семь
шагов. Размеренное движение успокаивало,  клонило в дрему. Внезапно  впереди
грохнул взрыв, и эхо заметалось  разрывом по стенкам ущелья, ведущего тропой
к аэродрому. Мгновенно залегли, выставили стволы автоматов солдаты, и только
тогда командир прокричал, что тропа заминирована.
 Вызванных  саперов ждали  долго, только перед рассветом пришли.  Быстро
убрали наспех поставленные духами мины, и рота двинулась вперед.
 От  долгого сиденья  на  холодных  камнях,  от неподвижности захотелось
Вовке  оправиться,  помочиться.  Шагнул  он  чуть  в  сторону  с  тропы,  на
неутоптанную узкую полосу перед  каменной  стеной, потянулся в  предвкушении
скорого отдыха. И понял по тонкому звуку натянутой струны, что под ним мина.
Замер и громко, спокойно сказал проходящему по тропе за его спиной:
 -- Я на мине.
 От этих страшных трех слов стало тихо на тропе, передние прошли вперед,
за поворот, а задние попятились назад.
 Стоял Вовка одиноко под темным еще небом, стоял лицом к  мрачной скале,
с нелепо расстегнутой  ширинкой  штанов  и  не смел  пошевелиться. В  голове
металось лихорадочно, что  есть какой=то выход, не  может вот так, запросто,
оборваться  жизнь. И  вот  оно,  нашелся  ответ,  нашелся  выход.  Потянулся
осторожно  руками Вовка к вороту  куртки,  просунул  руки к оберегу-ладанке,
зашептал  что=то  онемевшими  губами,  облегчение  почувствовал, вот  она --
помощь!
 Чуть ослабил  ногу, выкатился  из=под  сбитого  каблука  камешек,  чуть
глубже нога зарылась в грунт, еще  сильнее натянулась  струна, еще  быстрее,
еще горячечнее зашептал молитвы Вовка, но не смог, не убедил Господа солдат.
Видать нагрешил тяжко здесь в Афгане.  Всхлипнул  под  ногами громким  чихом
взрыв, разрывая, разметая мамину кровинушку раба Божьего, Вовку Скатова.
 Взметнулся вверх  высоко на кожаном шнурке оберег-ладанка, зацепился за
выступ скалы,  сокрушенно закачался своим маленьким темным теплым телом, как
бы оплакивая свое бессилие: Ай-ай-ай-ай...
 Яркая звезда,  чиркнула по светлеющему  небу  Афганистана,  ослепляющим
хвостом вознеслась высоко в поднебесье и рассыпалась мелким прахом в голубой
вышине жемчужными, медленно гаснущими искрами.
 Эту  звезду увидел  рядовой, несущий караульную службу  у  склада  ГСМ,
Витька Смирнов.
 -- Шалят духи, -- подумал он.



Глава 3. "Комсорг"

 Дым.  Дым.  Дым. Густой  дым аспидно-черными  клубами  раз-ливается  по
земле, окутывает  сопки.  Жирные  хлопья  оседают,  мас-лянисто  блестят  на
склонах горушек, забиваются в  щели  меж кам-нями,  легко проскальзывают под
воротник гимнастерки, в ботинки, окрашивают кожу в африканский цвет, лезут в
нос,  в горло... И  ни-куда  не  деться  от  мягкой назойливости  сгоревшего
мазута.
 Наливник горел с самого утра, угрюмо ткнувшись ураловской мордой в пыль
дороги. Колеса, оторванные взрывом противотан-ковой мины, валялись сгоревшие
дотла, неподалеку от машины, разбросанные по обе ее стороны.
 После  взрыва  из  кабины  вылетел  водитель,  оглушенный  гро-хотом  и
ослепленный пламенем. Дико вращая головой, он тянул, рвал из кабины автомат,
заклинивший в боковых замках. Кровь из мелких порезов от брызнувшего  стекла
мгновенно окрасила  поло-сами  лицо  солдата.  Наконец  автомат выскочил  из
замков, больно ткнув мушкой в плечо, и водитель побежал назад, к следующей в
караване машине. УРАЛ, резко дернувшийся  от внезапной оста-новки, еще урчал
двигателем, но  вскоре  заглох  от  следующего  взрыва -- огонь добрался  до
топливных баков, а затем вспыхнул ма-зут.
 Гасить пламя было некогда, в любую секунду духи могли от-крыть огонь из
засады, что  было  логично  на этой  дороге, тянущей-ся между сопками. Но --
повезло. Стрельбы не было. Опустились стволы автоматов вниз, вздернутые было
в поисках врага. Танк со-провождения  развернул башню стволом  назад и задом
прогрохотал  к  подорванному  УРАЛУ.  Уперся крепкой  грудью в бок машины  и
потащил ее от дороги, освобождая путь колонне.
 Тронулись.   Поехали  дальше.  До   обеда  прошли   только  шесть-десят
километров.  Осторожничали.  Не  знали еще этой дороги. Впереди --  танк,  в
танке  --   саперы.  Семнадцать  мин  сняли  на  своем  пути.  Что  впереди?
Неизвестно.  Что позади?  А позади --  печально-траурной лентой  поднимается
черный густой дым, хорошо видный даже на большом расстоянии.
 Радист   колонны   торопливой   скороговоркой   докладывал    си-туацию
командованию  и, сплюнув  черной слюной,  на полуслове  кинул  в  передатчик
микрофонную трубку и заматерился:
 --...  Они там  водку  жрут, а  мы здесь... -- и по всей форме доло-жил
подошедшему  начальнику  колонны   --  молоденькому  лейтенан-ту,  год   как
окончившему  училище,  о  том,  что  командование  недо-вольно  задержкой  в
продвижении  колонны,  молодым  лейтенантом,  им, радистом,  и  вообще  всей
ситуацией на участке колонны.
 Лейтенант  выслушал,  как  в  училище вытянулся  в полный рост,  набрал
полную грудь воздуха --  послать подальше все начальство  и уже рот  открыл,
как щелкнул сухой выстрел снайпера, горячая пуля залетела прямо ему в рот и,
разбрызгивая  желтый  мозг,  окрашен-ный  красной  горячей  кровью  с белыми
осколками черепа, вылетела из черного в  полголовы выходного отверстия. Тело
лейтенанта дернулось и, загребая неуклюже носками давно не чищенных боти-нок
афганскую  серую  пыль,  повалилось  на радиста. Караван на  се-кунду замер,
горохом   рассыпались  по  машинам  ожидающие   ко-манды   солдаты-водители,
ощерились  дулами  автоматов солдаты сопровождения  и в направлении выстрела
затрещали автоматные очереди. Защелкали, завизжали, затенькали пули о черные
камни  и,  шевельнувшись,  вылетело неуклюжей  птицей,  как крыльями  хлопая
полами засаленного халата, тело снайпера-душмана. Кувыркнув-шись в  воздухе,
прокатившись  по склону горы, набрав скорость, подкатилось по  дороге к телу
лейтенанта,  и  увидели солдаты, что снайпер молодой, в возрасте лейтенанта,
только что  убитого.  Тело душмана,  подкатившись,  легло  на  руку  убитого
офицера,   распла-ставшуюся   на   дороге,   и   похоже    было,   что   два
товарища-одногодка россиянин и афганец, вволю  повеселившись, разлеглись  на
дороге, заснув в пьяном угаре, не рассчитав свои  силы.  Впечатление было бы
полным, если бы не чернеющая от вытекающей крови серая мягкая пыль.
 Витька  Смирнов -- солдат  одногодка --  чувствовал себя  очень  плохо.
Во-первых, его машина была  подорвана,  это ее он оставил  догорать  одну на
проклятой дороге.  Его до  сих пор трясло и  зноби-ло  после взрыва. Опытные
водилы говорили, похлопывая Витьку по плечу, что, мол, повезло тебе, браток,
только  машину  потерял,   обычно   и  шофер  с  машиной  гибнет,  если   на
противотанковую  мину  нарывается.  Во-вторых,  обдало  лицо брызгами  мозга
лейтенанта,  теплыми   и  скользкими.  Хоть  и  утерся  платком  Витька,  но
скользну-ли-таки  внутрь  под  гимнастерку  капли, защекотали  тошнотой  под
ложечкой. В-третьих, дух-снайпер катился прямо под ноги Витьке, еле успел он
отскочить,  но  зацепил  все же  мертвец  плотной  нежи-вой рукой  по  ноге.
Зацепил, словно  за ногу хотел схватить, забрать еще одного  врага с собой в
черноту смерти. Вот и плохо стало Витьке, хоть и третий это рейс для него, и
повидал  уже  немало. Но  за один раз столько  получить и увидеть -- это уже
слишком.
 Прапорщик Воронин, среди  солдат -- Кнут, тонкий, стройный,  пробежал в
голову  колонны  к  радисту, доложил  о гибели команди-ра,  выслушал монолог
начальника и дал команду вперед.
 И опять  Витьке  не повезло. По воле  Кнута посадили его  в кунг ГАЗ=66
вместе с  санитарами -- в  помощь им, раз уж колес он ли-шился,  и теперь он
трясся в гулкой будке, а  в такт тряске подскаки-вала, стукаясь о  рукоятки,
голова  погибшего  лейтенанта на узких подвесных носилках. Санитары накинули
на тело мертвеца старое, промасленное одеяло, но от подпрыгивания машины оно
сползло,  обнажив изуродованную голову. Не мог, не хотел Витька накрыть ее и
отвернуться не мог  в  тесноте  кунга. Закурил было, да и  так дышать нечем,
накурили мед.  братья до  густоты  осязаемой.  Хоро-шо  им,  --  позавидовал
Витька, -- привычные ко всему.
 Чтобы отвлечься от страшной маски изуродованного мертво-го лица, Витька
порылся в карманах,  нащупал пачку старых писем от родителей, но постеснялся
достать их, просто коснулся, как по-гладил рукой. В другом кармане наткнулся
на  маленький и  твердый  прямоугольник,  потянул  на свет. Вспомнил.  Нашел
как=то в  рейде, в горах  на  выступе  скалы  кусочек деревяшки. Загадочный,
темный, на  кожаном  шнурке  болтался.  Запах  от этой деревяшки  интересный
исходил. Долго размышлял Витька, что за запах такой, потом уж припомнил, что
в церкви  так  пахло, в которую  заходил однажды  тайком,  чтобы не  увидели
однокашники  или учителя. Церковь была старая, стояла неподалеку  от  школы.
Каждый  день мимо  нее про-ходил. Слышал  тихие  голоса  из открытых дверей,
видел огоньки  свечей и лампадок, размытые пятна икон. Интересно было зайти,
но страх быть  увиденным и пристыженным не пускал. Тем более, что с девятого
класса стал  секретарем комсомола  школы, и  не  по  рангу  стало заходить в
старинные двери божьего  храма. Однако вспомнил Витька, что это за деревяшка
такая. Ладанка. -- Оберег-ладанка называется. Обычно с изображением Бога или
святого, но-сится на шее. Прикрыл глаза Витька,  как бы согрелся  от кусочка
дерева, задремал, но  тут же  подскочил испуганно, ткнувшись голо-вой в тело
лейтенанта  от  очень   уж  сильного  крена   машины.  ГАЗ=66   резко  стал.
Одновременно  застучали   частые  выстрелы  из  многих  автоматных  стволов.
Засуетились, заклевали по кунгу пули, выры-вая стальными клювами куски жести
и досок из и так уже поранен-ного тела машины. Санитары, а за ними и Витька,
вылетели  на до-рогу. Перед броском из будки краем  глаза увидел Витька, как
не-сколько пуль сбросили с носилок тело лейтенанта.
 Вечерело.  Солнце  лишь слегка пробивалось  из=за  острых  зу-бов  гор,
по-вечернему раскраснелось небо,  натягивая  на  себя мрач-ное  одеяло ночи.
Ближний склон горы, подсвеченный выстрелами,  рвал, мял колонну автомобилей,
злобно  рычал,  плюясь  свинцом.  Люди залегли  за машинами,  под  колесами,
отстреливались,  били  по  угадываемому  за  вспышками  врагу.  Танк  грузно
развернул башню  и  изрыгнул  в  сторону  засады  осколочный снаряд, который
разнес в щебень несколько скальных обломков, затем другой, третий, пя-тый...
Витька  сбился  со  счета  от  грохота,   от  вони  сгоревшего  поро-ха,  от
напряженного поиска мишеней глаза  болели, и он стрелял наугад, едва успевая
сменять магазин.
 Танк,  лязгая  металлом  гусениц, отполз назад,  развернулся и пошел  в
конец  колонны,  чтобы  оттуда  достать  врага.  Набрал  ско-рость,  обдавая
залегших солдат копотью сгоревшего топлива, за-спешил к выбранному месту, но
вдруг  споткнулся,  клюнув  стволом  на  гулко  бумкнувшей  мине.  Наступила
мгновенная тишина, такая, которая наступает неизвестно из=за чего  в большом
скоплении лю-дей, когда каждый из них говорил о своем, и  враз замолкли все.
Танк  стоял  большой, темный. Ни  один  люк не  лязгнул  в тишине.  Поползли
струйки  дыма. Звериный  рык  радости  донесся сверху,  а вместе  с ним  бой
вспыхнул с новой силой. Духи, воспрянувшие с гибелью танка, вновь поверили в
свои силы и усилили натиск. Поч-ти все машины уже дымились. Отпор со стороны
солдат  ослаб. Прапорщик пробежал,  прополз вдоль колонны,  собирая  солдат,
ос-тавшихся  в живых,  расставляя  на  новые места,  показывая  каждому свой
сектор  обстрела, ободряя Витька  слышал,  как  радист, захле-бываясь, орал,
передавал просьбу поддержать вертушками:
 -- Ведь задолбят же, задолбят..!
 Волна  от ужасного  взрыва подбросила  Витьку,  перевернула набок УРАЛ.
Санитарный  ГАЗ=66  подпрыгнул,  как  мячик,  но  все  же  стал  на  колеса.
Взорванный своими же  боеприпасами танк пы-лал ярким костром. Сквозь  рваное
"окно" в броне выхлестнулись языки жаркого пламени.
 Витька вскочил с земли, бросив автомат, и побежал к сани-тарной машине.
Горячий металл  двери обжег руки,  но Витька,  не  обращая на это  внимания,
рванул  ее  на  себя, вскочил на  место  во-дителя и бросил машину вперед на
спасительную  дорогу.  Он  жал и жал  на  педаль газа,  пригибаясь к рулю от
рвавших  кабину пуль, угадывая не глазами, а  чутьем, куда  крутануть  руль,
потом свернул за крутой поворот,  ощутив телом, руками,  что сбил кого=то и,
пе-реехав колесами сбитого душмана, поехал по пустынной серой  до-роге. Ехал
долго, до  самого рассвета, до последней капли бензина в баке.  Когда машина
стала,  выскочил  из  кабины  и  пошел  навстречу поднимающемуся из=за вышек
складов ГСМ солнцу.  Эти  вышки хорошо были  знакомы  Витьке,  почти полгода
стоял на них в охра-нении, пока не пришло его время сесть за руль.
 Шел Витька  прямо, глубоко  в  карманы бушлата  засунув  руки,  зажав в
кулаке кусочек отполированного временем дерева. Шел к своим. В голове  стоял
звон, грохот, шум боя, а сердце радостно сжималось -- жив я, ЖИВ!
 У командира Витька докладывал особистам,  что колонна по-гибла, в живых
один он остался, да в кунге брошенной  на дороге машины лежит тело погибшего
лейтенанта -- начальника колонны.
 Отпустили Витьку  помыться,  поесть,  отдохнуть.  Вышел он  на  воздух,
закурил, поверил ведь сам в то, что наговорил сейчас. Да и как же можно было
выжить в  том аду? Нет, все он верно сказал, что  уж теперь! Совсем собрался
идти солдат, да услышал через  тонкие стенки  командирской  палатки  хрип  и
свист рации, и проби-вающийся надорванный голос:
 --...  Ждем  вертушки,  колонны  больше   нет...  Нас  здесь  семеро...
Нападение отбили... Уйти не на чем, гад один ушел на последней машине!
 -- Ну и сука,  -- промелькнуло в голове у Витьки,  -- Товарищей бросил!
-- и  тут  же  он чуть не упал  оглушенный, ошпаренный, раз-давленной  одной
только  мыслью -- это его колонна хрипит и  просит помощи. Это его товарищей
добивают духи, а гад,  который ушел, это  и  есть  он сам, а докладывает  по
рации прапорщик Воронин.
 Незрячий от страха, отупевший от неожиданности, на мягких подгибающихся
ногах пошел Витька в ротную палатку, уже пони-мая, что натворил и  что будет
дальше,  ожидая, как выстрела,  окри-ка  в спину. Не было окрика.  Деловито,
равнодушно его арестовал дежурный по  полку офицер, и два недавних  товарища
из  соседнего  взвода  отвели  его  на  гауптвахту.  Ничем  не  выразили  ни
презрения, ни ненависти. Военный суд рассудит. Даже обыскали небрежно.
 "Трус  -- предатель, трус --  предатель", -- пульсировало в мозгу и  во
всем  теле  арестованного  Витьки  Смирнова.  От этого, да  еще  от  жгучего
ощущения, что жизнь  его такой ценой была спасена,  сто-нал, плакал, метался
Витька.
 -- Прощения просить!  -- подсказало сознание детсадовскую да и школьную
выручалочку.
 -- У кого? -- рассудил взрослый опыт. -- У погибших? Погибаю-щих ребят?
У  тех, с  которыми  так горячо  спорил  о  предательстве,  по-комсомольски,
по-комсорговскому, не оставляя ни единого шанса на прощение?
 Заскрипел зубами,  сжал  кулаки до побелевших пальцев и  ощу-тил боль в
правой ладони. Разжал кулак и  увидел ладанку-оберег, которую при обыске  не
заметили.
 -- У Бога! Помощи и прощения! -- развернул кожаный ремешок, вгляделся в
изображение: -- Нет, почти  ничего не видно. Хотя --  вот лицо.  Нет, это не
лицо. Это глаза --  суровые,  осуждающие. Чьи? Господа?  Совести? Прапорщика
Воронина, отбившего Витьку у накурившихся анаши "стариков"? Может  быть, это
его глаза?.. А может, Витькиного соседа через койку, соседа по казарме Илюхи
Дюжева, бывшего в той проклятой колонне и, может быть, еще живого?
 -- А ведь если бы я не  сбежал, точно бы живы были хотя  бы семеро,  --
огненным стержнем пронзило Витьку. --  нет  мне пощады! И огонь этот, пройдя
через макушку, мозг, сердце,  ноги, уйдя в песчаный пол "губы", как=то сразу
все сжег, успокоил, оставил только черный пепел внутри...

 * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

 --  Вашу  мать!  --  бесновался  подполковник  Макушев.  --  Кто  обыск
производил?
 -- Виноват!  Виноват! --  растерянно повторял дежурный  по пол-ку майор
Ковров,  время  от  времени  скашивая  глаза  на  стол,  на   котором  лежал
образок-ладанка. Сыромятный кожаный шнур в  одном месте был разрезан, потому
что  его никак  не  могли снять  с распухшей  шеи удавившегося на нем Витьки
Смирнова.



Глава 4. "Станичники"


 --...  дружескому афганскому  народу,  исполняя свой интернацио-нальный
долг.  И хотя  силы,  оппозиционные  законному правительству Демократической
Республики Афганистан, во главе с...
 Санька  крутнул  кремальеру  приемнику с  московской  волны  и выключил
рацию. Четвертый день долбали их то ли оппозиционные законному правительству
силы, то ли дружественный афганский на-род.
 Это   только  поначалу   казалось,   что  отправили  Саньку   исполнять
интернациональный долг. Думалось ему, что встречать его будут хле-бом-солью,
бананами-апельсинами и  чем=то еще экзотическим,  что там у  них еще есть  в
непонятной афганской земле,  аксакалами-саксаулами, что  ли? И мнилось  ему,
что нести он, Санька, будет не боевую с атаками, стрельбой и смертью службу,
а мирную, охранную  у  какого=нибудь  объекта.  А так  как  станичник Санька
вообще  пред-ставления не имел ни  о  земле  Афганистана, ни о пустыне, ни о
барха-нах, ни  о  кишлаках-дувалах, то чудился ему  обычный  полевой  стан в
степи, и  в сладких грезах мальчишки-девственника подходила к нему --  герою
-- на пост  вечером афганская девчонка,  приносила  парного молока с краюхой
свежего белого хлеба.  Только вот черт его знает, есть ли  коровы=то  хоть у
них?! При этом афганочка  обязательно смотрела на Саньку  громадными темными
глазами с  восхищением и любовью.  А лицом она почему=то была похожа как две
капли  воды  на  Ирину  --  дочь  председателя  колхоза,  смуглую,  стройную
красавицу. И дальше в грезах Саньки шла такая сладкая чушь,  что он сам себя
об-рывал и оглядывался, краснея, не слыхал ли кто, как губами чмокнул Санька
вслух.
 Афган обрушился на  него  в первый  же день  пребывания  на этой адской
земле,  круша,  коверкая, калеча.  выворачивая наизнанку все  Санькины  пять
чувств и все его  идиотские выдумки. Как рай  отлича-ется от  ада, черное от
белого, ИКАРУС от барбухайки,  так  же  отлича-лась  действительность от его
выдумок.
 Сашка  вздохнул, щелкнул  тумблером рации  и  прислушался  к  тому, как
снаружи палатки поднимается ветер-афганец, песчинками  бьющий в  брезентовый
бок, больше похожий на  песчаную бурю,  чем на ветер. Ах, как ненавидел  его
Санька! Этот  ветер будил в нем тоску по  дому -- самую острую и болезненную
для солдата.
 В такие дни Санька  пел  казачьи  песни, которых  много на  его  родной
донской  земле поют целыми станицами, которые с детства  знает  любой  пацан
станичный. Эти песни, то лихие  с присвистом, удалью и притопом, то тихие  и
грустные пели по вечерам и в Саньки-ной станице, и доносились из соседней, с
противоположного  берега Дона.  И,  казалось, сама душа  этой  земли выводит
красивым многого-лосьем нежно-нежно и величаво:
 -- Ох, уж ты, батюшка наш --
 Дон Иванович.
 Ой, да православный ты, наш Дон,
 Да, Дон,
 Дон Иванович...
 Тихо, не в полный голос -- чтобы не растерять нежности, Санька поет эту
песню,  когда совсем невмочь  от шелеста и песчинок, и сви-репого  воя бури.
Кажется ему, Саньке, что  неторопливая, величальная  песня  плавно, как воды
Дона,  проплывает над пыльно-каменистым Афганистаном,  над чахлой, выжженной
землей...
 Сам Санька не радист, а механик  из мехбата, один из тех,  кто во время
следования  колонны   автомобилей  по  дружественной  террито-рии   помогает
поставить машину на колеса, если  она случайно попадет  на  мину  или  будет
также  случайно обстреляна. Правда, редко удава-лось  восстановить машину --
не птица Феникс она, из пепла