л
почти все доводы, но положительного результата не предвиделось.
     Всегда спокойный, декан начинал раздражаться.
     - Не могу,  не могу,  - разводил он руками. - Аттестата нет, а на
слово верить не могу.
     - Я представитель государственной власти и прошу мне  верить.  Не
верите словам,  так верьте документам. Вот письменное подтверждение об
ограблении.  Вот телеграмма Хворостянского РОНО. Наконец, если и этого
мало,  я  могу  пригласить  в  кабинет самого потерпевшего,  - напирал
Захаров.  - Правда,  выглядит он неважно,  весь в бинтах, но в порядке
вещественного доказательства можете поинтересоваться.
     - Нет,  нет,  пожалуйста,  не беспокойте товарища.  Я  верю  вам,
уважаемый,  но  до  тех  пор,  пока  не  будет подлинников необходимых
документов,  ничего не могу  сделать.  Таковы  правила.  Они  не  мной
придуманы.
     - Да,  но во всяком правиле есть исключение.  Я об этом слышал на
ваших лекциях, профессор.
     - Исключение  может  санкционировать  только  ректор.   Это   его
компетенция.
     - Хорошо.  Я буду обращаться в ректорат. А если потребуется - и в
Московский  Комитет  партии.  Пожалуйста,  напишите  свою резолюцию об
отказе.
     Декан еще раз пробежал глазами заявление,  медленно обмакнул перо
в чернильнице, но, не написав ни слова, положил ручку и молча отошел к
окну.
     - Право,  в моей  практике  это  первый  случай.  Беспрецедентный
случай.
     - Нет,  случай не беспрецедентный.  О таких  случаях  и  о  таком
отношении к людям говорил в свое время Ленин.
     - Что вы имеете в виду?
     - Формально правильно, а по существу - издевательство. Прошу вас,
профессор, напишите ваш отказ.
     - Да,  но  ведь  я  не  отказал категорически.  Я только довел до
вашего сведения,  что подобных случаев в своей практике не встречал. Я
готов   помочь   товарищу  Северцеву.  Простите,  ваша  фамилия?  -  с
трогательной и слегка заискивающей улыбкой спросил декан.
     - Захаров.
     - Пройдемте,  товарищ Захаров,  вместе к ректору и там решим этот
вопрос.
     К ректору шли все трое:  декан, Захаров и Северцев. Шли цепочкой,
один  за  другим.  Впереди  - декан,  за ним,  несколько приотстав,  -
Захаров.  Когда проходили  университетский  дворик,  на  котором  была
разбита пышная клумба, Алексей окинул взглядом желтый корпус с лепными
львами над окнами,  и в душе его вспыхнул проблеск  надежды.  "А  что,
если придется здесь учиться? Что если примут?"
     Приемная ректора была полна посетителей.  Отцы  и  матери,  детям
которых  было  отказано  в  приеме,  сидели  с  озабоченными лицами и,
очевидно,  в десятый раз повторяли про себя те убедительные мотивы,  с
которыми  они обратятся к ректору.  Юноши и девушки с грустными лицами
стояли здесь же,  рядом с родителями,  и молчаливо переминались с ноги
на  ногу.  Худенькая  секретарша  по  привычке не обращала внимания на
посетителей к продолжала стучать на машинке.
     Декан и  Захаров  сразу  же  прошли  к  ректору.  Северцеву  было
приказано ждать в приемной.
     Несмотря на то, что окна и дверь приемной были открыты настежь, в
комнате стояла духота.  Очень  полная  дама  в  полосатом  платье,  не
переставая,  махала перед собой газетой.  Рядом понуро стояла ее дочь.
Она была точно в таком же полосатом платье и очень походила на мать.
     - Ваша на чем провалилась?  - обратился к даме в полосатом платье
сухонький старичок с козлиной бородкой.
     Этот вопрос даме не понравился.
     - Что значит  провалилась?  Почему  провалилась?  Просто  к  моей
дочери   отнеслись   безобразно.  -  И  она  подчеркнуто  неприязненно
отвернулась от старичка.
     Как и  все  здесь  присутствовавшие,  Алексей  переживал  тяжелые
минуты в ожидании решения его судьбы.
     Когда машинистка  переставала  стучать по клавиатуре,  в приемной
наступала такая тишина,  что становилось слышно,  как прыгала минутная
стрелка  электрических  часов  над  входной  дверью.  Время от времени
ожидающие  с  тревогой  посматривали  на  обитую   черным   дерматином
массивную  дверь  с  табличкой:  "Ректор  Московского Государственного
университета академик И. Г. Воеводин". Было что-то внушительное в этих
серебряных буквах на черном фоне.
     - О боже,  уже двадцать минут,  а они никак не наговорятся. Может
быть,  он уже закончил прием? - нервничая, обратилась дама в полосатом
к секретарше, но ответа не дождалась: ректор вызвал секретаршу к себе.

     А вскоре к Воеводину вызвали и Северцева.  В просторном  кабинете
ректора Алексей сразу почувствовал приятный освежающий холодок.  Из-за
длинного Т-образного стола привстал лысый человек с добрым и немолодым
лицом, на котором особенно выделялись печальные и умные глаза. Алексей
понял, что это академик Воеводин.
     Первые секунды Северцез растерялся.  Не таким он представлял себе
ректора,  да еще академика с такой громкой  фамилией.  В  самом  слове
"ректор" звучало для него что-то строгое, солидное и суровое.
     Забинтованная голова Алексея произвела  на  Воеводина  удручающее
впечатление. Он сочувственно произнес:
     - О, разбойники, как они вас!
     Декан глубоко  сидел  в  мягком  кресле  и рассматривал Северцева
через пенсне в золотой оправе.
     Пододвинув к себе заявление, к которому была подколота телеграмма
Хворостянского РОНО,  ректор размашистым  почерком  написал  на  левом
верхнем углу резолюцию и нажал на кнопку звонка.
     Вошла секретарша.
     - Включите в приказ.
     Мельком Алексей увидел: "Зачислить со стипендией..."
     Вряд ли  когда-либо  чувствовал  он  такой прилив радости,  какой
охватил его в эту минуту. Ему даже душно стало и не верилось.
     Ректор встал  из-за  стола.  Потирая  руки,  он  улыбнулся доброй
улыбкой.
     - Ну  вот,  все  и  утряслось.  Считайте себя,  товарищ Северцев,
студентом-юристом.  В выборе друзей будьте осмотрительны.  Не ищите их
на вокзалах.
     - Спасибо, - тихо ответил Алексей.
     - Спасибо  не  мне,  а  товарищу Захарову.  Вам повезло,  молодой
человек,  что у вас  такой  опекун.  А  сейчас  идите  к  председателю
профкома, расскажите свою историю, там вам помогут материально. Будьте
здоровы.
     Когда Захаров и Северцев вышли, ректор поднял телефонную трубку и
набрал номер.
     - Николай Петрович?  Здравствуйте.  Воеводин. К вам сейчас придет
абитуриент Северцев.  Собственно, уже не абитуриент, а студент первого
курса юридического факультета.  У него стряслось несчастье. Об этом он
вам  сам  расскажет.  Сейчас  он  без  копейки  денег.  Нужно  помочь.
Располагаете? Ну и прекрасно.
     Ректор положил телефонную трубку и нажал кнопку.
     - Прошу следующего, - сказал он вошедшей секретарше.

        "18"

     Оставив Северцева  на  попечение  профкома,  который  должен  был
организовать  над  ним  шефство,   Захаров,   довольный   и   веселый,
остановился у пивной палатки и попросил кружку пива.
     Снова вспомнился Гусеницин.  На этот раз он стоял  перед  майором
Григорьевым  бледный  и жалкий.  Григорьев возмущался:  "Вы предлагали
дело  приостановить.  Фактически  прекратить.   Помочь   Северцеву   с
университетом вы считали невозможным, это не входит в ваши полномочия.
Но почему это мог сделать Захаров? Я вас спрашиваю - почему? Молчите?"
Захаров   отчетливо   представлял,   как  на  широком  лбу  Григорьева
поднимаются, словно крылья большой птицы, его густые брови.
     Обернувшись, Захаров  увидел  рядом  с  собой  пожилого и полного
мужчину с открытым добродушным лицом. В руках он держал вяленую воблу.
После   двух   -  трех  глотков  толстяк  кряхтел  от  удовольствия  и
приговаривал:
     - Цимес! Сила!..
     Захаров попросил налить еще кружку и попробовал, глядя на соседа,
подсолить пиво. Тот многозначительно подмигнул, дескать, не пожалеешь.
Вторую кружку Захаров пил, как и его сосед, медленно, смакуя, и все же
не допил. Сосед расценил это как слабость.
     ...Захотелось позвонить Наташе.  И недовольный майор,  и скорбное
лицо  Северцева,  и  растерянность  Гусеницина  -  все  было мгновенно
оттеснено, как только вспомнилась Наташа.
     "Самолюбие? Гордость? Чепуха! Позвоню - будь, что будет". Вошел в
будку,  набрал номер телефона,  но в какие-то  секунды  вдруг  испытал
необъяснимый страх.  Не дождавшись, когда кто-нибудь из Луговых снимет
трубку,  он нажал на рычажок.  "Нет!  Никогда! Ни за что! Взять себя в
руки и не унижаться".
     Обычно в свободное от работы время Захаров не звонил  на  службу.
Сейчас  же он позвонил майору Григорьеву - узнать,  не пришел ли ответ
из научно-технического отдела.
     Майор ответил,  что  ответ  только  что  получен и ответ хороший.
Медлить нельзя.
     Через двадцать  минут  Захаров  уже  стоял в следственной комнате
перед Григорьевым и думал:  "Неужели мундштук  и  расческа  вывели  на
след?  Но почему вы медлите, майор? Говорите быстрее", - трепетал он в
нетерпеливом ожидании.
     Потирая руки, майор ходил по комнате.
     - Это,  брат,  не тяп-ляп,  не новичок,  а зубастый волчонок. Три
привода,  две  судимости.  Последний раз сидел за ограбление квартиры,
девять месяцев назад был амнистирован.
     Нетерпение Захарова усиливалось.  Когда же, наконец, майор скажет
то главное,  что сообщили из городской милиции:  фамилию,  имя, адрес,
возраст, приметы.
     Но Григорьев,  словно нарочно, не торопился. Так продолжалось еще
несколько минут.
     Потом, подойдя к столу,  майор пододвинул Захарову лист бумаги  и
глазами указал на карандаш.
     - Пишите. Кондратов Анатолий Семенович, тысяча девятьсот двадцать
пятого   года  рождения.  Адрес:  Сеньковский  переулок,  дом  девять,
квартира тринадцать.
     Дальнейший разговор был коротким. Майор предупредил, чтобы оружие
было в исправности.
     - При  явном сопротивлении - прибегать к физическим воздействиям.
-  Григорьев  остановился  и   строго   посмотрел   на   Захарова.   -
Психологизмом  не злоупотребляйте.  Запомните - эта романтика погубила
многих молодых людей.  Прекрасных людей. Машина готова. В ней вас ждет
Карпенко. Ордер на обыск подписан, возьмете у дежурного.
     Захаров вышел на улицу.  Рядом с  машиной  нетерпеливо  похаживал
старшина  Карпенко.  В  машину  сели  молча:  в такие минуты обычно не
разговаривают.

        "19"

     Растерянность и  удивление,  с   которыми   Кондратов   предъявил
паспорт,  мелкая  дрожь  пальцев  и  как-то  сразу осевший голос - все
говорила о том,  что тот не ожидал непрошенных гостей. Жена Кондрашова
еще  не  пришла  с работы,  а теща,  как вошла в комнату с алюминиевой
кастрюлей,  из которой пахнуло душистым, укропным запахом окрошки, так
и застыла на месте.  В течение всего обыска она мучительно соображала,
что бы это могло значить,  но так  и  не  догадалась.  В  своем  зяте,
который  всего  лишь полгода,  как сошелся с ее дочерью,  она не чаяла
души. А тут вдруг милиция!
     Удостоверившись, что  в  комнате  не  было похищенных у Северцева
вещей, Захаров сказал хозяину:
     - А вам придется ненадолго проехать с нами.
     - Разрешите мне  написать  жене  маленькую  записку,  -  попросил
Кондрашов.
     Захаров разрешил.
     Пока Кондрашов  искал  бумагу и чинил карандаш,  Захаров принялся
рассматривать  обстановку  комнаты  уже  не  как  следователь,  ищущий
материальных  улик  преступления,  а  как  человек,  который  по вещам
старается составить представление об их владельцах.  Он любил и считал
полезным этот вид психологического творчества.
     На старенькой этажерке книгами  была  заставлена  только  средняя
полка.  На остальных - симметричными рядами выстроились пустые флаконы
из-под одеколона и духов;  коробочки из-под пудры,  цветные  открытки,
изображающие  влюбленных  в момент объятий и поцелуев.  Такие открытки
чаще всего продают из-под полы  спекулянты  у  вокзалов  и  в  поездах
дальнего следования.
     Над двухспальной  с   никелированными   шишками   и   завитушками
кроватью,  покрытой новым тканьевым одеялом,  висел лубок, какие можно
часто видеть на московских рынках.  На нем были изображены плавающие с
круто  изогнутыми  шеями  лебеди.  Над  лебедями  с  берегов  нависали
густо-зеленые кусты.  На самой середине озера в лодке  сидела  молодая
пара.  Он греб,  а она,  румяная и с распущенными волосами, застыла на
лавочке напротив.  Стены комнаты были  в  фотографиях:  они  висели  в
рамках и без рамок,  большие и маленькие, семейные и одиночные, в рост
и   по   пояс.   И    почти    на    каждой    люди    держали    себя
неестественно-деревянно,  выпячивая  напоказ  ручные  часы,  до блеска
начищенные хромовые сапоги,  завитые  чубы  и  все  то,  что  являлось
признаком достатка.
     "Нет, не велики душевные запросы этих людей, - приходил Захаров к
твердому убеждению. - Не велики".
     Наконец Кондрашов написал записку.  Он  хотел  было  передать  ее
теще, но Захаров потребовал прочитать написанное.
     Кондрашов писал:   "Рая,   не   волнуйся.   Получилось   какое-то
недоразумение.  Если  не  вернусь  вечером  -  значит меня задержали в
отделении милиции. Анатолий".
     Не найдя  в  записке  ничего  такого,  чтоб  придавать  ей особое
значение, Захаров вручил ее теще, стоявшей в недоумении у стола.
     Первым из   комнаты  вышел  Карпенко.  За  ним,  повинуясь  знаку
Захарова,  следовал  Кондрашов.  Квартира  была  коридорной   системы,
многонаселенной.  Пробираться  пришлось  сквозь  строй любопытных глаз
соседей.
     Рост, цвет волос, цвет глаз, возраст Кондрашова - все совпадало с
приметами,  какие  были  даны  в  показаниях  Северцева  об  одном  из
грабителей. "Толик... Наконец-то в клетке", - ликовал Захаров.
     Пропустив вперед Кондрашова,  который  перед  тем,  как  сесть  в
"Победу",  пристально  посмотрел  ("Может  быть,  в последний раз",  -
подумал Захаров)  в  сторону  дома,  очевидно,  отыскивая  свое  окно,
Захаров сел с ним рядом и захлопнул дверку.
     Карпенко сел рядом с шофером.
     Ехали молча. Каждый думал о своем.
     "Такое же чувство (не больше),  наверное,  испытывал и  Наполеон,
когда  взял Москву:  хотя вся Россия и не завоевана,  но день великого
торжества близок..." Захаров хотел и  дальше  развивать  это  случайно
пришедшее в голову сравнение,  но,  встретившись в круглом зеркальце с
глазами  шофера,  почувствовал,  что  тот  наполовину   разгадал   его
мальчишеский   задор.  Шофер  даже  усмехнулся  краешками  губ.  Точно
пойманный с поличным, Захаров почувствовал, что краснеет, и постарался
подавить  восторг.  Искоса он стал наблюдать за Кондрашовым.  А тот за
всю дорогу сказал не больше двух - трех слов,  когда просил разрешения
закурить.  "Молчишь,  храбришься,  но лицо тебя выдает. Бледный ты как
мел",  - думал Захаров и мысленно повторял  те  главные  три  вопроса,
которые он задаст при допросе.
     В отделении  милиции,  куда  Кондратов   был   доставлен,   сидел
Гусеницин  и протирал ватой пистолет.  Подняв голову,  он посмотрел на
вошедших так,  как можно только смотреть на людей, которые в следующую
секунду наотмашь ударят тебя по лицу, а им ответить тем же нельзя.
     Допрос начался в маленькой комнате с четырьмя  стульями  и  одним
столиком.  На  допрос  пришли Григорьев и Гусеницин.  Гусеницина майор
пригласил специально,  чтобы показать ему,  как можно  находить  следы
там, где их как будто не видать совсем.
     Кондрашов расстегнул верхнюю пуговицу рубашки:  ему было душно  в
этой комнате,  пропитанной табачным дымом.  Переводя взгляд с Захарова
на Григорьева, он ждал.
     Прошло еще  несколько  минут  неловкого  молчания,  пока  Захаров
доставал из папки бланк протокола допроса.
     "Можно начинать",  -  наклоном головы распорядился Григорьев и по
старой привычке на минуту закрыл глаза
     - Ваша фамилия? Имя? Отчество? - неторопливо начал Захаров.
     - Кондрашов Анатолий Семенович.
     Далее шли:  "Год рождения",  "Место рождения", "Национальность" -
все то, что принято считать "демографическими данными". Ответы Захаров
записывал,  не  глядя на Кондрашова.  Дойдя до графы,  которую Захаров
считал одной из существенных в допросе,  он  сделал  небольшую  паузу,
прикидывая в уме, каким тоном следует задать этот вопрос.
     - Имели ли ранее судимость?
     - Да.
     - Когда, за что и по какой статье были судимы?
     - За квартирную кражу.
     Захаров чувствовал,  как Кондрашов все  больше  овладевал  собой.
Голос его становился увереннее,  бледность проходила. "Видать, воробей
стреляный,  не легко  с  ним  будет".  Сержант  еще  раз  взглянул  на
Григорьева,  словно ища у него подсказки, как поступить дальше. Но тот
был непроницаем - глядел в окно и гладил левой ладонью седеющую щетину
подбородка.
     - Так,  значит,  за  квартирную  кражу?  -  переспросил  Захаров,
записывая ответ Кондрашова в протокол.  Он подходил к самому главному,
и по мере приближения к этому  главному  нарастало  волнение  молодого
следователя.  Он понимал, что волноваться нельзя, особенно, когда твой
противник,  в противовес тебе,  обретает все большее  спокойствие,  но
справиться  с  собой  не  мог.  Голосом,  в  котором  слышались  нотки
торжественности, Захаров сказал:
     - А теперь, гражданин Кондрашов, расскажите, где вы были в ночь с
двадцать пятого на двадцать шестое июня,  и не только эту ночь,  но  и
весь   предыдущий   день   двадцать   пятого.  Постарайтесь  вспомнить
подробнее. Если забыли день, то я напомню, это был понедельник.
     Кондрашов сидел   прямо   и,  подняв  брови,  открыто  глядел  на
Захарова. В глазах его неожиданно вспыхнул огонек тайной радости.
     - Понедельник?
     - Да, прошлый понедельник.
     Допрашиваемый пожал плечами и безобидно улыбнулся.
     - Встал,  как всегда,  в восемь утра,  умылся, позавтракал, потом
пошел на рынок. - Он рассказывал не торопясь.
     Захаров задавал уточняющие вопросы и подробно записывал  даже  на
первый взгляд самые несущественные детали. Он знал, что в следственной
практике нередко случается,  как  порой  незначительная,  а  иногда  и
совсем не относящаяся к делу частность выводит на верный путь.
     - Что же вы делали на рынке? Что купили?
     - Так, кое-что по мелочи: мясо, картошку, редиску...
     - Потом?
     - Потом зашел в парикмахерскую, подстригся.
     - В какую парикмахерскую?
     - Там же, на рынке.
     - Вы можете вспомнить парикмахера, который вас стриг?
     Кондрашов ответил не сразу.
     - Может, и вспомню, если увижу.
     Когда Кондрашов  начал  рассказ о рынке,  Григорьев подумал о том
же,  о чем и Захаров,  что задержанный калач тертый:  попробуй докажи,
что он не был на рынке? Когда же тот заговорил о парикмахерской да еще
заявил,  что узнает  мастера,  который  его  стриг,  майор  готов  был
изменить свое мнение: неужели такой неопытный?
     - Во сколько часов вы вернулись домой?
     - Часов в двенадцать дня.
     Захаров поглядел в протокол допроса Северцева, где тот показывал,
что  с группой грабителей он встретился на вокзале в одиннадцать часов
дня, а в первом часу все четверо уже сидели в ресторане,
     - Хорошо.  Вы говорите,  что домой вернулись с рынка в двенадцать
часов. Что вы делали дома?
     - Дома?  -  Кондрашов  потер  кулаком  лоб.  -  Вот  не припомню.
Постойте, постойте, кажется, припоминаю. Дочитывал книгу.
     - Какую?
     - "Как закалялась сталь".
     Эту книгу   со  штампом  библиотеки  Захаров  видел  на  этажерке
Кондрашова.
     - И долго вы читали книгу?
     - Часов до трех.
     - Был  ли в это время кто-нибудь в вашей комнате?!  Не заходил ли
кто?
     - Никто не был и никто не заходил.
     - Хорошо,  допустим, что книгу вы читали до трех часов. - Захаров
уже  справился  со  своим  волнением  и пристально всматривался в лицо
Кондрашова.  "Стреляный,  стреляный, - думал он. - Но не уйдешь. В три
часа,  голубчик,  ты уже сидел в ресторане "Чайка".  Ну, что ж, давай,
давай,  пока  врешь  солидно  и  убедительно.   Правда,   вот   насчет
парикмахера ты дал ма