сов. На каждый вклад можно получить столько ключей  и  писем,
сколько готов оплатить его держатель. Вся прелесть в том, что банки больше
ни в чем не замешаны. В один прекрасный день со своими сбережениями  может
явиться маленькая старушенция, если, конечно,  получит  выездную  визу.  А
через десять лет с письмом и  ключом  явится  ее  сын  и  унесет  с  собой
наследство.
   - Или же объявятся гестаповцы...
   - ...и если у них будут письмо и ключ,  банк  все  им  отдаст.  Никаких
неприятностей. Никакой огласки. Никакого нарушения Банковского кодекса.
   - И что, эти вклады существуют до сих пор?
   - В конце  войны  под  нажимом  из  Берлина  швейцарское  правительство
запретило делать новые вклады. Но что касается старых, то они хранятся  до
сих пор, потому что условия соглашений должны  соблюдаться.  Так  что  эти
вклады не только сохранили,  но  и,  пожалуй,  еще  более  увеличили  свою
ценность. Их  продают  и  покупают.  Генри  говорит,  что  Цаугг  как  раз
специализируется на них. Одному Богу известно, что там в этих ящиках.
   - Вы упоминали о Штукарте этому вашему Найтингейлу?
   - Конечно, нет. Я  сказала  ему,  что  пишу  материал  для  "Форчун"  о
"наследствах, утерянных в ходе войны".
   - Так же как вы говорили мне, что собирались взять интервью у  Штукарта
для статьи о "первых шагах фюрера"?
   Поколебавшись, она спокойно спросила:
   - Что это значит?
   У него стучало в голове, все еще болели ребра. Что он имел в  виду?  Он
закурил, чтобы дать себе время подумать.
   - Люди, столкнувшиеся с насильственной смертью, стараются о ней забыть,
бегут прочь. Но не вы. Вспомните прошлую ночь -  как  вам  хотелось  снова
побывать в квартире Штукарта, с каким нетерпением вы вскрывали его письма.
А сегодня утром - перерыли кучу информации о швейцарских банках...
   Он прервал разговор. На них удивленно глядела  проходившая  по  дорожке
пожилая пара. До него дошло, что и они  были  довольно  странной  парой  -
штурмбаннфюрер СС, небритый и  слегка  помятый,  и  явная  иностранка.  Ее
произношение, возможно, было безукоризненным, но в  ее  облике,  выражении
лица, одежде, манерах было что-то, выдававшее, что она не немка.
   - Пойдемте сюда. - Марш свернул с дорожки и направился к деревьям.
   - Дайте закурить.
   В тени деревьев Шарлет взяла у него  сигарету  и  прикурила,  прикрывая
пламя ладонями. В глазах плясали его отблески.
   - Ладно. - Она шагнула назад, обхватив плечи  руками,  словно  ей  было
холодно. - Это правда, что мои родители знали Штукарта до  войны.  Правда,
что я была у него перед Рождеством. Но я ему не звонила. Он  сам  позвонил
мне.
   - Когда?
   - В субботу. Поздно вечером.
   - Что он сказал?
   Американка рассмеялась:
   - Так не  пойдет,  штурмбаннфюрер.  В  моем  деле  информация  является
товаром, имеющим хождение на свободном рынке. Но я готова поменять  ее  на
другой товар.
   - И что же вы хотите знать?
   - Все. Зачем вам прошлой ночью нужно было вламываться в чужую квартиру?
Почему у вас секреты от своих же людей? Почему гестапо чуть было не  убило
вас час назад?
   - Ах, это... -  улыбнулся  Марш.  Он  страшно  устал.  Прислонившись  к
шершавой коре дерева, он глядел в глубь парка.  Подумал,  что  ему  нечего
терять.
   - Два дня назад, - начал следователь, - я выловил из Хафеля труп.
   Он рассказал ей все. Рассказал о смерти Булера и  исчезновении  Лютера.
Рассказал о том, что видел Йост и что с ним  стало.  Рассказал  о  Небе  и
Глобусе, о сокровищах искусства в о его личном деле в  гестапо.  Рассказал
даже о заявлении Пили. Когда он кончил, то почувствовал облегчение. Как он
заметил,  это  характерно  для  исповеди  преступников,  знавших,  что  их
признания однажды доведут их до виселицы.
   Журналистка долго молчала.
   - Справедливо, - сказала она наконец. - Не знаю, почему так, но со мною
это тоже бывало.


   В субботу вечером Шарлет рано легла спать. Погода была отвратительная -
начинался заряд дождя, заливавшего город в течение трех дней. Она неделями
не хотела никого видеть. Знаете, как это бывает. Это все  Берлин.  В  тени
этих огромных серых домов, в  окружении  бесконечных  форменных  мундиров,
хмурых бюрократов чувствуешь себя ничтожной, беспомощной.
   Телефон зазвонил в половине двенадцатого, она как раз засыпала. Мужской
голос. Напряженный. Отчетливый.  "Против  вашего  дома  телефонная  будка.
Идите туда. Через пять минут я туда позвоню. Если занята, подождите".
   Она не узнала говорившего, но что-то в его тоне подсказывало ей, что он
не шутит. Она оделась, схватила пальто, заковыляла по ступенькам на улицу,
пытаясь на ходу надеть туфли. Дождь хлестал  в  лицо.  На  другой  стороне
находилась старая деревянная телефонная будка - слава Богу, пустая.
   Ожидая звонка, она вспомнила, когда и где впервые услышала этот голос.
   - Давайте вернемся немного назад, - попросил Марш,  -  к  вашей  первой
встрече со Штукартом. Расскажите о ней.
   Это было накануне Рождества. Она позвонила и сухо  объяснила,  кто  она
такая. Казалось,  он  колебался,  но  она  проявила  настойчивость,  и  он
пригласил  ее  на  чай.  У  него  была  копна  седых  вьющихся   волос   и
красновато-коричневый загар, какие бывают, когда  проводят  много  времени
под солнцем или ультрафиолетовой лампой.  Та  женщина,  Мария,  тоже  была
дома, но держалась как прислуга. Она  подала  чай,  а  потом  оставила  их
одних. Обычный,  ничего  не  значащий  разговор:  "Как  мать?  -  Спасибо,
прекрасно".
   Ха, это была злая шутка.
   Она стряхнула пепел с кончика сигареты.
   - Карьера моей матери закончилась, как только она покинула Берлин.  Мое
появление на свет окончательно похоронило ее.  Можете  представить,  какой
спрос был в Голливуде на немецких актрис во время войны.
   Потом он, стиснув зубы, спросил об отце. На этот  раз  она  с  огромным
удовольствием ответила: "Спасибо, прекрасно. В  шестьдесят  первом,  когда
пришел  Кеннеди,  он  подал  в  отставку.   Заместитель   государственного
секретаря Майкл Мэгуайр. Благослови  Господь  Соединенные  Штаты  Америки.
Штукарт познакомился с ним через маму, и они встречались, когда он работал
здесь в посольстве.
   - Когда это было? - прервал ее Марш.
   - С тридцать седьмого по тридцать девятый.
   - Продолжайте.
   Ну, потом он поинтересовался работой,  и  она  ему  рассказала.  "Уорлд
юропиен фичерз" - никогда не слыхал. Неудивительно, сказала она, никто  не
слыхал. Дальше в том же духе. Обычный вежливый  интерес.  Уходя,  оставила
ему визитную карточку. Он наклонился поцеловать руку и долго  ее  лобызал,
аж противно. На  прощание  похлопал  по  заднице.  Слава  Богу,  этим  все
кончилось. Пять месяцев ни звука.
   - До субботней ночи?
   До субботней ночи. Не прошло и полминуты, как он позвонил. Теперь в его
голосе не осталось и следов былого высокомерия.
   - Шарлотта? - спросил он с  ударением  на  втором  слоге.  Шарлотта.  -
Извините за эту мелодраму. Ваш телефон прослушивается.
   - Говорят, прослушивают всех иностранцев.
   - Правда. Когда я работал в министерстве, то видел  записи  разговоров.
Но общественные телефоны безопасны. Я тоже говорю из будки. Я был в  ваших
краях в четверг и записал  номер,  с  которого  вы  сейчас  говорите.  Как
видите, у меня серьезное  дело.  Мне  нужно  связаться  с  властями  вашей
страны.
   - Почему бы не поговорить в посольстве?
   - Это небезопасно.
   Судя по голосу, он был страшно напуган. И наверняка выпил.
   - Вы хотите сказать, что собираетесь бежать?
   Долгое молчание. Потом Шарлет услышала позади себя  шум.  Металлический
стук по стеклу. Она обернулась и увидела стоявшего в  темноте  под  дождем
человека. Прижав руки к стеклу, он, словно  ныряльщик,  заглядывал  внутрь
будки. Она, должно быть, вскрикнула или так или иначе выдала  свой  испуг,
потому что Штукарт страшно испугался.
   - Кто там? Что случилось?
   - Ничего. Просто кто-то хочет поговорить по телефону.
   - Мы должны поторопиться. Я имею дело только с  вашим  отцом,  а  не  с
посольством.
   - Что вы хотите от меня?
   - Приходите ко мне завтра, и я вам все расскажу. Шарлотта, я сделаю вас
самым знаменитым репортером в мире.
   - Где? Когда?
   - У меня дома. В полдень.
   - Это не опасно?
   - Теперь везде опасно.
   И повесил трубку.  Это  были  последние  слова,  которые  она  от  него
услышала.


   Она докурила сигарету и раздавила окурок ногой.
   Остальное Маршу было более или менее  известно.  Она  обнаружила  тела,
вызвала полицию. Ее отвезли в городской участок на Александерплатц, где на
три часа оставили  сходить  с  ума  в  комнате  с  голыми  стенами.  Потом
перевезли в другое здание, где она давала показания  какому-то  противному
эсэсовцу в дешевом парике, кабинет которого походил скорее на  лабораторию
судмедэксперта, чем на служебное место детектива.
   Марш улыбнулся, услышав описание Фибеса.
   Она сразу же решила - по вполне очевидным соображениям  -  не  сообщать
полиции о субботнем  звонке  Штукарта.  Если  бы  она  проговорилась,  что
собиралась  помочь  тому  бежать,  ее   бы   обвинили   в   "деятельности,
несовместимой со статусом журналиста", и арестовали. И без того ее  решили
выслать. Вот так обстоят дела.


   Власти намеревались в ознаменование  дня  рождения  фюрера  устроить  в
Тиргартене фейерверк. Часть парка была  отгорожена,  пиротехники  в  синих
спецовках на глазах любопытной толпы готовили там  свои  сюрпризы.  Стволы
минометов, мешки с песком, блиндажи, километры кабеля  -  все  это  скорее
выглядело как подготовка к артиллерийскому налету, нежели к  празднованию.
На штурмбаннфюрера СС и женщину в голубом  плаще  из  синтетики  никто  не
обращал внимания.
   Он черкнул несколько строк в записной книжке.
   - Это номера моих телефонов - служебный и домашний. Кроме  того,  здесь
номера моего друга Макса Йегера. Не застанете  меня,  звоните  ему.  -  Он
вырвал листок и передал  ей.  -  Если  произойдет  что-то  подозрительное,
вызывающее беспокойство, звоните в любое время.
   - А как с вами? Что вы собираетесь делать?
   - Собираюсь вечером попробовать попасть в Цюрих. Завтра  с  утра  нужно
первым делом проверить этот банковский вклад.
   Ему уже было известно, что она скажет, прежде чем она открыла рот.
   - Я лечу с вами.
   - Здесь вам значительно безопаснее.
   - Но это и мой материал.
   Она вела себя как избалованный ребенок.
   - Поймите же, ради Бога, это не  материал  для  газеты.  -  Он  подавал
раздражение. - Давайте  договоримся.  Что  бы  я  ни  обнаружил,  клянусь,
расскажу вам. Все до конца.
   - Это не одно и то же. Вот если бы я сама была там...
   - Но это лучше, чем отправиться на тот свет.
   - За границей такого не случится.
   - Наоборот, именно там они пойдут на это. Если произойдет что-то здесь,
они в ответе. А если за границей... - Он передернул плечами. - Ну  что  ж,
попробуйте.


   Они расстались в  центре  Тиргартена.  Марш  быстро  зашагал  по  траве
навстречу городскому шуму. На ходу вынул из кармана конверт, нащупал в нем
ключ и машинально поднес к носу. Запах ее духов.  Он  оглянулся.  Она  шла
между деревьев в противоположную сторону. На мгновение исчезла,  появилась
вновь,  исчезла,  появилась  -  крошечная   фигурка,   словно   птичка   в
ярко-голубом оперении на фоне сумрачного леса.



5

   Дверь в квартиру Марша болталась на петлях, словно  сломанная  челюсть.
Он стоял, прислушиваясь, на площадке с пистолетом в руках. В квартире было
тихо и пусто.
   Как и у Шарлет Мэгуайр, его квартиру обыскали, но  еще  более  зверски.
Все было свалено в кучу посреди гостиной - одежда и книги, обувь и  старые
письма,  фотографии,  посуда  и  мебель  -  руины  былого.  Словно  кто-то
собирался зажечь костер, но  в  последнюю  минуту  ему  помешали  поднести
факел.
   На  самом  верху  этого  погребального  костра  торчала  фотография   в
деревянной  рамке  -  командующий  подводным  флотом  гросс-адмирал  Дениц
пожимает руку двадцатилетнему Маршу. Почему именно она оказалась там?  Что
хотели этим сказать? Он взял ее в руки,  поднес  к  окну,  сдул  пыль.  Он
совсем забыл о ней. Перед отплытием каждой лодки из Вильгельмсхафена Дениц
являлся на борт: внушающий  благоговение  грубоватый  служака  с  железным
рукопожатием. "Удачной охоты", - рявкнул он Маршу.  То  же  самое  адмирал
прорычал каждому из присутствовавших. На снимке для встречи с ним у  рубки
выстроились пять молодых членов экипажа. Слева от Марша  -  Руди  Хальдер.
Остальные трое погибли в том же году вместе с лодкой U-175.
   Удачной охоты.
   Он бросил фотографию обратно в кучу.
   Чтобы натворить такое, нужно было время. Время,  злоба  и  уверенность,
что никто не помешает. Этим, должно быть, занимались,  когда  он  был  под
стражей на Принц-Альбрехтштрассе.  И  это  могло  быть  только  делом  рук
гестапо. Ему вспомнилась надпись, нацарапанная людьми из "Белой  розы"  на
стене близ Вердершермаркт: "Полицейское государство - страна,  управляемая
преступниками".
   Они вскрыли его почту. Пара просроченных счетов - вот бы и оплатили!  -
и датированное вторником письмо от бывшей жены. Марш пробежал его глазами.
Она решила, что ему не следует больше встречаться с Пили. Это отрицательно
действует на мальчика. Она надеется, Марш согласен, что так  будет  лучше.
Если потребуется, жена готова выступить под присягой в имперском  семейном
суде, но уверена, что в его интересах и в интересах мальчика до  этого  не
доводить. Подписалась: "Клара Эккарт". Выходит, снова взяла  свою  девичью
фамилию. Он смял письмо и бросил его в кучу мусора рядом с фотографией.
   По крайней мере, не тронули ванную. Марш принял душ и побрился, оглядев
в зеркало свои синяки и ссадины. Они выглядели не так уж страшно -  болело
сильнее. На груди красовался большой кровоподтек, пара  ссадин  на  ногах,
одна ниже спины, еще один  синяк  на  шее.  Ничего  серьезного.  Как  это,
бывало, говаривал отец?.. "Еще поживешь, сынок". Слова эти  как  отцовский
бальзам на все детские болячки. "Еще поживешь!"
   Не одеваясь, вернулся в гостиную  и  стал  копаться  в  куче,  доставая
оттуда  чистое  белье,  пару  ботинок,  чемодан,  кожаную  сумку.  Ксавьер
опасался, что гестаповцы, возможно, забрали его паспорт,  но  он  оказался
там, на дне кучи. Паспорт был выдав  в  1961  году,  когда  Марш  ездил  в
Италию,  чтобы  доставить  в  Берлин  задержанного  в  Милане  бандита.  С
фотографии на него глядел он сам, только помоложе, поупитанней,  с  легкой
улыбкой на губах. "Боже, - подумал он, - за три года  я  постарел  на  все
десять".
   Штурмбаннфюрер почистил форму и снова  надел,  сменив  рубашку.  Уложил
чемодан. Когда он нагнулся, чтобы запереть его, взгляд  упал  на  каминную
решетку.  За  ней  лицевой  стороной  вниз  лежало  фото  семьи   Вайссов.
Поколебавшись, Марш поднял его, сложил в маленький квадрат, точно так, как
он нашел этот снимок пять лет назад, и сунул в бумажник. Если остановят  и
станут обыскивать, он скажет, что это фотография его семьи.
   Потом в последний раз оглядел комнату и вышел, по  возможности  плотнее
закрыв сломанную дверь.


   В главной конторе "Дойчебанк" на Виттенбергплатц он спросил, сколько  у
него на счете.
   - Четыре тысячи двести семьдесят  семь  рейхсмарок  и  тридцать  восемь
пфеннигов.
   - Я их снимаю.
   - Все, герр штурмбаннфюрер? - кассир удивленно заморгал сквозь  очки  в
металлической оправе. - Вы закрываете счет?
   - Все.
   Марш наблюдал, как тот отсчитал сорок две купюры по  сто  марок,  потом
положил их в бумажник рядом с фотографией. Не так уж много для накопленных
за всю жизнь сбережений.
   _Вот что значит не продвигаться по службе и семь лет платить алименты_.
   Кассир снова удивленно поглядел на него:
   - Герр штурмбаннфюрер что-то сказал?
   Выходит, он размышлял вслух. С ума что ли схожу?
   - Нет. Извините. Благодарю вас.
   Марш поднял чемодан, вышел на площадь и сел  в  такси,  направляясь  на
Вердершермаркт.


   Оказавшись один в кабинете, он сделал два дела.
   Позвонил в штаб-квартиру "Люфтганзы" и  попросил  знакомого  начальника
службы  безопасности  Фридмана,  работавшего  ранее  следователем   крипо,
проверить, не было ли среди пассажиров  какого-либо  из  рейсов  Берлин  -
Цюрих в воскресенье или понедельник Мартина Лютера.
   -  Мартина  Лютера,  правильно?  -  Фридмана  это  явно  позабавило.  -
Кого-нибудь еще, Марш? Императора Карла Великого? Господина фон Гете?
   - Это важно.
   - Уверен, что важно. Я-то знаю. - Фридман обещал немедленно  узнать.  -
Слушай, когда тебе надоест мотаться за санитарными машинами,  тебе  всегда
найдется здесь работа, только скажи.
   - Спасибо. Возможно, воспользуюсь приглашением.
   Положив трубку, Марш снял со шкафа засохший  цветок.  Вынул  из  горшка
истлевшие корни, положил на дно медный ключик, вернул на  место  цветок  и
поставил горшок снова на шкаф.
   Через пять минут позвонил Фридман.


   Анфилада помещений, примыкающих к кабинету Артура Небе, размещалась  на
четвертом этаже - кремового цвета ковры и  стены,  скрытые  светильники  и
мягкая мебель черной кожи. На стенах эстампы с изображениями  скульптурных
работ Торака. Могучие фигуры с гигантскими торсами катят  огромные  валуны
вверх по крутым склонам - это  в  ознаменование  строительства  автобанов.
Валькирии сражаются с дьяволами, воплощающими тройное  зло  -  невежество,
большевизм  и  славянство.  Размеры  скульптур   Торака   были   предметом
передаваемых шепотом анекдотов. "Сегодня герр  профессор  не  принимает  -
работает в левом ухе коня".
   Адъютант Небе, гладко выбритый выпускник Гейдельберга и  Оксфорда  Отто
Бек, поднял глаза на входящего в приемную Марша.
   - Мне нужно поговорить с оберстгруппенфюрером, - сказал Марш.
   - Он никого не принимает.
   - Меня примет.
   - Нет, не примет.
   Марш, опершись кулаками о стол, наклонился к лицу Бека:
   - Спросите.
   Он услышал, как позади него секретарь Небе шепнула:
   - Вызвать охрану?
   - Минутку, Ингрид. - Среди выпускников школы СС  в  Оксфорде  считалось
шиком щеголять английским хладнокровием.  Бек  щелчком  смахнул  с  рукава
мундира невидимую пылинку. - И как о вас доложить?
   - Марш.
   - А-а,  знаменитый  _Марш_.  -  Бек  поднял  трубку  телефона.  -  Герр
оберстгруппенфюрер, на встрече с вами настаивает штурмбаннфюрер Марш. - Он
взглянул на следователя и кивнул. - Очень хорошо.
   Бек нажал спрятанную под крышкой стола кнопку, открывающую  электронные
замки.
   - Пять минут, Марш. У него разговор с рейхсфюрером.
   В кабинет вела  массивная  дубовая  дверь.  Закрытые  жалюзи  почти  не
пропускали дневного света. Небе, согнувшись над  столом  в  желтом  круге,
отбрасываемом настольной лампой, разглядывал в  лупу  машинописный  текст.
Направил на посетителя один огромный расплывшийся рыбий глаз.
   - Что мы имеем?.. - Он положил лупу на  стол.  -  Штурмбаннфюрер  Марш?
Полагаю, с пустыми руками?
   - К сожалению.
   Небе кивнул.
   - Дежурные сообщают, что полицейские  участки  по  всему  рейху  забиты
дряхлыми нищими,  потерявшими  документы  престарелыми  пьяницами,  всяким
старьем... Глобусу хватит чем заняться до самого Рождества. - Он откинулся
в кресле. - Насколько я знаю Лютера, он слишком хитер, чтобы  показываться
на людях. Он будет выжидать несколько дней. Только на это вам  и  остается
надеяться.
   - Позвольте обратиться с просьбой.
   - Давайте.
   - Я хочу съездить за границу.
   Оберстгруппенфюрер расхохотался, хлопая ладонями по столу.
   - Ваше личное дело, Марш, довольно содержательно, но  в  нем  нигде  не
упоминается о вашем чувстве юмора. Превосходно! Кто знает, может быть,  вы
еще  поживете.  Какой-нибудь  комендант  концлагеря  сделает   вас   своим
любимчиком.
   - Мне нужно в Швейцарию.
   - Разумеется. Изумительные пейзажи.
   - Мне звонили из "Люфтганзы". Лютер в воскресенье днем летал в Цюрих  и
вернулся в Берлин последним рейсо