подошла, кивнула на тарелку с гороховым супом и спросила:
   - Невкусно?
   - Превосходно - как всегда. Но мне сейчас пришла в голову одна  мысль.  Я
тут каждый день сижу, ем за милую душу, а вы все на  ногах,  все  трудитесь.
Вот я и подумал - можно мне  вас  пригласить  куда-нибудь  поесть?  Вечером,
конечно, когда вы свободны. Скажем, завтра?
   Монита недолго колебалась. Она давно уже вынесла  свое  суждение  о  нем:
человек  честный,  благонравный,  непьющий,  правда  чудаковат,  но   вполне
безобидный и симпатичный.  К  тому  же  его  приглашение  не  было  для  нее
неожиданностью, и она приготовила ответ.
   - Ну что ж,- сказала Монита,- можно и завтра.
   Посетив в пятницу ресторан вместе  с  Мауритсоном,  она  только  по  двум
пунктам пересмотрела свое суждение  о  нем:  во-первых,  он  не  трезвенник,
во-вторых, не похоже, чтобы он был таким уж  благонравным.  Впрочем,  он  от
этого не стал ей  менее  симпатичен.  Больше  того,  ей  с  ним  было  очень
интересно.
   В ту весну они еще несколько раз  ходили  в  ресторан,  при  этом  Монита
мягко, но бесповоротно отклоняла попытки Мауритсона  зазвать  ее  вечером  к
себе на рюмку вина или напроситься в гости к ней.
   В начале лета он куда-то пропал, а в июле она сама ездила на две недели в
отпуск к сестре в Норвегию.
   Возвратившись из отпуска, Монита в первый же день увидела  его  за  своим
столиком, и вечером они встретились. На  этот  раз  она  поехала  с  ним  на
Армфельтсгатан, впервые осталась у него ночевать и не пожалела об этом.
   Обе стороны были довольны тем, как складывались их  отношения.  Мауритсон
не навязывался, и они встречались, только когда ей этого хотелось - один-два
раза в неделю. Он относился  к  ней  заботливо,  тактично,  им  было  хорошо
вместе.
   В свою очередь и она вела себя деликатно. К  примеру,  Мауритсон  избегал
говорить о том, чем он занимается и откуда берет деньги. И хотя этот  вопрос
интересовал Мониту, она не  давала  воли  своему  любопытству.  Ей  ведь  не
хотелось, чтобы он чрезмерно вторгался в  ее  жизнь,  особенно  она  берегла
Мону, а потому избегала вмешиваться в его дела. Она его не ревновала, он  ее
тоже - то ли чувствовал, что у нее больше никого  нет,  то  ли  не  придавал
этому значения. И о прошлом опыте не расспрашивал.
   Осенью они все реже ходили  куда-то,  а  больше  сидели  у  него  дома  -
приготовят что-нибудь вкусное, немного выпьют и рано ложатся спать.
   Время от времени Мауритсон  уезжал  по  делам,  но  куда  и  зачем  -  не
рассказывал. Монита была  не  так  уж  глупа  и  быстро  уразумела,  что  он
занимается чем-то противозаконным, но, так как Мауритсон был ей  симпатичен,
она  считала,  что  в  глубине  души  он  порядочный  человек,  так  сказать
благородный жулик. Если даже и крадет, то  только  у  богатых  чтобы  помочь
бедным, как Робин Гуд. И уж во всяком случае, он не торгует белыми  рабынями
и не сбывает наркотики детям. При случае она, надеясь  заставить  Мауритсона
проговориться, осторожно давала ему понять, что не видит ничего  аморального
в  правонарушениях,   направленных   против   ростовщиков,   спекулянтов   и
эксплуататорского общества в целом.
   Под   рождество   Мауритсон   поневоле   приоткрыл   завесу   над   своей
деятельностью. Рождество и для жуликов хлопотное время, и, боясь хоть что-то
упустить, он пожадничал, набрал столько  поручений,  что  одному  справиться
было физически невозможно.
   В самом деле, как поспеть 26 декабря в Гамбург  для  весьма  замысловатой
сделки, требующей его личного присутствия, и в тот же день  доставить  заказ
на аэродром Форнебу под Осло? А тут Монита, как  обычно,  собралась  в  Осло
встречать рождество, и он не устоял против соблазна, попросил  ее  быть  его
заместителем и курьером. От нее не требовалось никаких смелых  действий,  но
процедура   передачи   его   посылки   была   обставлена    столь    хитрыми
предосторожностями, что нелепо было делать вид, будто речь идет о  заурядном
рождественском подарке. Мауритсон тщательно  проинструктировал  ее  и,  зная
отношение Мониты к наркотикам, внушил ей, что речь идет о фальшивых  бланках
для махинаций с почтовыми переводами.
   Монита не стала возражать и успешно справилась с заданием. Он оплатил  ей
проезд, да еще добавил несколько сот крон.
   Казалось бы, она должна войти во вкус - деньги дались  легко  и  пришлись
очень  кстати,-  однако,  поразмыслив,  Монита  решила  впредь  поосторожнее
относиться к таким поручениям.
   Конечно, деньги нужны, но если уж рисковать арестом, а то и тюрьмой, надо
знать за что. Жаль, что не проверила сверток:  кажется,  Мауритсон  все-таки
обманул ее... И она решила больше не выступать в роли его посланца.  Что  за
радость таскать таинственные свертки, в которых может быть все, что угодно,-
от опиума до бомбы с часовым механизмом.
   Видно, Мауритсон чутьем угадал настроение Мониты, потому что он больше не
просил ее выручить его. Но хотя он относился к ней  по-прежнему,  она  стала
открывать в нем такие черты, которых прежде не замечала. Так, он часто  лгал
ей, притом без всякой нужды, ведь она его  никогда  не  спрашивала,  чем  он
занимается, когда на время исчезает, и не пыталась  припереть  к  стенке.  К
тому же Монита начала подозревать что  Он  вовсе  не  благородный  жулик,  а
скорее  этакий  "чегоизволите",  ради  денег  способный  на   любые   мелкие
преступления.
   После Нового года они встречались реже,  и  не  столько  из-за  прозрения
Мониты, сколько из-за того, что Мауритсон  чаще  обычного  уезжал  по  своим
делам.
   Судя по тому, что каждый свободный вечер он стремился провести с ней, она
вряд ли ему наскучила. Как-то в начале марта при ней  к  нему  зашли  гости,
некие Мурен и Мальмстр„м; как  видно,  деловое  знакомство.  Они  были  чуть
помоложе Мауритсона, один из них ей  даже  приглянулся,  но  больше  они  не
появлялись.
   Зима 1972 года оказалась  для  Мониты  несчастливой.  Ресторан,  где  она
служила, перешел к другому владельцу, тот открыл пивной бар, старых клиентов
растерял, а новых не  приобрел,  в  конце  концов  уволил  весь  персонал  и
оборудовал игровой зал. Опять Монита оказалась  без  работы,  и  она  острее
прежнего ощущала одиночество, ведь Мона будни проводила в детском саду, а  в
субботу и воскресенье днем играла с подружками.
   Ее злило, что она не может порвать с Мауритсоном.  Впрочем,  злилась  она
тогда, когда его не было, а вместе с ним Моните было хорошо,  и  ей  льстила
его откровенная влюбленность. К тому же, кроме Моны,  он  был  единственный,
кому она была нужна.
   Томясь  без  дела,  Монита  стала   иногда   заходить   в   квартиру   на
Армфельтсгатан,  когда  хозяин  отсутствовал.  Ей  нравилось  посидеть  там,
почитать, послушать пластинки, а то и побродить по комнатам среди  вещей,  с
которыми она никак не могла свыкнуться, хотя видела их  десятки  раз.  Кроме
двух-трех книг и нескольких пластинок, у Мауритсона не было ничего, что  она
стала бы держать в своей квартире, и все же ей почему-то было здесь уютно.
   Он не давал Моните ключа, она  сама  заказала,  когда  Мауритсон  однажды
оставил  ей  свою  связку.  Это  было  ее  единственное  покушение  на   его
независимость, и несколько дней она мучилась угрызениями совести.
   Монита заботилась о том, чтобы после ее  визитов  не  оставалось  никаких
следов, и ходила на Армфельтсгатан  лишь  тогда,  когда  была  уверена,  что
Мауритсона нет в городе.  Интересно,  как  он  поступит,  если  проведает?..
Конечно, она иногда рылась в его  вещах,  но  пока  ей  не  попалось  ничего
особенно криминального. И ведь она вовсе не  для  этого  обзавелась  ключом,
просто ей почему-то был нужен такой вот тайный уголок. Разумеется, ее  никто
не разыскивал, и вообще никому не было  дела  до  Мониты,  но  ей  нравилось
чувствовать себя недосягаемой и независимой - как в детстве, когда во  время
игры в прятки удавалось найти такое местечко, где никто на свете не смог  бы
ее найти. Возможно, он и сам дал бы ей ключ, если бы она попросила,  но  это
испортило бы всю игру.
   В один апрельский день, когда Монита буквально не  находила  себе  места,
она отправилась на Армфельтсгатан.  Посидит  в  самом  безобразном  и  самом
удобном кресле Мауритсона,  послушает  Вивальди  -  смотришь,  душа  обретет
покой, почерпнутый в этом своеобразном чувстве неприкосновенности.
   Мауритсон уехал в Испанию, она ждала его только на следующий день.
   Монита повесила пальто и сумку  в  прихожей,  взяла  из  сумки  сигареты,
спички и прошла в гостиную. Все как обычно, чистота и порядок. Мауритсон сам
занимался уборкой. В начале их знакомства она как-то спросила его, почему он
не наймет уборщицу. Он ответил, что ему нравится  убирать  и  он  никому  не
хочет уступать это удовольствие.
   Положив сигареты и спички на широкий подлокотник, она  вышла  в  соседнюю
комнату и включила проигрыватель. Отыскала "Времена года", под звуки "Весны"
сходила на кухню за блюдцем, потом села в кресло, поджав ноги,  и  поставила
блюдце на подлокотник.
   Монита думала о Мауритсоне, о том, какой у  них  убогий  роман.  Уже  год
знакомы, а их взаимоотношения ничем не обогатились,  не  стали  полноценнее,
скорее напротив. Она не могла даже припомнить, о чем они  разговаривали  при
встречах,- очевидно потому, что разговаривали о пустяках. Сидя в его любимом
кресле и глядя на полку с рядами дурацких безделушек, она говорила себе, что
он, по сути дела, ничтожество, фитюлька. Почему, спрашивала она себя в сотый
раз, да, почему она до сих пор не бросила его и не  завела  себе  настоящего
мужчину?..
   Монита закурила, пустила струйку дыма к  потолку  и  решила,  что  хватит
думать об этом хлюсте, только вконец настроение себе испортишь.
   Она села поудобнее и закрыла  глаза,  медленно  помахивая  рукой  в  такт
музыке и стараясь ни о чем не думать. Посреди ларго рука задела блюдце,  оно
слетело на пол и разбилось вдребезги.
   - А, чтоб тебя! - вырвалось у нее.
   Она встала, вышла на кухню, открыла дверцу под раковиной и протянула руку
за веником, который обычно стоял справа от мешка для мусора. Веника на месте
не оказалось, тогда Монита присела на корточки и заглянула внутрь  шкафчика.
Веник лежал на полу, и, потянувшись за ним, она увидела за  мусорным  мешком
портфель. Старый, потертый  коричневый  портфель,  который  до  сих  пор  не
попадался ей на глаза. Должно быть, Мауритсон поставил его здесь,  собираясь
отнести вниз, в мусорный контейнер, потому  что  для  мусоропровода  он  был
слишком велик.
   Но тут она заметила, что портфель  надежно  обмотан  крепкой  бечевкой  и
бечевка завязана несколькими узлами.
   Монита вытащила портфель и поставила на пол. Тяжелый...
   Любопытство взяло верх,  и  она  принялась  осторожно  развязывать  узлы,
стараясь запомнить их последовательность. Потом размотала бечевку и  открыла
портфель.
   Камни, плоские плитки черного шифера; где-то она  совсем  недавно  видела
такие же.
   Монита озадаченно нахмурилась, выпрямилась и бросила окурок  в  раковину,
не отрывая глаз от портфеля.
   Зачем  понадобилось  Мауритсону   набивать   камнями   старый   портфель,
обвязывать его бечевкой и ставить под раковину?
   Настоящая кожа - наверно, была когда-то роскошная  вещь...  И  достаточно
дорогая. Она поглядела на клапан с внутренней стороны - имени владельца нет.
Постой, а это что: все четыре угла внизу обрезаны, то ли острым ножом, то ли
лезвием. Причем сделано это недавно, срез совсем свежий.
   Вдруг ее осенило. Ну конечно, он задумал утопить портфель в море! Ну не в
море, так в заливе. Но зачем?
   Монита нагнулась и принялась вынимать из портфеля шифер. Складывая плитки
горкой на полу, она вспомнила, где их видела. В подъезде внизу, около двери,
выходящей во двор. Очевидно, двор собираются заново мостить;  там  он  их  и
взял.
   Когда же они кончатся?.. Внезапно ее пальцы коснулись  какого-то  другого
предмета. Он был гладкий, холодный и твердый. Монита вынула его из портфеля.
И замерла, а в душе ее постепенно обретала четкие формы мысль, которая давно
уже шевелилась в подсознании.
   А что, может быть,  это  и  есть  решение.  Может  быть,  этот  блестящий
металлический предмет - залог свободы, о которой она столько мечтала.
   Длиной около двадцати сантиметров, широкое  дуло,  тяжелая  рукоятка.  На
блестящей сизой плоскости над скобой выгравировано название: "лама".
   Она взвесила его на ладони. Тяжелый.
   Монита вышла в прихожую и сунула пистолет в свою сумку.  Потом  вернулась
на  кухню,  положила  камни  обратно  в  портфель,  обмотала  его  бечевкой,
постаралась точно воспроизвести все узлы  и  поставила  портфель  туда,  где
нашла его.
   Взяла веник, подмела в гостиной, вынесла осколки в прихожую и высыпала  в
мусоропровод. Потом выключила  проигрыватель,  убрала  на  место  пластинку,
вышла на кухню, достала окурок из раковины, бросила его в унитаз и  спустила
воду. Надела пальто, застегнула сумку, повесила ее на плечо и напоследок еще
раз прошла по всем комнатам, проверяя, все ли  так,  как  было.  Пощупала  в
кармане, на месте ли ключ, захлопнула дверь и побежала вниз по лестнице.
   Придет домой - все как следует продумает.
   XXV
   В пятницу седьмого июля Гюнвальд Ларссон поднялся очень рано. Правда,  не
вместе с солнцем, это было бы чересчур - согласно  календарю,  в  этот  день
солнце взошло в Стокгольме без одиннадцати минут три.
   К половине седьмого он принял душ, управился с завтраком и оделся, а  еще
через  полчаса  уже  стоял  на  крыльце  того  самого  типового  домика   на
Сонгарвеген в Соллентуне, в который четырьмя днями раньше наведывался  Эйнар
Р„нн.
   Пятница  эта  обещала  быть  напряженной,   предстояло   новое   свидание
Мауритсона с Бульдозером Ульссоном - надо полагать,  не  столь  теплое,  как
предыдущее. И возможно, удастся наконец  изловить  Мальмстр„ма  и  Мурена  и
сорвать их грандиозную операцию.
   Но прежде чем спецгруппа засучит рукава и примется за  работу,  Гюнвальду
Ларссону хотелось решить один маленький ребус, который всю неделю  не  давал
ему покоя. Вообще-то пустяк, соринка в глазу, но лучше от нее избавиться,  а
заодно доказать самому себе, что он  верно  рассуждал  и  сделал  правильный
вывод.
   Стен Ш„грен явно не поднимался вместе с солнцем. Не одна  минута  прошла,
прежде чем он отворил, позевывая и путаясь в завязках махрового халата.
   Гюнвальд Ларссон сразу взял быка за рога.
   - Вы солгали полиции,- мягко произнес он.
   - Я солгал?
   - На прошлой  неделе  вы  дважды  описали  приметы  налетчика,  будто  бы
похожего  на  женщину.  Кроме  того,  вы  подробно  описали   машину   марки
"рено-шестнадцать", которой налетчик якобы  воспользовался  для  бегства,  и
двоих мужчин, которые были в той же машине.
   - Верно.
   - В понедельник вы слово  в  слово  повторили  свою  версию  следователю,
который приезжал сюда, чтобы побеседовать с вами.
   - Тоже верно.
   - Верно и то, что почти все рассказанное вами - чистейшая ложь.
   - Я точно описал налетчика, что видел, то и сказал.
   - Конечно, потому что другие тоже его видели. И к тому же вы  сообразили,
что в нашем распоряжении, вероятно, будет пленка из кинокамеры в банке.
   - Но я по-прежнему уверен, что это была женщина.
   - Почему?
   - Не знаю. По-моему, девчонку можно чутьем угадать.
   - На этот раз чутье вас обмануло. Но меня привела  сюда  другая  причина.
Мне нужно получить от вас подтверждение, что  история  про  машину  и  двоих
мужчин - ваша выдумка.
   - А зачем это вам?
   - Мои мотивы вас не касаются. Тем более что они чисто личные.
   Сонное  выражение  покинуло  лицо  Ш„грена.  Он  испытующе  поглядел   на
Гюнвальда Ларссона и медленно произнес:
   - Насколько мне известно, неполные или неверные  показания  не  считаются
преступлением, если они не даны под присягой.
   - Совершенно верно.
   - В таком случае я не вижу смысла в нашем разговоре.
   - Зато я вижу. Мне важно разобраться в этом деле. Предположим, я пришел к
какому-то выводу и хочу его проверить.
   - И что же это за вывод?
   - Что вы морочили голову полиции не из корыстных побуждений.
   - В нашем обществе хватает таких, у которых только своя корысть на уме.
   - Но ты не такой?
   - Стараюсь... Правда, не все  меня  понимают.  Например,  жена  не  могла
понять. Оттого у меня теперь нет жены.
   - По-твоему, грабить банки - хорошо и полиция - прирожденный враг народа?
   - Что-то в этом роде. Только не так упрощенно.
   - Ограбить банк и убить преподавателя гимнастики - отнюдь не политическая
акция.
   - В данном случае - нет. Но вообще надо учитывать идейные мотивы. А также
историческую   перспективу.   Иногда   ограбление   банков   вызвано   чисто
политическими причинами. Взять, например, революцию в Ирландии. Кроме  того,
бывает еще и неосознанный протест.
   - Ты предлагаешь рассматривать уголовных  преступников  как  своего  рода
бунтарей?
   -  Что  ж,  это  идея,-  сказал  Ш„грен.-  Да  только  видные  сторонники
социализма отвергают ее. Ты читаешь Артура Лундквиста?
   - Нет.
   Гюнвальд Ларссон предпочитал довоенные приключенческие романы Жюля Региса
и подобных авторов. Сейчас настала очередь С. А. Дюсе.  Но  это  к  делу  не
относилось. Его  выбор  определялся  потребностью  в  развлечении,  а  не  в
самообразовании.
   -  Лундквист  получил  международную  Ленинскую  премию,-  сообщил   Стен
Ш„грен.- В сборнике, который называется  "Человек  социализма",  он  говорит
примерно следующее, цитирую по памяти: "Порой доходит  до  того,  что  явных
преступников изображают как  носителей  сознательного  протеста  против  язв
общества, чуть ли не как революционеров... в социалистической  стране  такое
невозможно".
   - Продолжай,- сказал Гюнвальд Ларссон.
   - Конец цитаты,- ответил Ш„грен.-  Я  считаю,  что  Лундквист  рассуждает
примитивно. Во-первых, необязательно быть идейным, чтобы  восставать  против
общественных пороков, если тебя доведут. А что до социалистических стран, то
они тут вообще ни при чем - с какой стати людям грабить самих себя?
   После долгого молчания Гюнвальд Ларссон спросил:
   - Значит, никакого бежевого "рено" не было?
   - Не было.
   - И никакого бледного шофера в белой футболке, никакого парня  в  черном,
похожего на Харпо Маркса?
   - Нет.
   Гюнвальд Ларссон кивнул, думая о своем. Потом продолжал:
   - Дело в том, что грабитель, похоже, попался. И никакой он  не  стихийный
революционер, а  паршивая  крыса,  которая  паразитировала  на  капитализме,
кормилась перепродажей наркотиков и порнографии и ни о чем, кроме барыша, не
думала. Одна корысть на уме. И он сразу начал закладывать  своих  приятелей,
торопился спасти собственную шкуру.
   Ш„грен пожал плечами.
   - Таких тоже немало... Но все равно - человек, который ограбил этот банк,
он, как бы тебе объяснить, горемыка. Ты меня понимаешь?
   - Понимаю, понимаю.
   - Слушай, а откуда у тебя вообще такие мысли?
   - Угадай,- ответил Гюнвальд Ларссон.-  Попробуй  поставить  себя  на  мое
место.
   - Тогда кой черт тебя понес в полицию?
   - Случайность. Вообще-то я моряк. К тому же это  было  давно,  когда  мне
многое представлялось не так. Но это к делу не относится. Я выяснил то,  что
хотел.
   - Значит, все?
   - Вот именно. Привет.
   - Привет,- отозвался Ш„грен.- Всего доброго.
   Лицо его выражало полное недоумение. Но Гюнвальд Ларссон этого не  видел,
потому что уже ушел. Не слышал он и последних слов Ш„грена:
   - Все равно я уверен, что это была дева.
   В этот же ранний утренний час, в городе Й„нч„пинге, в одном из  домов  на
Пильгатан, фру Свеа Мауритсон хлопотала у себя на кухне - пекла  к  завтраку
булочки с корицей, чтобы порадовать возвратившегося домой блудного сына. Она
пребывала в счастливом неведении о том, как в эти  минуты  отзываются  о  ее
сыне в типовом домике в трехстах километрах от Й„нч„пинга. Но  если  бы  она
услышала, что ее ненаглядное ди