лок с непокорными коротко остриженными воло-сами.
 --  А чо! -- вскидывался Игорь.  -- И в тюрьме люди сидят. А в  Аф-гане
орден заработаю, в люди выбьюсь, небось все и простят.
... Связанному  Игорю  не  выкололи  глаза.  Он видел,  как  духи, ра-достно
гогоча, подбадривали выкриками молодого, лет шестнадцати мальчишку, когда он
отрезал  Шурке  Сычеву половой орган и ему же, еще  живому,  засовывал его в
разжатый тем же  кинжалом рот,  полный крови и  каши из битых  зубов.  Потом
самый старший из банды,  взяв-шей  в тяжелом бою блокпост,  притащил  ржавую
двуручную пилу, пе-репилившую  многие кубы сушняка  и досок в зимние холода,
что  со-гревали  наших  солдат,  вырываясь  ясными  языками огня  из  тесной
буржуйки.
 -- Сожгут, суки! -- подумалось Игорю, -- вот щас, дров напилят и сожгут
к... матери, -- и прикрыл истерзанные виденным глаза.
 Но нет, не собирались духи ни пилить, ни тратить столь драго-ценное для
Афганистана топливо.  Они, начиная  с линии ягодиц,  рас-пили  на две  части
извивающегося  под навалившимися на  него  горя-чими  вражьими телами  Гришу
Скобина.  Стонали мученической смер-тью погибавшие ребята, потихоньку с  ума
сходил все видевший, крепко связанный за локти, обгадившийся от ужаса Игорь.
 Из  обрывочных  знаний  афганского языка,  да  по  ломаному  рус-скому,
догадывался  Игорь  сквозь горячечный  красный  гул,  что  обра-щается  этот
гадский голос к нему:
 -- Смотри,  шурави,  смотри внимательно,  расскажешь, что видел.  Аллах
тебя выбрал, живой  останешься, всем  расскажешь,  что  видел.  Скажи, чтобы
убирались с нашей земли, другим -- страшнее смерть сделаем. Не мы,  так наши
дети! -- и духи при этом горделиво цокая языками, тыкали пальцами в молодого
парня,  чудовищно окровав-ленного, с широкой улыбкой. На груди молодого духа
висело два ожерелья.  Одно,  видимо, надетое на  шею матерью "на удачу,  бей
не-верных!  "  --  цветного  бисера,  другое...  Другое...  На  другом  были
нани-заны как сушеные грибы -- уши. Человеческие уши. И не было секрета чьи,
потому что в  ожерелье  тут  же  были добавлены новые, кровавыми бисеринками
сочащиеся.
 Вдалеке  уже  раздавалось раздраженное  тарахтенье  вертушек, запоздало
пришедших  на  помощь вырезанному  блокпосту  в пригра-ничном  с  Пакистаном
кишлачке. Мощно рвались на окраинах поги-бающего селения  первые снаряды  --
НУРСЫ, когда молодой душман наклонился над Игорем, разрывая на нем штаны для
бесчестья муж-ского, для надругательства. Ярко взметнулся разрыв  за близким
дува-лом,  как раз  тогда,  когда  Игорь нащупал  за спиной  у  края  бетона
блокпоста невесть откуда попавшую  гранату и сжал  ее слабой обес-кровленной
рукой. Дух,  торопясь завершить дело,  чтобы  успеть за уходившими  старшими
товарищами, наклонился опять над Игорем, и цветной бисер и  сушеные раковины
ушей ткнулись солдату в лицо, и ударил Игорь слабой рукой с гранатой прямо в
висок афганскому мальчишке, разом  обмякшему  и обнявшему шурави.  Игорь еще
успел  дернуть  кольцо  и  швырнуть  в спины духов,  но  подвела  неловкость
стянутых  локтей, да  мешавшее  тело  то  ли  убитого,  то  ли  без сознания
лежавшего на  нем.  Упала  спасительная  граната  рядом  с ногами  Иго-ря...
ВЗРЫВ... Забытье...
 Обе  ноги  и  левую  руку  отняли  в  госпитале.  Долго  проходил  курс
реабилитации и  привыкания к  новому способу передвижения  --  на  красивом,
блестящем  никелем,  кресле  с маленьким  электрическим моторчиком,  включая
пальцами рычажки на правом подлокотнике из мягкой кожи.
 Чин чином  доставили  к  матери, наградили  обещанным  орденом  Красной
Звезды за солдатский  подвиг и... забыли. Да ладно  только о нем -- об Игоре
забыли. Наверное  в спешке, забыли  оставить  то заме-чательное  заграничное
чудо  с  блестящими  колесами. Теперь  Игорь  передвигался на  тележке,  что
притащила  соседка  --  тетка  Марья,  раньше отчаянно  ругавшая  соседского
мальчишку за  его проделки и проказы.  Теперь же, потихонечку причитавшая  и
плачущая, достала из глубин кладовки  и притащила  наследство, оставшееся от
мужа -- забулдыги и  пьяницы  железнодорожника  Степана, давно уже умер-шего
деревянную тележку.  Обучался Игорь ремнями  пристегивать  култышки  ног и с
помощью  деревянного "утюжка"  отталкиваться от ставшей вдруг близкой земли.
Вся  сложность  была еще в  том,  что  управляться  нужно  было одной рукой,
перебрасывая  руку то  влево,  то  вправо,  делая при  этом одинаковой  силы
толчки, чтобы не юлить, не дергаться по асфальту, а ехать "прилично", ровно.
 На два-три вечера  приглашали в родную школу пионеры. Но Игорь, начиная
рассказывать,  за  что  получил  орден,  волновался,  впа-дал  в истерику  и
невменяемо кричал в торжественный зал, потрясая истертым "утюжком":
 -- Вы... Вас... Долг, вашу мать...
 И приглашения  прекратились, тем более,  что  в  последний  раз в школе
Игорь  запустил в  портрет Горбачева "утюжком", прорвав  его  наискосок, чем
вызвал неслыханный переполох в маленьком  городке и скандал в райкоме своими
словами, обращенными к очередному генсеку:
 -- Может быть и ты меня туда не посылал?..
 Металась  почерневшая от  горя  мать,  выручающая, забирающая  сына  из
вытрезвителя:
 -- Невдалый, опять дел натворил...
 -- А чо! Я ветеран, заслужил!
 Игорь опускался и спивался.
 Тихо сидя  на своей тележке, ждал в углу пивной, пока оставят на столах
недопитые  кружки, подкатывал ловко к столикам  и сливал не-допитки  в одну.
Бывало,  какой  жальчивый  мужик  наливал  стакан  портюхи,  бывало и  водка
перепадала.  Насосавшись,  вкривь и вкось, словом "неприлично", как  он  сам
называл  свою   пьяную  "походку",  катился  Игорь  по  тротуару  и  громким
треснувшим голосом орал:
 -- На два отрезка разрезал жизнь мою.
 Холодной острой бритвой Гиндукуш..., -- или еще чаще:
 -- Батальонная разведка, мы скучаем очень редко,
 Что ни день, то снова поиск, снова бой...
 Его не трогали -- калека -- и, сочувственно смотрели  вслед.  Дома мать
отстегивала его бесчувственное  тело,  легко  поднимала укоро-ченного своего
ребенка и,  плача, укачивала  его на коленях, сидя на  старой  металлической
кровати.
 Вызывающий отвращение  и брезгливость видом и запахом Игорь перекочевал
на железнодорожный  вокзал. Собирал бутылки, опять же допивал из них, сдавал
приемщику со служебного входа, для скорости,  не  по двенадцать, а по десять
копеек,  покупал  дешевого  ви-на и напивался, глуша,  заливая страшную,  не
утихающую боль души, притупляя картину пыток, сотворенных над его товарищами
и над ним, вечно стоящую перед глазами.
 Если  день  был  удачным,  хмель притуплял, глушил  воспомина-ния. Если
охмелеть  не   удавалось,  Игорь  не  покидал  вокзал,  пока  не  получалось
"настрелять", выпросить мелочи на "бормотуху".
... Из подошедшей электрички вывалила  "компаха"  и, брякая на-грабленными в
ночных вагонах медяками, цепочками и заклепками на кожаных штанах и куртках,
направилась к зданию  вокзала.  Парни  были не местные, и для  них это  было
развлечением,  полнотой  жизни,  удальством  и  ухарством.  Молодые,  лет по
пятнадцать-шестнадцать, с  волосами-гребнями  на прыщавых выбритых  головах,
они никого и ничего не боялись, уверенная в своей силе стая шакалов, которая
ино-гда нападает на льва.
 Для Игоря день был неудачным. До самой ночи не удалось за-хмелеть. Так,
жалкие  полстакана "Осеннего сада" обломились у Се-реги-грузчика.  И покатил
Игорь навстречу приехавшим парням.
 --  Эй,  молодые! --  крикнул  он, торопясь догнать уходивших в во-кзал
парней. -- Да погодите, пацаны! -- еще громче закричал Игорь.
 Они обернулись удивленно и радостно гогоча, кольцом обсту-пили сидящего
на тележке Игоря.
 -- Гля! -- радостно заорал один из них, -- Обрубок! -- повел глазами на
друзей, чувствуют ли весь юмор ситуации, -- Он еще и говорить умеет!
 Компания заржала.  Затлели огоньки  папирос,  по  обезлюдевшему перрону
потянулся приторный запах анаши. Игорь жадно сглотнул слюну:
 -- Пацаны, дайте косячок, так, догнаться разочек по  старой памя-ти! --
сквозь   пропитое  сознание  рвалась   гордость,  но  давило  его  ожи-дание
возможного скорого кайфа.
 --  Пош-ш-шел ты!  -- надвинулся на него главарь компании. --  Кто  тут
тебе молодой, а?! Где ты тут, обрубок вонючий, пацанов увидел?
 Глубоко затянулся  из  "штакетины"  главарь  и,  нагнувшись,  вы-пустив
струйку маслянистого дыма  прямо в лицо Игоря уже спокой-ным, но с  глубоким
глумлением в голосе спросил:
 -- Мослы=то свои где кинул?
 -- Там,  где ты,  ссыкун, был бы  тише  воды,  ниже  травы,  --  все же
выплеснулась ярость инвалида.
 -- Ссыкун, говоришь? Может быть ты и прав.
 -- Во, дает! --  зашлась в кривляющемся хохоте компания, -- А ну, Дюдя,
опохмели его!
 Главарь ухмыльнулся, не торопясь выпрямился, расстегнул мол-нию кожаных
обтягивающих штанов, и Игорь почувствовал, не сразу  поняв,  что в лицо бьет
вялая струя мерзкой мочи, норовя попасть ему в сжатые губы, в глаза.
 -- Га-га-га! -- разнеслось радостно по ночному перрону.
 --  Вот ты и догнался, обрубок! -- глумилась кодла. -- Не борзей, урод,
вежливо  разговаривать с  людями  надо. Чо,  мама  не учила, что  ли?! А  то
ссыкун, ссыкун...
 Главарь, застегнув ширинку, наклонился к Игорю и негромко сказал:
 -- А теперь вали отсюда, козлина, если  вообще когда=нибудь до-гоняться
хочешь.
 На  доли  секунды  яркой  ослепляющей  вспышкой,  осветившей  небольшую
площадку в  афганских горах, со зверски замученными  офицерами  и  солдатами
блокпоста, с твердым шероховатым бетоном под  спиной,  с ребристой гранатой,
зажатой в слабой ладони, полых-нуло Игорю в глаза свесившееся  с шеи главаря
бисерное ожерелье, повешенное на его шею  "для понта", черт  его знает, чьей
сучьей ру-кой... На  доли секунды... Но этого хватило  для того, чтобы Игорь
уве-систым новеньким "утюжком" сильно двинул подонка в висок.
 На допросе у следователя парни,  подрастерявшие гонор, дали  показания,
где,  как,  каким  образом раздобыли  бензин.  Фотографии  заживо сожженного
Игоря,  подвешенного  проволокой  через толстую  ветку  огромного  тополя  в
привокзальной  лесополосе  за  уцелевшую  руку,  произвели  на  них  сильное
впечатление.  И  все  же  основную  часть вины  они пытались  переложить  на
мертвого главаря Дюдю, анашу,  неприязнь к бродягам  и  нищим,  и  постоянно
подчеркивали свое несовершеннолетие. Когда следователь пытался вызвать в них
хоть  какие=то  человеческие чувства и сказал,  что Игорь  был  искале-чен в
афганской  войне,  один из  кодлы  как=то  буднично сказал то, что частенько
слышал от других:
 -- А чо! Мы его туда не посылали!
... Пронзительно-хриплыми волнами плыл над городом голос Ро-зенбаума:
 -- В Афганистане, в "Черном тюльпане"...
 Под  скорбное сопровождение  тех  слов  несли  короткое  изуродо-ванное
Афганом и кодлой тело  воина-интернационалиста  Игоря Му-хина  в  маленьком,
несерьезном  каком=то, трагедии закрытом гробу. Перед гробом несли несколько
алых подушечек с наградами, а  за гро-бом, еле  передвигая  ноги, вцепившись
друг  в  друга птичьими с сини-ми венами руками, шли две  соседки  --  мать,
Матрена Карповна, и со-седка тетка Марья...




Глава 13. "Сестра"

 Елена Федоровна  потеряла  зрение  лет восемь  тому  назад в результате
аварии на химическом  заводе. Долгое лечение  не только не дало пользы, но и
подорвало и без  того слабое сердце. Малейшее  переживание могло свести ее в
могилу  моментально,  а   вот   приятные  маленькие  волнения   врачи   даже
рекомендовали. Положительные эмоции в жизни нужны и полезны любому человеку.
 Поэтому  перед  входной   дверью  в  квартиру  Ирина   вытерла   слезы,
постаралась  успокоиться и, загремев  ключами,  пошла в  прихожую. Почти  не
фальшивя, с радостными интонациями крикнула в комнату:
 -- Мама, это я!
 -- А, доченька! Поздновато что=то ты сегодня. Все в порядке?
 -- Да. От Севушки письмо пришло. Держи. Сейчас прочитаю
 Глядя в пустоту незрячими глазами, Елена Федоровна приняла в протянутые
дрожащие  руки конверт. У слепых людей взамен утерянного  зрения обостряются
все остальные чувства, и, пока Ира умывалась, приводила себя в порядок, мама
ощупывала, гладила чуткими ладонями плотный прямоугольник, вдыхала исходящий
от конверта еле  уловимый  запах гуталина,  табака, внутренне  сожалея: "Вот
ведь, сынок,  а  обещал, что курить не будет!  ", солдатской кирзы,  грубого
шинельного сукна и еще чего=то, от чего в сознании возникало слово "армия".
 Севушка  -- Всеволод  --  младший сын  Елены Федоровны, призванный  год
назад  осенью  в  армию.  Ира, читая письма,  говорила, что приходят они  из
Германии,  из  местечка,  название   которого  трудно  запоминалось.  То  ли
Нейстрелиц, то ли Нейштрелиц. Письма подчеркивали и настаивали на этом месте
службы, и  Елена Федоровна верила, что все так и есть. Письма приходили, как
и  обещал Сева, всегда пунктуальный, точный, один раз в месяц. Это тоже было
связано с  опасением за жизнь матери. Нельзя было ее волновать.  Она чуть не
умерла, едва спасли в кардиоцентре, когда полгода назад письма не было почти
два месяца.
 Ира вошла  в  комнату,  взяла  у матери  конверт,  распечатала и начала
читать.  Текст был рядовой,  обычный.  Что  в основном  интересует  и  может
порадовать мать?  Жив  ли,  здоров? Как  кормят?  Не  обижают ли?  И  письма
пытались  радовать, рассказывать о том, что  была хорошая солдатская банька,
шло подробное описание солдатского харча, с длинным перечислением продуктов,
которые на ту пору встречались  не во всех  магазинах -- Германия все же!, о
том, что ребята хорошие, дружные, командиры внимательные и заботливые...
 Смеркалось,  в комнате  стало темней,  и  Ирина включила яркий  верхний
свет.
 Чтение  писем  стало традицией, почти  обрядом в  этой маленькой семье.
Елена  Федоровна  слушала  внимательно,  старалась  запомнить текст  письма,
радовалась за сына. Некоторые места прочитывались дважды. Привычно, в только
одному Севе присущем стиле, шло описание солдатской жизни.
 Продолжили чтение, и Ирина радостно вскрикнула:
 -- Ма! Севе присвоили звание сержанта!
 В  другом месте письма расхваливалась посылка, которую месяц назад мать
отправила Севе. Но "присылать больше не  надо, ничего не надо,  потому что у
нас здесь все есть... "
 -- Ну  вот, видишь,  -- радовалась  Елена  Федоровна,  --  а  Кузнецова
говорила,  что  ее сыну в  Германию посылки не  доходят! Вот заглянет, я  ее
порадую. Ты не знаешь, Ирочка, она  не заболела? То часто заходила, а то вот
уже почти полгода нет.
 -- Я уж говорила,  мам, -- отвела глаза Ирина, -- она к дочери на Север
уехала пожить, пока Генка в армии.
 Письмо оканчивалось обычными поцелуями, пожеланиями здоровья, приветами
друзьям и знакомым.
 Пока читали, за окном совсем стемнело. Осенний ветер постукивал сучьями
старых тополей за  окном. Поужинали. Ирина прибрала, помогла матери умыться,
уложила ее в постель:
 -- Мам, ты спи, я не надолго.
 Что ж, дочь взрослая, нужно устраивать личную жизнь.
 Ира  вышла из  дому, дошла до неподалеку от них расположенной  воинской
части и стала ждать. Через проходную проскочил рядовой, подбежал к девушке:
 -- Привет!
 -- Привет! Принес?
 -- Да, бери, только быстро, а то сюда дежурный по части идет.
 -- Все, удачи, я побежал, -- у КПП обернулся и крикнул -- Ир, ты, если
что,  приходи  еще,  поможем.  Да,  и еще. Сержант  может быть  заместителем
командира взвода, и вилок солдатам не дают, все ложками лопаем. Ну, пока, --
махнул рукой и скрылся в ярком прямоугольнике проходной.
 Ира вернулась домой, заглянула к проснувшейся матери:
 -- Мам, я дома, спи.
 -- Ирочка, ты письмо Севушке напиши.
 -- Да, мама, прямо сейчас и сяду.
 Пока  Ира приготовила место на  кухонном столе, переоделась в домашнее,
Елена Федоровна заснула. Ирина заглянула  в  комнату матери, чтобы выключить
свет  и  посмотрела  в лицо спящей. Подумала о том, что врачи не дают больше
года  при таком  сердце,  даже  если уход  будет идеальный и лекарства самые
современные. Сильно сдала  мама. Если  бы знала, почему Кузнецова  перестала
заходить!
 Поправляя одеяло,  увидела конверт с  письмом,  зажатый в руке  матери.
Елена  Федоровна  улыбнулась  во  сне и  губы,  едва шевельнувшись,  позвали
тихонько-тихонько:
 -- Севушка!..
 Ира  прошла на кухню, села за стол.  Развернула тетрадку с вложенным  в
нее  солдатским конвертом  без  марки,  принесенную  ею  из  военной  части.
Выдернула аккуратно двойной листочек и, вздохнув, начала писать:
 "Дорогая мамочка и сестренка моя, с солдатским приветом к вам ваш сын и
брат Всеволод Авдеев! "
 И дальше текст письма сообщал  в только одному Севе присущем стиле, что
служба идет  хорошо,  что он  теперь  уже  годок,  что недавно его назначили
заместителем  командира  взвода, а  в прошлые выходные замполит  возил их на
автобусе   в   Дрезден    на   экскурсию.    Ирина   старательно   описывала
Цвингер-дрезденскую галерею, о  которой  специально читала  в читальном зале
Краевой библиотеки.
 Письмо ладилось, и только  дойдя до места: "вот хохма=то,  давно  хотел
вам написать, что в  столовой и  первое и второе едим ложкой,  а  в Дрездене
зашли в гаштет -- это кафе у немцев так  называется -- а там вилки  и  ножи,
так я... ", Ира  остановилась, дала передохнуть  уставшим пальцам и  глазам.
Вспомнилось  ей,  как  сама=то,  старше  брата  на  два  года,  водила  его,
пятилетнего  мальчишечку, за руку  в парк гулять, кататься на  аттракционах.
Какой белоголовый, хороший, послушный мальчишка  был Сева.  Как  хорошо  они
дружили  и  любили  друг друга,  прямо как  в сказке  про братца  Иванушку и
сестрицу   Аленушку.   Вспомнился   совсем   пацан,   стриженный  наголо,  с
оттопыренными  ушами и тонкой шеей, какой=то беззащитный в своей  детскости,
призывник Сева,  растерянно, смешно приникнувший к окну вагона сплющенным  о
стекло носом,  и его  голос на перроне,  на прощанье сказавший: "Не  грусти,
сестренка"
 Протянув  руку, Ира достала из=за картины, висящей на стене,  маленький
серый казенный бланк. В  который уже  раз прочитала сообщение о том,  что на
шестом  месяце  службы  рядовой -- десантник  Авдеев Всеволод  Георгиевич --
пропал без вести во время выполнения интернационального  долга на территории
Демократической республики  Афганистан.  Не пропал Сева,  а  погиб от взрыва
мины, и разнесло его бедного в клочья, почему и сообщили, что пропал. Только
Генка Кузнецов, друг Севы, рассказал все Ирине, жутко плача пьяными слезами,
глухо и страшно пристукивая протезами ног об пол этой самой кухоньки,  когда
Елена Федоровна лежала в кардиоцентре.
 -- Ведь вот он, Севка, передо мной бежал. Брали мы  тогда кишлачок один
под Баграмом. Суки-духи плотно били по нам из минометов из=за дувалов. Видел
я, откуда бьют. Кричал  Севке, чтобы брал левее, там  дыра  в  дувале  была,
можно было оттуда  падлюк достать. Да куда там! Они стреляют,  мы  стреляем.
Грохот... Тут=то и взрыв, прямо под  ногами  Севки... -- умолк  Генка, налил
неверной рукой стопку водки, проглотил:
 -- Как  рвануло! Я смотрю, ищу, а Севки  нет нигде. Потом второй взрыв,
ноги  мне  до колен -- в кашу,  --  Генка тяжело  вздохнул и протянул  Ирине
медаль покореженную "За отвагу", -- это его, Севкина...
 Ирина  зажала  в  кулак  медаль,  уткнулась лицом  в  руки,  лежащие на
тетрадях, тонко пахнущих гуталином, кирзой, табаком и еще чем=то неуловимым,
и горько беззвучно заплакала.



Глава 14. "Тварь"

 Крепко  спит  Андрей, сквозь  сон смутно чувствуя, что что-то  тревожит
его,  не  дает полностью  погрузиться в сладкие  ночные  грезы. Вздрагивает,
понимая, что чей-то взгляд сверлит его ненавистью и злобой. Осторожно Андрей
переворачивается  на  спину,  открывает глаза и  цепенеет от  ужаса.  Низкий
брезентовый потолок нависает над ним, но не это пугает  Андрея. С провисшего
палаточного  полога, уцепившись суставчатыми лапами-когтями,  свисает  прямо
над лицом огромный скорпион. Неуловимо быстро насекомое протягивает клешни к
голове