ным  разрывом  что=то  сильно  грохнуло  внутри  грузового  отсека.
Переглянувшись, все кинулись к оконцу.
 Один  из тросов лопнул, не выдержав нагрузки.  Взвившийся  конец его  с
силой хлестанул  по полу, оставив рваную  вмятину в  дюралюминий, саданул по
разлетевшемуся  стеклу  тамбура.  Самолет  практически завалился  на  правое
крыло.  Уходя  и  унося  с  собой  людей.   И  в  это  время  самый  верхний
металлический  ящик гроба выскользнул из=под троса, ослабевшего от  рывков и
перегрузки,  переставшего прижимать другой  его край.  В обрушившемся на уши
свисте  и  визге,  рванувшемуся сквозь выбитое стекло, гроб,  как в страшном
сне, беззвучно ударил в противоположный борт. Следом скользнул еще  один, за
ним другой. Шурик с ужасом увидел, как под тяжелыми ударами обшивка самолета
стала расходиться. В отсек ринулся ледяной ветер неба, взметая опилки, куски
бумаги и другой  мусор. Теперь  уже  рев стоял неимоверный. Заложило  адской
болью  уши.  Прикрыв  ресницами  глаза  от  ударов  мусора  и  пыли,  сквозь
прищуренные веки, Шурик следил, как  в черной глотке неба безмолвно исчезали
гробы. Один, другой, третий... Со стоном ахнули и, закрутившись, лопнули еще
два троса. Гробы поползли к разверзнувшемуся отверстию, напоминавшему формой
широкой  раскрытый, кричащий от бессильного  отчаяния рот.  Медленно, плавно
останки погибших воинов уходили в ночь, переваливаясь через дыру, скользили,
съезжали, как потусторонний ненавоевавшийся десант, освобождая  от  страшной
тяжести свой самолет, как будто желая завершить на земле какое=то дело.
 Как самолет сел, Шурик  не помнил, потому что от удара по голове чем=то
сверху упавшим, от ужаса  происходящего, потерял сознание.  Очнулся в полной
тишине. Дотронувшись до шишки на голове, ощутил под пальцами корку подсохшей
крови.
 Летчики чудом сумели  дотянуть до Шинданда на  разваливающейся  машине.
Пока Шурик  валялся  без сознания, диспетчеры вычислили маршрут "Тюльпана" и
ахнули.  По   всем  расчетам  катастрофа  произошла  над  договорным  мирным
кишлаком.   Затрещали   доклады   в  динамиках  раций,  погоны   на   плечах
ответственных,  и  с  рассветом  в  этот  кишлак  выехали  грузовые машины в
сопровождении звена вертолетов. Задание -- отыскать выпавшие восемь гробов.
 Кишлак  встретил  шурави  горестными,   злыми  криками,  подтвердившими
правильность расчетов и опасений.
 В темноте ночи, набрав в  своем жутком полете безумную силу и скорость,
цинковые гробы  ужасными  снарядами, пробивая хлипкие глиняные  крыши домов,
сыпались  на безмятежно  спавших  женщин,  детей, стариков.  Падая с  небес,
забирали на небеса!
 Исправить  случившееся  невозможно,  но можно хотя бы  объяснить. Самый
дипломатичный офицер через переводчика  сумел изложить ситуацию, очень тонко
намекнув  на  то,  что  "стингер"  мог  взлететь  и  из  этого  кишлака.  Но
командование, учитывая потери в кишлаке, следствие проводить не будет. После
такого разговора гробы помогали искать и выносить даже семьи погибших.
 --  Пять,  шесть,  семь, восемь,  девять...  -- считал гробы офицер. --
Стоп! Как девять?!
 --  Еще  раз, --  досадливо сплюнул старлей. -- Раз, два, три,... семь,
восемь, девять. Девять!  Что за черт?!  -- махнул рукой. --  Ладно, поехали.
Дома разберемся. Может,  там неправильно посчитали? Не мудрено! От такого не
только ошибиться, можно с ума сойти! Погибших еще раз угрохать!  -- сам себе
толковал  офицер,  трясясь  на  боковой  скамье  в кузове  УРАЛа,  глядя  на
изуродованные,  помятые,  лопнувшие  гробы.  --  Кто  же виноват,  что  духи
пытались "Тюльпан" сбить? А только  положено -- виноватый чтобы был. Так что
звезда с погона у кого=то все равно слетит.
 И  уже  на аэродроме старший лейтенант прежде,  чем  идти докладывать о
прибытии, сам поднялся в  разодранный самолет, чтобы сверить цифры. Но и тут
ему подтвердили, что всего гробов было сорок. Вот  тридцать два. Значит,  он
должен привезти восемь. Пересчитали еще раз:
 -- Тридцать девять, сорок, сорок один..!
 Могли не найти один, мало ли куда  мог упасть, но чтобы еще один лишний
появился? А, ну их к черту! Разберутся. На войне путаница и не такая бывает.
Доложил старший лейтенант командиру полка и ушел, все же покачивая удивленно
головой.
 Командир  приказал битые гробы менять  на новые. Шурик  узнал об  этом,
сидя в ангаре, от солдата, который был в поисковой группе и теперь переносил
сюда  найденные  цинки.  Здесь   уже   кипела  работа.  Поврежденные   гробы
распаивали, содержимое  перекладывали в новые и тут же запаивали, приваривая
таблички с номерами и краткими данными о погибшем.
 Шурик   чувствовал   себя   отвратительно.    Всегда   впечатлительный,
мечтательный, романтичный, он  очень тяжело пережил события  ночного полета.
Ему казалось,  что  никогда  в жизни ни  за что на свете он  не сможет  даже
приблизиться к аэродрому. Что любой  самолет,  даже  самый  комфортабельный,
будет напоминать  ему  одну и ту же ужасную мистическую картину шевелящихся,
уходящих в  ночное безмолвие в потустороннем спокойствии  гробов.  Вот  этих
самых, раскрываемых, источающих жутко-сладкий запах.
 Сильно  болела  голова, тошнило  от запаха  и  от удара  по  голове. Не
хотелось  двигаться,  не  хотелось никуда лететь,  не верилось  ни  в  какое
будущее. Хотелось  сидеть вот здесь, в углу ангара, курить, и  чтобы все-все
оставили в покое
 Но, теперь уже знакомые, солдаты крикнули:
 --  Эй,  отпускник!  Иди,  помогай!  Чем быстрее сделаем,  тем  быстрее
улетишь.
 Отпускник! Все-таки домой хочется. Сердце дрогнуло. Домой! Хочу!
 И  Шурик нехотя, но поднялся и  поплелся к позвавшим. Было не по  себе.
Видел, конечно, и убитых, и растерзанных взрывом, и изрезанных ножами. Но то
все  там,  в бою, в  родном  полку. Видел, и  как гробы  готовят  к отправке
"Черными тюльпанами". Укладывали и расстрелянные тела,  и просто  оторванные
взрывом руки-ноги,  а  то  и вовсе одну ногу в ботинке, а  для веса  мешок с
песком добавляли. Если есть  голова, то родные перед погребением могут через
окошко гроба  в лицо  кровинушки  своей взглянуть  в  последний раз. А  если
нет... Если тело взрывом на части разнесло? Шурик даже горестно рукой махнул
в ответ своим мыслям.
 Кончится  эта пытка когда=нибудь? Что там еще будет под  крышкой  этого
гроба?   Что   еще   ударит  по  взвинченным  шуркиным  нервам?   Вздувшиеся
внутренности,  вытекшие   глаза,  изуродованное   тело  очередного   пацана?
Разлагающееся тело,  которое даже мертвым  остается дороже  всего для родных
или мешок с землей -- ничего собрать не смогли?
 Солдаты отдирали  еще  горячую крышку  с  очередного гроба, но она  шла
нехотя, не желая расставаться с домовиной. Сержант из самолета с горелкой  в
руках глухо матерился:
 -- Вот блин, падлы рваные, зачем=то двойным швом запаяли, чтоб их...
 Провел острым пламенем по ободку вокруг всего цинка еще пару раз, затем
подсунул сплющенный конец монтировки в  образовавшуюся щель, налег на другой
конец  всем телом. Крышка громко кракнула, отделяясь от гроба, и  наполовину
отошла от него. Солдаты, натянув брезентовые рукавицы, подскочили к  крышке,
ухватили ее и единым усилием  поволокли  было прочь,  но, увидев  содержимое
ящика, выронили ее, едва успев отскочить в сторону.
 Аккуратно,  покойно  во  всем  пространстве  цинка  нашли пристанище...
тщательно  уложенные,  старательно распределенные  пачки  долларов,  афошек,
чеков,  сто и  пятидесятирублевых  купюр, еще какой=то валюты, а  в  "ногах"
лежали полиэтиленовые пакеты с  белой порошковой начинкой -- наркотика и два
автомата АКСУ с рожками к ним.
 Подошел заглянувший в ангар  и увидевший немую  сцену командир местного
полка, на ходу ругая солдат, быстро глянул в гроб и заорал:
 -- Все вон! Быстро!
 После секундной заминки, растерявшиеся солдаты кинулись из ангара.
 -- Видал? Денжищ! Это что же такое? И автоматы! Ни фига покойничек!
 Закурили,  недоуменно  переглядываясь. В это  время  в ангар  заскочили
несколько офицеров.
 Совсем скоро подполковник вызвал в ангар невольных свидетелей:
 --  Неосторожное  слово  --   и   под  трибунал.   Секретная   операция
командования. Наркотики для медицинских целей. Валюта -- в фонд государства.
Всем молчать!
 Под  усиленной  охраной  тщательно уложенный  груз  был  переправлен  в
самолет. И уже  в ташкентском аэропорту,  не  гражданском, а военном,  Шурик
увидел-таки, что тот самый цинк забирала специальная команда. Настороженная,
безмолвная, молниеносно действующая.
 Несколько часов спустя, проезжая в  автобусе по  улицам родного города,
Шурик   успокоенно   думал   о  том,  что  есть  в   нашей  армии  настоящие
профессионалы, действующие умело и слажено на пользу родному Союзу Советских
Социалистических Республик.
 Прошло двадцать лет.
 Валерка, поцеловав детей на ночь, забираясь под  одеяло, под теплый бок
жены,  рассказывал  о  том, как прошел  сегодняшний день на  его хлопотливой
таможенной службе.
 --  Читаю паспорт... Батюшки,  Шурка! Ну, я тебе рассказывал -- служили
вместе.  А  я его и не  узнал! Кожаный плащ, стильная черная одежда, золотой
перстень... Богатючий, видимо!..
 Валерка даже зажмурился и почмокал губами, чтобы подчеркнуть шикарность
внешнего вида бывшего однополчанина.
 -- Сопровождает  цинковые гробы. Какой=то  похоронной фирмой  заведует.
Платят, видно, добре. Смерть чужая. Привык. Шутит.
 Я спрашиваю:
 -- На кого работаешь?
 -- На  мафию.  А  в гробу  --  золото и  бриллианты,  --  и  смеется. Я
"Бриллиантовую руку" вспомнил, говорю:
 -- Да пошел ты, не подкалывай!
 А он мне:
 -- Проверяй! Вскрывай!
 -- Открыли? -- испуганно спросила жена.
 --  Ты  что!  Это  же  какой  сволочью  надо быть,  чтобы  чужим  горем
прикрываться и в гробах что=то перевозить. Послал я его в шутку, пригласил в
гости. Когда опять к нам служба занесет,  обещал быть. Куда=то он в  Азию, в
бывшую республику свой груз повез. Вот так себя "новые русские" в этой жизни
находят.
 В  это же время  Шурка... Нет, все-таки Александр  Георгиевич, сходя по
трапу самолета,  краем глаза,  сквозь дымчатые очки,  внимательно проследил,
как   забирала   цинк   специальная   команда.   Настороженная,  безмолвная,
молниеносно действующая.
 Убедился, что все сделано правильно, усмехнулся каким=то своим мыслям и
неторопливо  направился   к   зданию   аэропорта,  приветливо   принимающего
пассажиров в свою внутреннюю чистоту и ухоженность.



Глава 17. "Очередь"

 Хорошо возвращаться домой с войны. Приятно покачивает на рельсах вагон,
весело  и сладко  стучат на  стыках  колеса.  Домой,  домой, домой!  Или еще
веселее на отдельных участках: жив-жив. Жив --  жив!  Хорошо остаться живым,
курить сигарету  в  тамбуре, болтать  в попутчиками. Досадно,  что  особенно
рассказать  им нечего.  Разве что  про  постоянный  страх  и жуть, что могут
убить, а  так... война  и  война. Что в  ней  может  быть  интересного? Это,
наверное, есть что рассказать летчикам, танкистам, саперам, а у пехоты почти
два года одно и то же. Побежал, упал, перекатился, дал очередь, еще очередь,
вскочил, пригнулся, побежал, упал, ну и так далее. Очередь, очередь, очередь
-- успевай только магазин сменить  -- и снова  очередь,  очередь, очередь. В
моджахедов,  в тебя,  в  моджахедов, в тебя.  Мины, пустыня,  скалы.  Скалы,
пустыня, мины. Писатель, может  быть, сумел бы  что=то описать.  А солдат...
Кощунственно  звучит,  но  однообразна война в  Афганистане. Побежал,  упал,
перекатился,  очередь,  очередь.  Ну,  гранату кинул.  Хочется рассказать  о
войне, а не получается. Попал ты -- выполнил боевую  задачу -- остался жить,
кто  знает,  может, и  награду получишь. Попали  в  тебя  --  семья  получит
"груз-200". Нехитрая штука война  для солдата. Ее всю можно в десятиминутный
разговор пересказать, объяснить. Истрепанные, доведенные до предела нервы --
это от  желания  выжить.  Появившаяся в  двадцать  лет боль  в сердце  -- от
переживаний, гибели товарищей, неутоленного  чувства  мести и незнания, кому
ты должен мстить: им  ли, духам, или тем,  что по другую сторону кремлевской
стены.  А как?! Вот и тянет струны нервов на холодные, стальные колки острых
спиц, изредка,  но все  чаще вонзающихся  в  сердце. Раны --  от  душманской
очереди.  Настигла,  достала очередь  за  четыре  месяца до  благословенного
дембеля. Ранение серьезное,  но  не  смертельное.  Пропороли бок  три  пули,
выпущенные духами из автомата Калашникова. Что  ж,  хорошее  оружие  у  нас.
Врачи сказали,  чуть правее, чуть левее  -- и наповал уложили бы. Говорят --
повезло! Хорошенькое  везение. Ранение -- это  не маминых пирожков пожевать.
Хотя, с другой стороны, --  могли убить.  Запросто. А как жить=то  хочется в
двадцать  лет!  Только  вот  насчет  маминых  пирожков  придется  потерпеть.
Продырявленные, сшитые  кишки только=только  начали подживать, поэтому еще с
годик  пробавляться  кашами,  сидеть  на  диете  --  так это  назвал хирург,
оперировавший  Бориса  и  присутствующий  на  врачебной   комиссии,  которая
комиссовала рядового Суржикова из  рядов Советской Армии. Потом,  понемногу,
можно  будет есть и обыкновенную пищу. Никогда не  знал Борис, что пища есть
мягкая:  кефир,  сметана, яйцо, масло,  каша, и грубая или  твердая: пироги,
борщи, мясо и все остальное столь же грубое, но чертовски  вкусное. Так что,
если все  будет  в  порядке, года так через  три  можно  будет и шашлычком с
винцом побаловаться. Да разве в этом дело?
 Главное -- живой!
 Главное -- домой.
 Курить  бы  поменьше. Тем  более,  врачи  запретили. Да  очень  уж  дым
сигаретный помогает смягчить волнение. С каждой минутой ближе и ближе, ближе
и ближе -- в такт колесам -- дом, мама, отец. Как там? Что изменилось за два
года?
 В  письмах  родители рассказывали, что все хорошо, но  как же они могли
написать солдату плохие  вести?!  Из писем другим ребятам из  роты Бориса от
родных,  друзей  и   девчонок  тоже  мало  что  понятно.  Горбачев  проводит
перестройку,  все  надеются  на  окончание войны. Да и  офицеры толковали  о
скором  выводе войск.  Часто в  разговорах  обсуждали, что сильно изменилась
жизнь в Союзе. Кто говорит -- в хорошую сторону, кто -- в плохую. Непонятно.
Вот и попутчики жалуются на трудности. Ладно, разберемся. Солдата, едущего с
войны домой,  да еще и с  медалью "За отвагу" и  двумя  нашивками на  груди:
желтой и красной, разве могут испугать гражданские трудности?!
 Крепитесь, родители, ваш помощник едет. Еще сутки -- и дома!
 Нет,  не заснуть.  Может,  еще сигарету? Все  равно  не спится. Сердце,
правда, разнылось. Ничего, курить можно бросить. Придется.
 Еще одна иголочка покалывает, покалывает.  Ведь дал же  себе  слово  не
вспоминать об этом. Что же  такое, не  вспоминал,  или думал, что забыл  обо
всем. Эх, Лера, Лера, Валерия! Девчонка с таким именем для их городка -- уже
редкость.  Неожиданно для  Бориса  сдружились  еще в  девятом классе,  а  на
выпускном бале вспыхнула любовь.  Бессонница, ночные прогулки, нежные слова,
отшибающие память поцелуи и, как  высшая точка наслаждения друг другом, ночь
перед отправкой в армию. Прошло  два года, а  Борис полностью помнил, ощущал
пальцами, губами, всем телом чуть вибрирующую под его ладонью кожу  Леры, ее
плоский живот, вытянутые бедра, маленькую острую грудь, теплые терпкие губы,
безумные горячие слова и неожиданно прохладные  упругие  ягодицы. Что уж там
лукавить, все  два года помнил, только год назад приказал себе вычеркнуть из
памяти  заветное.   Валерия  сама  написала,   что  в  институте  на  вечере
познакомилась с  молоденьким  лейтенантом-моряком  и теперь  выходит за него
замуж. Жить и служить они будут во Владивостоке. Вот так
 Покурим.  Врачи в госпитале говорили,  что  на сытый желудок курение не
так вредит, как натощак. Да после еды и  кишки  не так сильно болят. Неловко
из термоса горячую манную кашу наливать и есть. С виду -- здоровенный парень
-- и манная каша. Смешно!
 С попутчиками повезло. Понимают. Пока выходил, в термос масла добавили.
Действительно, кашу маслом не испортишь! Вкусно. Добрые  люди. Рассказывают,
что с продуктами тяжело, а сами наперебой предлагают поесть то, что  с собой
в дорогу взяли.  А узнали, что нельзя --  вот потихоньку  масла добавили.  А
говорили,  что со  сливочным  совсем  плохо.  Видно, подействовало,  что  из
Афгана, что ранен. Неудобно, но не  отбавлять же теперь. Борис смущается, да
и  люди  своей  душевности стесняются.  На  его  "спасибо"  лишь  недоуменно
кивнули.  Все-таки хороших  людей  много!  А то что  вот на  кашах  посидеть
придется, не страшно. Может,  даже и хорошо. На продуктах сэкономим. Вот так
родителям и сказать. Отшутиться по  поводу развороченного живота. Не хватило
Борису духу написать, что же с ним действительно произошло, отписался легким
ранением, а почему комиссовали? -- так до дембеля  ж меньше месяца осталось,
что ж  государственные денежки переводить на перевоз солдата в даль такую, а
потом обратно.
 Эх, ладно, сердце сердцем, а все-таки еще сигаретку.
 Домики за заплаканным осенним окном тамбура промелькнули. Уютно огоньки
светятся в окнах. Из поезда все кажется игрушечным. И деревья, и мосты. Даже
города,  когда проезжаешь, многоэтажки, стоящие неподалеку, как ненастоящие.
Вот эта,  что сейчас промелькнула, как две капли воды похожа  на его  родной
дом.
 А  эти полустанки!  Какая  прелесть!  Жизнь бьет  ключом! Уютные такие,
родные. Как велика земля,  какие разные люди.  После уже  ставшего привычным
Востока,   пестрого  и  шумного,   но-таки  враждебного,   живущего   своими
традициями,  непонятными  обычаями,  как приятно видеть Родину. Все понятно.
Станционные  смотрители,   здания   вокзалов,  с  их  толкотней  и   суетой,
подвыпившими  носильщиками  и  строгой  дорожной  милицией.  Если  остановка
пять-десять  минут,  а то  и все  пятнадцать-двадцать,  сколько удовольствия
можно   получить   на  одних   только   привокзальных  базарчиках!   Пройти,
прицениться, повдыхать  вкусные  запахи вареной  картошки,  обильно  политой
пережаренным салом  с луком,  соленых  крепких огурчиков с  прилипшими к ним
листочкам  смородины,  маринованных  грибков,  заманчиво  поблескивающих  из
банок, густо просоленной рыбы,  истекающей жирком в газетных листах. Кое-где
мужики успевают разжиться самогоном или дешевым вином, и в вагоне начинается
небольшое пиршество. Люди угощают друг друга, словно торопятся растратить за
время  дороги  все  доброе,  что  в них  есть,  и  что  глубоко  спрятано  в
большинстве из них в повседневной серой жизни.
 Борис  с  удовольствием  бродил по  рядам импровизированного базарчика,
молча осматривал кулинарные прелести  русской земли, едва  слышно вздыхал  и
уходил в вагон. Даже если и мог бы употреблять все  эти забытые разности, то
купить=то  все равно не  на что  было. В кармане  тоненькой пачечкой сжались
чеки,  а от  дембельского червонца, что  положен по  истечению срока службы,
здорово  не  разгуляешься.  Хорошо еще в Ташкенте обменял сколько=то  чеков,
чтобы  доплатить за  билет  в плацкартном  вагоне. Проезд солдату  до  места
службы и домой положен бесплатный, но только в общем вагоне. Да и  поехал бы
в общем, только  побоялся, что  в толчее той можно повредить раненый  живот.
Так и ехал. В ресторане договорился с сердобольной старушкой-посудомойкой, и
та за его дембельский червонец варила ему раз в сутки жиденькую манную кашу.
 На  одной  из станций в  здании вокзала  Борис  накупил  на  оставшийся
полтинник  газет и  теперь читал  их  взахлеб,  пытаясь проникнуться, понять
новую жизнь Со всех страниц в лицо ему кричало какое=то, вроде  бы и старое,
но  все же новое  слово "перестройка", рядом -- Горбачев.  А что  это такое,
никак  не  мог  понять  из скользких  газетных статей.  Вроде бы  даже смело
написано, какой=то хозрасчет, безалкогольные свадьбы, кооперативные кафе, но
что к  чему совершенно не понятно.  Вот и об Афгане.  Не, это лучше не надо.
Чувствуется  одно,  что  кругом  проблемы,  проблемы,