   гранатомета,  но   не  успел
среагировать, как вырвалось из гранатомета пламя, и снаряд врезался в навес.
Обрушился козырек, засыпал собой прапорщика и Вовку, завалил камнями...
... Очнулся Вовка  от холода. Опять казалось ему, что он в осеннем парке, но
спит  почему=то на  скамеечке,  неудобно лежать,  острые  края  режут  бока.
Захотел встать, но не смог. Дернулся что было сил -- что=то держит. Дернулся
еще раз --  результат  тот же и проснулся, открыл  глаза. Сквозь узкие  щели
между камней виднелся серенький холодный рассвет. Вспомнилось,  что завалило
его. Почти сутки  выбирался  Вовка из  могилы,  расшатывал, раскачивал камни
руками, раздавленным  автоматом. Вытолкнет  один камень, на его место другой
сползает.  Замирал  --  засыпал  Вовка,  приходил  в  сознание  от  холода и
знакомого  запаха ладанки, шептал сухими губами молитву, и опять работал. На
следующий  день услышал совсем рядом родной русский мат, засипел,  заскрипел
что=то,   пытаясь   быть  услышанным.  Случилось  невероятное  --  услышали,
вытащили...
 Так как  же  не  верить теперь  в  оберег-ладанку?! Что же, если не она
спасла его в тот раз?! В который уже раз...
 А  сегодня дежурство на точке  прошло нормально. Погрелись на  солнышке
недельку  и пошли назад.  Сменившая  их  рота ничего нового не  принесла  из
полка. Все  то же. Ходят, правда,  слухи, что скоро начнется  вывод  войск с
территории Афганистана, но будет ли это точно и когда, никто не знал.
 Подходили   к   кандагарскому   гарнизону  уже  затемно,  когда  солнце
опустилось  за высокие  гребни гор и лишь едва  освещало  знакомые очертания
аэродрома.  Шли  узкой  тропой, спускаясь  по одному с  интервалом пять-